***
Чтобы кто-нибудь где-нибудь ждал и смотрел в окно,
И курил, и в озябших пальцах терзал карандаш.
Если ты – половина моя, то мы – одно,
Этот берег и луг, этот дом, этот мир – наш.
Если взгляд ускользает, а руки опять холодны,
Только холод уже не вне, он давно внутри,
Быть не целым, а просто осколками мы вольны,
От войны остались развалины – посмотри.

                    ***
Я видела чёрную рыбу в лоне реки,
не ту, которую караулили рыбаки,
не ту, для которой наживка есть и добротна снасть,
не словить – не съесть такую, поплыть – пропасть.
Она шевелила огромным своим хвостом
и воздух ловила бездонным, беззвучным ртом,
плыла от людей в виденья свои и сны,
плыла от студёного лета в пруды весны.
Плыла от меня в невиданные края –
туда, где у жителей чёрная чешуя.

***

И участь не имеет предпочтений.
                                       А. Зарахович

На безрыбье рыба даже ты, Человек.
Раздуваешь ноздри и плывёшь карасём.
Сверху сбросят поплавок – вот и всё!
В вёдрышке потащат на брег.
И захочешь, как на духу...
«Не карась я, слово – плотва».
Чистят рыбу, засучив рукава,
                          на засолку и на уху.

***
А я её не помню похорон,
я не была – тогда была в Париже,
но резкий крик кладбищенских ворон
всё громче, и отчётливей, и ближе.
Под деревом – ограда и плита,
унылый быт отмеренного после.
Лишь ветру суждено перелистать
весь календарь, на холмик листья сбросить.
Останутся сухие даты две: январь, июль. И жизнь –
                                                                короткий прочерк.
Вороны-воры прячутся в листве, и плачет дождь со мною
                                                                        и хохочет
над нами. Он ведь хлещет свысока,
                                  промочит человечка и умоет,
останутся – прозрачны – облака и даты, поминаемые мною.

                            ***
Тело ма-а-аленькое, и маленький нужен гробик.
Помнишь, ты рисовала ромбик
                           в первом классе мне, треугольник и круг.
Не забуду больных твоих рук, пальцев растрескавшихся,
                                                    ложившихся мне на шею.
Столько умею уже! Столько могу!
Лишь не забыть пургу, окаменевшую в минус тридцать
                                                                           могилу.
Милая, когда ты махала мне из окна, навалившись на подоконник
                                                                 (не доставая ногами пола),
я верила, в мире есть маленький пони,
                                             чудный, волшебный пони.
Бегал ли он в твоих снах?

                         ***
Зеркала отражают паутину ранних морщин,
                          и взросленье чужих детей,
и триумфы чужих мужчин,
                   и чужие дали, и выси, и глубину,
                                 и твою вину, только твою вину.
Светлолика поверхность – амальгама иных широт.
От неё не укроется то, как кривится рот
и как выглядит будущее, спрятанное в зрачок,
но заброшен невод, крючок, сачок,
паутина соткана, на стрёме стоит ловец.
Так пастух загоняет стадо своих овец,
так хозяйка зазывает гусей с пруда,
где растут стеною крапива и лебеда.
Так прохожий путник вглядывается в темноту,
так поэт катает слово-голыш во рту,
так ступает время на больную твою мозоль.
Отойди от зеркала, глаза не мозоль!

                       ***
Как ни ложись, а не продолжить сна…
Рассвет в невымытые окна хлещет,
а в комнате такая тишина
и по полу разбросанные вещи.
В день наступивший нежность унося,
где гул и гвалт – не птичий, человечий –
ты на дорожку всё-таки присядь,
вдруг этот сон был правда-правда вещий.
Вдруг сбудется, неверью вопреки,
нахлынет и врасплох застанет.
И будут взгляды и шаги легки…
Поверить как себя заставить?