До Кузнецова события, происходившие в мире, практически всегда описывались в отечественной литературе как находящиеся в контексте зримой реальности наличного земного бытия – исключая, быть может, визионерские стихи Пушкина и Лермонтова в XIX веке. А в ХХ столетии разве что у Даниила Андреева можно встретить отражённую в некий фантастический окоём канву событий. Тогда как преобладающим художественным «правилом», методом было обращение к осязаемому миру, к сфере узнаваемых чувств, к движению мысли, сопрягающей пусть порой и далёкие предметы, но всё-таки укоренённой в земном существовании людей или обращённой к их зеркальному отображению в пространстве инобытия.
Юрий Кузнецов впервые соединил в одном поэтическом повествовании мифологические фигуры – и придающую им объёмность подлинности, поразительную достоверность знакомых вещей и узнаваемых действий. И так остающегося «за кадром» читателя вплотную подвёл к героям фантасмагорическим, в портретном отношении невиданным.
Невероятные как будто коллизии многих его сюжетов непостижимым образом замыкаются на нашу корявую и искажённую действительность, снимая с неё наслоения грязи и лжи. Его творчество представляет нам не действующих в тех или иных обстоятельствах персонажей, не знакомые формы обыденности в сонме привычных вещей – но само содержание происходящего с Россией сегодня. Эта картина дана поэтом парадоксально и точно, она часто отталкивает своей непривычностью очередного читателя – соглядатая истории Руси на рубеже тысячелетий.
«Русское Ничто», «Федора» и другие персонажи поэтических видений Юрия Кузнецова западают в сознание и остаются в нём в качестве объёмных имён и участников самых разнообразных видимых драм – не впрямую, а в виде некоей метафизической подсветки художественного «протокола» случившегося. Такая роль поэта – со зрением, способным проницать толщу времён и плотную массу материи, которую мы в совокупности называем «современностью» или «историей», – для русской литературы во многом нова. В европейской традиции подобного склада художником был Данте, хотя и с некоторыми оговорками, которые касаются первичности воплощённых им образов, начало которых – в ранних христианских представлениях о загробном бытии.
Похожая часть художественного мира Кузнецова была воссоздана им в цикле поэм о Христе, где с поразительным мастерством и органичностью было преодолено искушение иллюстративности – в пользу живого сюжета, естественного перетекания мизансцен из одной в другую и постепенного наращивания грандиозного содержания. Того главного содержания, что не отодвигает читателя на почтительную дистанцию – но делает его свидетелем запредельной для человеческого понимания истории.
Обращаясь к русскому мифу, Юрий Кузнецов обозначил его как краеугольный камень, лежащий в основании всего ныне существующего мира. Именно потому завершающим периодом его творческой биографии стало обращение к евангельским сюжетам. Соединяя кровное и евангельское, он замыкал круг, в котором присутствует человек – выбирающий борьбу или согласие со своей судьбой.
Поэтический язык Кузнецова со временем обрёл удивительную ёмкость и точность – те несомненные признаки художественной зрелости, когда даже мелкие подробности лирического рассказа становятся значимыми и помещёнными в единственно возможное место повествования. Эта литературная и метафизическая «многослойность» его письма свидетельствует о некоей высочайшей художественной пунктуальности, которая находится в координации с невидимым простому глазу устройством мира.
Юрий Кузнецов – русский человек, смевший заглянуть в грозные глубины жизни, оставшись при этом частью нашего пространства, полного прозаических забот и мелкой суеты. Хотя он всегда казался странным пришельцем в отечественной литературе последней трети минувшего века.
Его роль в поэзии будущих десятилетий не так давно виделась магистральной, задающей тон образным поискам новых творцов. Сбудется ли это, покажет время. Но несомненно главное: Кузнецов останется вечным свидетельством поистине безграничных возможностей отечественной литературы в постижении смысла бытия и сокровенной задачи родной земли, останется высоким примером творческого мужества и интеллектуальной последовательности на том пути, который – по наитию или по воле Божьей – выбирает подлинно русский художник слова.