Было легко и с водою проточною,
с ветром, от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.

Всё позади – и вокзалы, и палубы,
угли костров и остывшие клятвы,
на горизонте леса словно жалобы –
так же случайны и так же невнятны.

В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.

                   ***
Вновь мучит вера в чудеса,
в пророчества, во сны, в приметы.
Мир раздроблён на полюса,
вопрос загадочней ответа.
Всего со всем слепая связь:
вот лист кленовый опадает,
он словно что-то обрывает,
желтея, трепеща, кружась...
Щемящий, сладостный полёт,
необъяснимей единенье...
И сердце медленно замрёт
и повторит его паденье.

                  ***
Душа, боящаяся скверны,
в канун осенних непогод
вдруг обрела покой неверный
и чистоту сентябрьских вод.

Разлука стала просветленьем,
и, избежавши суеты,
я не искал твои черты
в щемящей красоте осенней.

Я не примеривал к ней стих, –
сравнение непоправимо,
и в смене грустных дней моих
она и ты неповторимы.
И только тем порой она
меня собою утешает,
что не тебя напоминает,
а просто вся тебе равна.

                                          ***
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –
и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймётся пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

                            ***
Прощай, прощай… Я не вернусь назад.
Смотри – уже не жалуюсь, не плачу.
Какой-то полустанок, старый сад…
Чего стыдиться нежности собачьей?
В суровом августе огромный звездопад.
Качнулся мир и по-иному замер.
Никто не спит, нигде вообще не спят,
лишь облака с закрытыми глазами.

            ***
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредёт любовь моя
по электричкам поздним.

Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно –
шлагбаум, дом, овраг –
не всё ли ей равно.

Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звёздная свирель
над нами не играет.

Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.

Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.

ИЮЛЬ

Запад багряный. Вишнёвый восток.
Ветер причудливый, медленный
в небе вращает косматый клубок.
Плод завязался. Согнулся росток.
В памяти устья хранится исток.
В трубках растений запенился сок –
радость пчелы привередливой.

Остья пшеницы. Синий овёс.
Дроздов суматошливых стая.
Тёмный и тёплый омут и плёс
под напряжением спеющих гроз.
На мочажине в початках рогоз.
Глаза в слюдяных превратились стрекоз
и над лугами летают.

Стебель коленчатый цапельный ржи.
И подорожник овальный.
Норы в обрывах, откуда стрижи
чертят зигзаги свои, виражи.
Переплетение веток и жил.
Озеро в травах ленивых лежит,
как инструмент в готовальне.

Утренний дым. Вечерний туман,
дальней грозою чреватый.
Воздух в листве открывает изъян.
Полой травы невесомый орган.
И ежевичный колючий капкан.
Конского щавеля ржавый султан.
Картошки цветок лиловатый.

Медленный ветер над лесом и лугом.
Длинной волны смех или плач.
Куст водяной принимается хлюпать.
Вспаханы воды невидимым плугом.
Выгнется речка подковой и луком.
На берегу с восклицательным клювом
грубо оструганный грач.
Выше же – сосен кора золотистая,
кроны слоисто-зелёной пятно
сливается с тучей над старою пристанью,
речною рябою излучиной чистою,
где тонкая молния, длинно-ветвистая,
что глянет мгновенно и пристально,
корягою ляжет на дно.

КУСТ МАЛИНЫ

                              Н.К.

Куст малины, как город у моря –
черепичные кровли, сады...
Постоим, и послышатся вскоре
нам глухие раскаты воды.
Там сейчас занимается утро,
покрывается охрой карниз,
самодельных судёнышек утлых
узкий парус в заливе повис.
И воды голубое свеченье,
и отчётливый воздух так пуст...
На какие ещё превращенья
ты способен, малиновый куст?
И зачем эта тяга к сравненьям,
разве сам по себе ты не прав?
На поляне, в траве по колени,
мощно-зелен, тяжёло-кудряв.
В глубине твоей прячется птица,
её голос беспечен и чист,
и под ветром слегка серебрится
вверх изнанкой повёрнутый лист.
Уколовший и душу, и пальцы
куст малины невиданно густ.
И пора уже двигаться дальше –
не пускает малиновый куст.

                           ***
Куда я забрёл? Всё закрыто на переучёт,
на переоценку, задвинуты плотно засовы...
В каком-то дворе, где и время почти не течёт,
и воздух спрессован.

Деревья, качели, окошки и солнце меж ними вразброс,
как больно глядеть на его золотую полуду,
кого-то ругают, а он отвечает всерьёз:
«Я больше не буду...»

Действительно, больше не буду.