Друг мой светлый, о чём мы с тобою в слезах горевали –
Там, где внешняя тьма и где скрежет зубовный во тьме?..
Отчего мы вдвоём в беспросветные русские дали
Обернулись, вздохнув по своей коммунальной тюрьме?
Новый вержеся див, плещет крыльями дева Обида,
Грохот, ужас и кровь, отсвет пламени в мёртвых очах.
От железной пяты ни закон, ни Господь не защита,
Ни высокий забор, ни укромный семейный очаг.
Друг единственный мой, мы ведь чудом с тобой уцелели
На разломе пластов, в тектоническом сдвиге времён.
Четверть века уже – ни страны, ни надежды, ни цели,
Да и этот массив, говорят лесники, обречён.
Эта смута при нас, убиенных московские тени,
Злое время потом, стыд на мусорном подлом ветру!..
Унесём хоть детей в край свободно цветущей сирени,
Уведём в березняк, к диким яблоням в чистом цвету!
Ныне вновь никому нас не нужно – и, значит, не жалко.
Нам другие огни могут быть. И другие пути.
Но – дрожанье осин. Но – плакучие вётлы у свалки
И дымок от неё (дым отечества, как ни крути)…
Да и то: сквозь листву – вновь сиротские русские дали,
К бесприютной земле сизый дождичек льнёт окладной.
Мы прошли березняк, наугад пробрели, миновали –
И шумит он, как жизнь, за твоей и моею спиной.
КРАСНОЗОРЬЕ
Белозёрье. Белостволье. Белый свет благословенный.
Краснозорье. Краснолесье. Лето красное в трудах –
С пылью мелкого помола на дороге суховейной,
С чешуёю частой ряби на заливах и прудах.
Отчего такое в мире и в моей судьбе вершится:
Лодка лёгкая у плёса, в лодке с удочкой рыбак,
Берег с просыпью песчаной, птиц пролётных вереница,
Тополиный пух щекотный, голубеющий ивняк?
Незаслуженная радость, даровое счастье это –
Разговор прекраснословный с земляками затевать,
Спать в палатке беззаботно, над рекой бродить с рассвета,
Аромат лесной вдыхая, пенью иволги внимать.
Всё приемлю… Хоть природу, может, вовсе не заботит,
Кто здесь дышит, кто с рассветом взглядом трогает звезду.
Люди новые приходят, люди старые уходят.
Так и я когда-то летом в эту местность не приду.
Хоть, по сути, человеку всякий возраст точно впору:
Сколько б он ни жил на свете, горько чувствовать – пора…
Краснолесье. Краснозорье. Средневолжские просторы.
И река Самарка в блеске рассыпного серебра.
Здравствуй, жизнь – в любых обличьях! Ты поверь – совсем не лишний
Я, обычный, словно травы, что склонились на межу:
Заступлю врагу дорогу. Посажу в лощине вишни.
Слово доброе оставлю. Дело доброе свершу.
ОГЛЯНИСЬ В ПЕЧАЛИ
На пиру этой жизни простец, неухватистый гость…
Да какой уж там пир, если с юных времён голодуха!
С той поры и пошло. Били скопом в печёнку и в кость.
И гонений хлебнул на страстных путях плоти и духа.
Ни за что, ни про что отлучён я от родины был.
В белый свет угодил, тьмою внешней его называя.
И под скрежет зубов на плаву выбивался из сил.
Ни кола, ни двора. Лишь общага да коечка с края.
То школяр, то технарь, то кропатель газетной трухи,
То по виршам чужим за гроши конфидент графоманий.
Вдохновенны, нежны в долгий ящик ложились стихи –
Сколько выдуло их горевыми ветрами скитаний!
Как за судном – моря, оставались года за спиной.
Груз хлопот бытовых да в ларце драгоценная лира.
Так и жил вразнобой: бедный путник юдоли земной
И на час изредка – вестник муз, обитатель Эпира.
Благ мирских недобор с вероятностью в нетях пропасть –
И сторицей взамен дара Божьего вышняя сила…
Удручающ итог, ибо меньше, чем сотую часть,
Я сумел уловить из того, что даровано было.
Страховался, стервец? В страхе чёрного дня ожидал?
Хоть, по правде сказать, без страховки бы вовсе не выжил.
Рисковал иногда. Жаль, с оглядкою я рисковал.
А сегодня, глядишь, и в тираж вкупе с пенсией вышел.
Нет бы смолоду в цель – с неуклонным стремленьем стрелы,
В каждый миг бытия – ни пустот, ни соблазнов, ни выгод!..
Но уже для других на пиру накрывают столы
И честь честью уже нашу братию просят на выход.
Никогда не смогу: «Исхудавший от голода, злой…»
Книгочей-рифмоплёт с обветшалым лирическим гримом,
Исповедуюсь днесь, как покрытый поповской полой,
Ничего от людей не тая о себе, нелюбимом.
НА РЕЧНОМ ОСТРОВЕ
Белая чайка садится ко мне на порог,
Волны литые летят к моему изголовью.
Много на свете прекрасных и славных дорог,
Но лишь одну из них я называю Любовью.
Это она меня к отчим пространствам звала,
Чтоб ещё раз прошептать мне заветное слово
И поутру на палаточной кровле с угла
Солнца насыпать, как горстку песка золотого.
Тут мне в отраду – с устатку прилечь в купыри
И с замираньем до самого позднего часа
Взглядом следить уходящие блики зари,
Слухом ловить незатейливый посвист бекаса.
Не потому ли светло прикоснулась душа
К шуму листвы, к молодому речному прибою?
Не потому ли, былое до дна вороша,
Лучших, чем здесь, чувств и мыслей своих не припомню?
Скрипнет тревожно на займище вновь коростель,
Глянет звезда с тихой нежностью и укоризной…
Много на свете счастливых и трудных земель,
Но лишь одну из них я называю Отчизной.
* * *
Подарило лес мне утро над кувшинковым заливом,
Петушиный крик в усадьбе, свет над ровною водой.
Жить да жить бы!.. Только осень подошла вплотную к ивам
С кистью беличьей, с ведёрком, полным краски золотой.
Хоть ещё цветёт цикорий у просёлочной дороги…
И рождается неслышно неземной покой в душе –
Здесь, где в пойменной отаве берег тянется пологий,
С тропкой, с гнёздами над нею, опустевшими уже.
Полушубком наизнанку бор ерошится сосновый –
Что ему сентябрь прохладный! Осень сосны обойдёт,
Лишь ко мне в конце залива, в дом, украшенный подковой,
Раньше ль, позже – лучше позже! – без труда отыщет ход.
Прихромает самовольно гостьей скучной, нежеланной
По дорожке в пятнах ржавых битой холодом травы –
Не забудет кисть барсучью с тусклой краской-серебрянкой,
С крепкой краской, неотмывной с бесталанной головы.
Неотмывной – ни дождями, ни снегами, ни волною,
Проходящей по заливу, если катер проплывёт…
Всё равно я стану в меру горевать над сединою,
Потому что был счастливым в урожайный этот год.
Ведь не зря дарил рассвет мне над родным простором росным
Петушиный крик в усадьбе, пух над светлою водой,
На речной текучей глади лодку лёгкую с подростком
И, как дождь весенний, чувство, что я снова молодой.
* * *
Это клеверный сон, это поле речного простора…
На реснице рассвета звезда, просияв, пропадёт.
Август близок к исходу. Сентябрь приближается споро.
На крутом берегу я сижу и смотрю на восход.
Иссякание лета – и дня золотое начало.
Нет нужней и целебней застенчивых этих минут.
Нет отрадней и горше светающей этой печали –
Ибо мир бесконечен, а дни мои всё же пройдут.
Вот и осень грядёт. Я гляжу в небеса без обиды –
Пусть меня окружит беспристрастный присмотр сентября
Там, где к лёгкой воде наклоняются листья ракиты,
Словно пальцами – клавиши, волны вразброд теребя.
Я их тоже касаюсь отвыкшей от счастья рукою.
Жизнь – одна. И неведомо, сколь в ней таится длины…
Ширина-то известна: на весь белый свет шириною,
Ну а точка отсчёта – приречье родной стороны.
И не надо богатств. Славы, глупой отравы, не надо.
Лишь бы совесть, как полдень. И звёздные ночи – в стогу.
Это возраста свет. Это зрелость осеннего взгляда
У дверей сентября. На высоком лесном берегу.
* * *
Диктует некто втайне, кем избран я случайно –
Счастливая удача, настройка на волну…
Тогда-то и решаюсь записывать звучанье
(Без окликанья свыше рукой не шевельну).
Не труженик духовный, влачащий строк вериги, –
Скорей, гуляка праздный с глазами врастопыр.
Страницы лиц и жизней, прекрасных текстов лики
Летят ко мне на помощь под звуки нежных лир.
Кто мой в юдоли смертной сподвижник и ведущий?
Допытываться дерзко – кощунство и табу.
Благодарить лишь можно молитвой присносущей
Произволенье чьё-то, миг звёздный и судьбу
За шанс благословенный на то, чтоб вышло чудо,
Где я как посторонний, не стоящий его…
А без диктовки тайной, призыва ниоткуда
И без звучанья свыше не выйдет ничего.
* * *
Будет тёплая осень. Воспрянет сирень, зеленея
В токах мягких дождей. И трава будет в белой росе.
Будет жимолость бодрой. И только берёзы над нею
Зашумят, золотые, в своей безутешной красе.
Зашумят, ощутив неизбежность паденья и тлена
Шелестящих покровов, – чтоб в мае одеться опять.
Потому что сентябрь. Потому что всегда неизменна
Эта мера печали, в которой и мне пребывать.
Снова краешком вечность коснётся очей и ладони –
Перелётною стаей, листом да иглой дождевой,
И ещё, может быть, под шуршанье осоки в затоне –
Просветлённой до дна, присмиревшей студёной водой.
И припомнится мне по одной только этой печали,
Охватившей меня на приречье в сыром сентябре,
Где заломлены руки рябин в заштрихованной дали –
Как я был молодым, на гулянку идя на заре.
И привидится вдруг с холодком изнутри безотрадным
Сквозь завесу годов, сквозь берёзовых рощ белизну,
Что и я, отдышав, на ветру закружусь листопадом
И речною волной до сыновней руки доплесну –
В милосердную осень, когда вся земля оживает
Напоследок в дожде. И трава от него зелена.
И в гряде облаков снег падений своих ожидает.
И витает душа среди отчих просторов одна.
* * *
Малиновку Бродского ты выделяешь из всех
Малиновок русских – на вещих пространствах российских.
Какой ностальгией она расплатилась за грех
Неизгнанно певших в малинниках рощ мусикийских!
В пути на неё набредёшь ты лет двадцать спустя,
Хоть сам птицелюб, меломан, стихоплёт, отщепенец –
Каденция всхлипнет, как в горьком сиротстве дитя,
И выбьет слезу череда беззащитных коленец.
Созвучной фамилией втайне и всуе гордясь
И кровью причастный, хотя и с инакой юдолью…
Но та же стальная с российской словесностью связь –
С любовью фатальной, с летальной сердечною болью.
Твой выбор дороги – монеткою вверх и строкой?
Да кто бы ты ни был – дорога тебя выбирает,
Любовь принимает – невзгодой, шутя, отдаряет
И спать постилает, как скоро прибудешь домой.
Но это в конце. А пока за рулём ты, бедняк,
Вскользь чувствуешь, как под закатным малиновым светом
Вдоль трассы рифейской летит березняк-молодняк
Сквозным миражом, розовеюще-люминесцентным!
Пока ностальгия с дорогой твоей заодно.
Заря западает, и ты поспешаешь к ночлегу.
С тобою семья. На стоянке есть хлеб и вино.
И что ещё надо в закатной поре человеку?
Несбывшихся роз у тебя, словно грёз – миллион,
Непрожитых радостей, видимо, тоже с лихвою.
Вся жизнь, будто песня, которой зовётся твой стон,
Когда бурлаком прошлый век волочишь за собою.
Былое – как в пропасть. Ветшает палата ума.
К прогрессии скорби ведёт умноженье познанья.
Повинностей много у нас, особливо – сума да тюрьма,
А право одно – пребывать производной страданья.
Летать высоко – и закопанным быть далеко.
С режимом дуэль – a priori твой выстрел последний.
Малиновке Бродского петь в наших рощах легко.
Легко, что угодно – но только, к прискорбью, посмертно.
И нам, как всегда, запоздало рыдать над ней тут,
Вцепившись в страну – а зачем, не ответим и сами –
Так прочно, что если с неё за бугор сволокут,
То лишь изувечив – и с русской землёй под ногтями.
ПРОЩАНИЕ
Вновь сентябрь развернул над землёй паруса листопада…
Сладкой болью разлуки вскормлю я грядущие дни
От отчизны вдали. И листва монастырского сада
Облетит без меня. Станут дали сквозь рощи видны.
Дар забвения мне боги, видно, отмерили скупо –
Хоть сто лет проживи, не отлюбишь такое вовек:
Перелесок простой, осокоря трепещущий купол,
Заповедной реки чуть заметный, неслышимый бег.
Скоро, скоро зима – говорят календарь и погода.
И отъезд под Москву – как потеря, болезнь и беда.
Слава Богу, теперь не совсем, а всего на полгода –
Снег пока и пока хмуры дни и длинны холода.
Я в апреле вернусь – не прошу и не требую больше.
Потому что любовь. А любовь, словно сердце – одна.
Год от года она безответней, бессильней и горше.
Но чиста, как слеза. И давно, как слеза, солона.
И пусть ветер раздул паруса листопада по лугу,
Им не плыть в небесах над родной беззащитной землёй…
Скоротать бы скорей неизбежную нашу разлуку,
Зимний морок степной, монотонный замот городской.
ПОСЛЕДНИЙ ЖУРАВЛЬ
Мне приснился к утру одинокий журавль в небесах –
В непроглядных, пустых, по-осеннему серых, размытых.
Палой бурой листвой вздохи ветра шуршали в лесах,
В опустевших ольхах, в оголённых прозрачных ракитах.
Не отстал, не отбился, а просто – последний в живых
В бесприютном краю. Ни друзей, ни подруги, ни стаи…
Грустным кликом своим в вышине поминающий их,
Улетал он, пока холода на Руси не настали.
Далеко улетал – может статься, уже навсегда –
И рыдал над страной, разорённой, поверженной, нищей,
Где темнели вдали дымовой пеленой города,
Сиротели внизу деревенские наши жилища.
И приречье моё, радость сердца мальчишеских лет,
На котором с отцом запускал я воздушного змея…
И глядел я во сне журавлю одинокому вслед,
На жестоком пути уберечь его жизнь не умея.
