И опять же этот прискорбный эпизод не был следствием его моральной распущенности, безответственного и праздного отношения к делу, а относился, скорее, к издержкам профессии.
Потому что, закончив в советские ещё времена Московский государственный институт пищевой промышленности, факультет производства коньячной и винно-водочной продукции, Хусаин Иванович всю последующую жизнь трудился на должности главного инженера-технолога Южно-Уральского ликёро-водочного завода.
А когда водка вокруг тебя из огромных цистерн льётся рекой, наполняя позвякивающие на ленте конвейера бесчисленные бутылки, и по долгу службы ты обязан не только на цвет, запах, но и на вкус определять её качество, трудно удержаться, чтобы не отхлебнуть в течение рабочего дня этого напитка сверх положенной меры.
В зрелые лета, узнав точно, где в его организме располагается печень, Хусаин Иванович с употреблением спиртного завязал напрочь. Однако остался верен профессии.
Он даже отсидел дважды – недолго, год-полтора в колонии общего режима. Во времена СССР – за недолив, а в нынешние, пореформенные, можно сказать, «за перелив». То есть изготовление левой, неучтённой водки с фальшивыми акцизными марками.
И всякий раз после вынужденного перерыва возвращался на прежнюю должность. И его принимали охотно, потому что, невзирая на все издержки, Хусаин Иванович оставался непревзойдённым знатоком алкогольной продукции, способным по степени прозрачности, цвету, запаху, характерному пощипыванию языка определить состав, градус и качество любого горячительного напитка.
Достигнув пенсионного возраста, Цеков не оставил работы, тем более, что южно-уральская «ликёрка», как любовно называли ликёро-водочный завод в народе, худо-бедно выдерживала конкуренцию с контрабандным, неподакцизным алкоголем, шедшим буквально железнодорожными составами из сопредельного Казахстана.
Не мудря лукаво, местный ЛВЗ, чтобы оставаться на плаву, выпускал продукцию попроще да подешевле. И Хусаин Иванович по собственной инициативе, так сказать, для души, разрабатывал всё новые и новые рецептуры спиртных напитков.
– Все добавки в водку, наливки да настойки, в заводских условиях предназначены для того, чтобы скрыть плохое качество спирта, – просвещал он соседа, Глеба Сергеевича, в часы их нечастых, но всё-таки регулярных встреч. – Когда спирт гонят из негожего сырья, плохо очищают, не пропускают многократно через специальные фильтры, да ещё водой какой ни попадя, из водопроводного крана, хлорированной, разбавляют. Потом бухнут какой-нибудь фруктовой эссенции, капнут пищевого красителя – вот тебе и настойка. Хочешь – перцовая, хочешь – лимонная, или там, например, абрикосовая. Есть специальные добавки – под виски, коньяк. Народ у нас в этом смысле неграмотный, на вкус, цвет и запах нипочём подделку не отличит. Особенно если в красивую фигурную бутылку налить да этикетку на иностранном языке присобачить.
Дымокуров, хотя и был равнодушен к спиртному, слушал соседа с большим интересом. И, оказываясь изредка в компании сослуживцев по каким-то значительным поводам – юбилеям, а в последние годы, увы, всё чаще поминкам, памятуя советы спеца, игнорировал любые экзотические, дорогостоящие напитки, не притрагивался ни к чему, кроме продукции южно-уральской «ликёрки». Местной водкой, как со знанием дела уверял Хусаин Иванович, пусть и имевшей отвратительные вкусовые качества вследствие упрощения и удешевления технологии производства, по крайней мере, хоть не отравишься…
Регулярно, ко всяческим праздникам, сосед одаривал Глеба Сергеевича плодами своих научно-технических изысканий: водкой самых немыслимых цветов и составов, с этикетками, названия для которых придумывал сам («Степной родник», «Охотничья особая», «Огонёк в степи», «Белые росы», «Горячий ключ» и тому подобные).
– Настоящий профессионализм водочных дел мастера, – объяснял Хусаин Иванович соседу, – состоит в том, чтобы синтезировать такой спирт и разбавить его в нужной пропорции такой водой, чтобы получить в итоге идеальную водку. Выпив которую, человек не скривится, как от хинина, не бросится занюхивать рукавом, а как бы отведает глоток чистой энергии – слегка обжигающей и приятной на вкус! Хорошую водку можно пить, не закусывая!
Однажды, год назад, сосед угостил Глеба Сергеевича странным, сильно газированным напитком.
Стоял жаркий летний полдень. Кирпичные стены старой «хрущёвки» так прокалились на степном, беспощадном к обитателям здешних широт солнце, что казалось, будто жить приходится внутри огромной, хорошо протопленной печки.
В такой час вынужденного пенсионного безделья, когда прогулка на солнцепёке невозможна, а мозг плавится, как топлёный воск, мысль растекается по своим таинственным бороздкам – извилинам, неспособная к концентрации, Хусаин Иванович пригласил Дымокурова к себе в квартиру – на минуточку, желая похвастаться новым изобретением.
– Водочки не желаете? – как бы между прочим поинтересовался сосед, проводив гостя на тесную кухоньку, заставленную, кроме обычной утвари, ещё и лабораторным оборудованием – штативами, колбами, горелками, компактным перегонным аппаратом из стекла и сверкающей нержавеющей стали. Похоже было, что спиртовых дел мастер, живший бобылём, и дома не прекращал свои опыты.
– Да вы что?! – аж содрогнулся Глеб Сергеевич, с негодованием отвергая предложение радушного хозяина. – Водку?! В такую жару?!
– Ну, тогда водички. Холодненькой, с газом! – предложил Хусаин Иванович.
– Водички можно, – благосклонно кивнул Дымокуров. У него и впрямь губы пересохли от жажды.
Гостеприимный хозяин распахнул дверцу холодильника и извлёк пол-литровую пластиковую бутылочку.
– Вот, попробуйте. «Капля сладкой росы» называется. Особая минеральная. Сам изобрёл. – И зарделся от едва сдерживаемого торжества. – Технология моя. И название сам придумал.
– Вода местная? Артезианская? – изображая интерес, для приличия полюбопытствовал Глеб Сергеевич.
– А то! – с гордостью подтвердил Хусаин Иванович, свинтив с бутылки крышечку, налил в гранёный стакан и впрямь чистой, как роса, жидкости, мгновенно вскипевшей бурно пузырьками газа. Однако налил на удивление мало – едва ли не на донышко, на толщину пальца, не больше. – Угощайтесь!
Подивившись про себя прижимистости хлебосольного обычно соседа, Глеб Сергеевич легко, одним глотком, опрокинул в рот шипящую минералку. И впрямь необычную – терпкую, с едва уловимым солоноватым и одновременно сладковатым привкусом.
Поймав на себе вопросительный взгляд соседа, почмокал губами одобрительно:
– Водичка отменная. Только наливаете вы по чуть-чуть. И сами не пьёте…
– Я уж того… напился в своё время, – смущённо покачал головой сосед. – А вам ещё могу налить. Только немного. А то развезёт…
– Развезёт? – удивился Дымокуров. Ему неожиданно как-то захорошело, и он махнул рукой бесшабашно: – С минералки-то?!
– С моей минералки! – с нажимом уточнил Хусаин Иванович и плеснул из бутылки ещё – теперь на два пальца.
Дымокуров опять выпил – на этот раз не торопясь, смакуя.
– Приятная водичка, – заключил он. – И жажду как хорошо утоляет! И бодрит… Прямо лечебная!
И действительно, некоторое отупение, тяжесть в голове, бывшие следствием многодневной жары, от которой плохо спасали кондиционеры, отступили вдруг, сменились подъёмом, приливом сил, вдохновением. Бойчее заработала мысль, забилось радостно сердце, прояснилось зрение. Словно при просмотре киносеанса, когда унылое чёрно-белое изображение на полотнище экрана сменилось неожиданно полноцветным, заиграло красками…
Он сдвинул стакан ближе к Хусаину Ивановичу:
– Повторим?
Однако тот решительно завернул пластиковую крышечку на бутылке и покачал головой:
– Не советую. Со стакана этой минералочки у вас язык начнёт заплетаться, а со всей бутылочки, пожалуй, и под стол свалитесь… Забористая водичка получилась…
– Так это… – озарило Дымокурова.
– Водка, – подтвердил сосед. – Сорокаградусная. А пьётся – как вода. С приятным послевкусием.
– А как же… – всё не мог взять в толк отставной чиновник.
– Моё ноу-хау… – потупился скромно Хусаин Иванович. – Особая рецептура. Спирт высшей очистки, вода и вправду из минеральных источников. Ну и кое-какие ингредиенты для улучшения вкуса, удаления неприятного запаха. Идеальная водка! Я над её изобретением двадцать лет бился. И вот она перед вами, – тряхнул он бутылочкой. – Вы, можно сказать, первый дегустатор этого уникального, единственного в своём роде напитка!
– И… где же эта… м-м… божья роса продаётся?
– «Капля сладкой росы», – уточнил Хусаин Иванович. И ответил со вздохом: – Пока нигде. Я в Росспиртпроме осторожно справки навёл. Тоже ведь все карты-то сразу открыть нельзя! Вмиг изобретение сопрут, присвоят… Так вот, в этом ведомстве на меня руками в ужасе замахали. Дескать, у нас обычную-то водку, с противным вкусом, сверх меры пьют. Фуриками разными, от одного глотка из которых с души воротит, вдрызг упиваются! А ты хочешь приятную на вкус водку им поднести? Чтобы народ вообще в драбодан спился? Можно было, конечно, попытаться эту технологию на Запад продать. Но я, знаете ли, патриот! – И добавил, закатив глаза мечтательно: – Хотя, уверен, моё открытие по своей значимости для человечества на Нобелевскую премию, не меньше, тянет!
И спрятал початую бутылочку в холодильник.
И вот теперь, год спустя, Глеб Сергеевич ранним утром, пробудившись от сна, вспомнил озарённо и пригрезившегося ему накануне вечером соседа, и его «идеальную» водку без вкуса и запаха.
Пока натягивал на себя спортивное хлопчатобумажное трико, пузырящееся на коленях, линялую футболку с логотипом «Единой России» и надписью «Только вперёд!», обувал старые, расшлёпанные, плоские, как блины, тапочки на босу ногу; пока умывался да брился в ванной, прислушиваясь краем уха к болтовне тётушек, гремевших на кухне посудой, мысль его, мелькнувшая смутно давеча на грани сна и бодрствования, сформировалась чётко и окончательно.
Ничего никому не сказав, осторожно переступив через дрыхнувшего в прихожей Потапыча, Дымокуров покинул свою густозаселённую теперь, шумную, как цыганский табор, квартиру и постучал в дверь Хусаина Ивановича.
По причине выходного дня в этот ранний час сосед оказался дома и открыл сразу, встретив Глеба Сергеевича приветливой улыбкой. Так искренне радуются гостям одинокие, лишённые дружеского общения люди.
– А я к вам, разлюбезный Хусаин Иванович, с просьбой, – с порога, без излишнего политеса, по-свойски начал разговор Дымокуров. – Помните, в прошлом году, кажется, вы меня занятной минералочкой угощали? По особому, секретному рецепту сработанной?
– Что, похмелиться желаете? – спросил сочувственно, поняв его на свой лад, сосед. – Дело знакомое. Чтобы синдром похмелья снять, нужно выпить сто грамм, не больше, хорошего алкоголя. И поесть супчика наваристого, лучше всего – хаша. Слыхали про хаш? Это похлёбка такая, из свиных или бараньих запчастей – потрошков, ножек. Кавказское блюдо. Вроде русского холодца, только огненное, с варку, и перчёное-наперчённое… А к нему пару рюмочек водочки – ледяной, из запотевшего графинчика… Ух, – зажмурился он от приятных воспоминаний, – красота! – И добавил радушно: – Хаша у меня, конечно же, нет, а вот чаркой водки всегда могу выручить. И капусточка квашеная, из холодильника, – тоже закуска отличная.
Отставному чиновнику после такого вкусного описания Хусаином Ивановичем борьбы с похмельем и впрямь вдруг захотелось шандарахнуть водки с утра, с холодной капусточкой, – и гори они синим пламенем, все тревоги наступавшего дня… Однако он взял-таки себя в руки.
– Нет, моя просьба в ином заключается… – начал объяснять Дымокуров, несколько смутившись, ибо понял сейчас, что легенда, выдуманная им только что, прозвучит не слишком убедительно для проницательного, битого жизнью соседа. – Есть у меня родственники… дальние, по отцовской линии… племянник мой. И он, э-э… жениться задумал. Да закавыка в том, что будущая жена у него – узбечка. А родственники, стало быть, сплошь правоверные мусульмане. И родня эта, со стороны невесты, настаивает, чтобы на свадебном столе не было ни капли спиртного. Ну, им-то, правоверным, может, такой расклад и в самый раз, да свадьба-то у нас будет, в русской деревне. А что же за свадьба без водки? Друзья, односельчане племянника моего не поймут. Сочтут себя оскорблёнными. Дело скандалом может кончиться. А то и, не приведи Господи, мордобоем.
Хусаин Иванович слушал внимательно, кивал понимающе.
– Вот тут-то я и вспомнил… – краснея от вынужденного вранья, как школьник, и отводя глаза, продолжил Глеб Сергеевич, – про вашу «идеальную» водку. «Божья роса», или как там она называется…
– «Капля сладкой росы», – напомнил изобретатель. – И много ли её вам потребуется? Дело в том, что себестоимость производства этого напитка пока раз в пять дороже, чем водки обычной. Я над этим работаю, но…
– Бутылочек сто… а лучше сто пятьдесят! – торопливо вставил Дымокуров. – Я, само собой, готов оплатить все издержки… С деньгами проблемы не будет! Назовите любую разумную сумму…
– Ну, двадцати тысяч рублей, я думаю, будет вполне достаточно…
– Что-то совсем дёшево получается, – удивился отставной чиновник. – Бутылка водки в магазине минимум двести рублей стоит!
– Так там в цене заложена стоимость акциза, – пояснил сосед. – Плюс торговые накрутки. Я же только себестоимость сырья считаю, спирта высшей очистки, кое-каких… э-э… химических и природных ингредиентов, пластиковой тары. Опять же этикетки в типографии заказать придётся.
– Да без вопросов, – подтвердил Глеб Сергеевич. – Я вам прямо сейчас деньги отдам.
– К тому же, – слегка нахмурился Хусаин Иванович, – если вы помните, напиток этот… э-э… в своём роде опасен. Человек, не подозревающий, что перед ним крепкий алкоголь, не чувствуя вкуса и запаха, невзначай упиться вдрызг может!
Дымокуров нашёлся:
– А мы на свадьбе кое-кому из своих шепнём, чтобы поосторожнее с «Каплей сладкой росы» были. Не пили стаканами. А перед гостями из Средней Азии вообще другую, обычную минеральную воду поставим!
Тем не менее, заметно было, что сосед сомневается:
– И всё-таки, Глеб Сергеевич, сдаётся мне, что вы совсем не свадьбу с моим напитком справлять затеяли…
Дымокуров опять покраснел, склонил голову покаянно:
– Ваша правда… А только, – вскинулся он, – клянусь Богом, чем угодно клянусь, что на благое дело, на пользу, можно сказать, всего человечества ваше изобретение намерен использовать! Ну и, само собой, откуда взялся этот напиток, кем произведён, никто никогда не узнает…
Хусаин Иванович, поразмышляв минуту, кивнул, блеснув загорелой лысиной в венчике коротко стриженных седых волос:
– Хорошо. Договорились. Через три дня сто пятьдесят пол-литровых пластиковых бутылочек «Капли сладкой росы» будут готовы. Сегодня воскресенье… э-э… в среду подъедете к проходной завода с деньгами, на транспорте. Я вас встречу и лично продукцию загружу. Чтобы у охраны никаких вопросов не возникало. – И, помолчав, поинтересовался: – А позже… когда-нибудь вы мне расскажете, на какое такое благое дело моя идеальная водка пошла?
– Обязательно! – воодушевлённо блестя глазами, подтвердил Глеб Сергеевич, представляя, как осуществит через несколько дней свой дьявольский план.
На том и расстались.

15

Не дождавшись поутру Якова, ближе к полудню, около десяти часов, Глеб Сергеевич с тётушками решили, не откладывая дела в долгий ящик, от греха подальше, доставить поскорее документы на право владения усадьбой адвокату Емельянову.
Оказавшегося временно как бы бесхозным, без лесовика-вожатого, Потапыча, в соответствии с общим мнением, постановили с собой не брать. Хлопотное это дело – разгуливать по городу с живым, настоящим медведем.
Во избежание встречи с карманниками и прочими злоумышленниками добираться до адвокатской конторы в этот раз решили на такси. Кроме того, тётушки самым решительным образом вознамерились дать отпор любому, кто вздумает покуситься на гербовые бумаги, теперь уложенные аккуратно и бережно в потёртый ридикюль.
Василиса Митрофановна прихватила с собой неразлучную трость с увесистым серебряным набалдашником, а баба Ягода схватилась было за метлу, заявив, что это оружие тоже действенное, испытанное временем. Однако Дымокурову удалось убедить воинственную тётушку, что с помелом наперевес на улицах города она будет похожей на слоняющуюся без дела дворничиху.
Тогда баба Ягода вооружилась короткой, но толстенькой скалкой, которую легко припрятала в складках всё той же, зашитой наскоро после разреза третьего дня воровкой-карманницей, юбки.
Предварительно постучав себя осторожно по темени и кивнув удовлетворённо:
– Годится. Ежели какой супостат накинется – как дам ему по кумполу! Так у него все рольмопсы и перепутаются!
– Ты хотела сказать – рамсы попутаются? – привычно поправила сестру Василиса Митрофановна и пояснила племяннику, несколько оторопевшему от фразеологических изысков бабы Ягоды: – Это она у Якова блатных словечек нахваталась. Теперь иногда, к месту и не к месту, по фене ботает…
Глеб Сергеевич, не без скепсиса взиравший на эти приготовления, ничем подобным, колюще-ударным, запасаться не стал, заявив, что в центре города, средь бела дня, открытое нападение злоумышленников маловероятно.
Насыпав Потапычу, чтобы не скучал, объёмистую миску собачьего корма, троица покинула квартиру.
При этом Василиса Митрофановна одной рукой крепко прижимала к груди ридикюль с документами, а другой стискивала трость с набалдашником, помахивая ею довольно угрожающе и громко стуча наконечником по кафельному полу подъезда.
Покидая своё жилище, отставной чиновник запер входную дверь на два врезных замка – один турецкий, надёжный, с тремя крепкими ригелями, другой отечественный, попроще, как говорится, от честных людей.
Выйдя на улицу, где их ожидало заказанное по телефону такси, троица огляделась тревожно. Однако никаких злоумышленников поблизости не просматривалось.
Эти утренние часы до полудня, когда трудовой люд занял уже свои рабочие места, детвора пробежала вприпрыжку в школу, а пенсионеры разбрелись по стариковским надобностям – в поликлиники и собесы, оставив без пригляда родные жилища в многоквартирных домах, были излюбленными для профессиональных воров-домушников.
Один из них, по прозвищу Коля-верхолаз, припарковав неприметную старенькую «девятку» у торца «хрущёвки», в которой обитал Глеб Сергеевич, покуривал, поглядывая в тонированное окошко, ждал терпеливо, когда схлынет, разбежится по делам из пятиэтажки народ. И, главное, покинет свою квартиру отставной чиновник, на хату которого и дал наводку красноглазый, жутковатого вида, но щедрый заказчик.
Ближе к одиннадцати часам утра из подъезда вышла троица, соответствующая описанию красноглазого: пожилой, лысеющий мужчина с брюшком в белом льняном костюме и старомодной шляпе из плисовой соломки, а с ним две бабки. Одна высоченная, баскетбольного роста, в зелёном брючном костюме, с тяжёлой тростью в руке, что делало её похожей на думского боярина, другая – попроще, одетая по деревенской, извечной старушечьей моде: в кофточку в мелкий синий цветочек и чёрную, до пят, юбку. Коротко стриженная дылда оставалась простоволосой, а сельского обличья бабушка покрыла голову белым платком.
Проследив за тем, как троица села в поджидавшее такси и укатила прочь со двора, Коля-верхолаз не дёрнулся заполошно, а остался на месте.
Ещё в малолетстве, начиная карьеру жулика по причине тогдашней тщедушности с профессии «форточника», умудряясь бесстрашно взбираться по водосточным трубам и карнизам на верхние этажи, за что и получил свою кликуху среди кентов – «Верхолаз», Коля усвоил и развил в себе главное качество квартирного вора – терпение.
Не мельтешить, не суетиться, идя на дело, а терпеливо и тщательно изучить и сам объект предстоящей кражи, и обстановку вокруг – пути проникновения и отхода, наличие сигнализации, видеокамер в подъезде, распорядок дня жильцов и их соседей, и ещё множество мелочей.
Однако даже эта сверхосторожность не спасала порой от неожиданностей, проколов, и пару раз на своём веку Коля загремел на зону. Правда, ненадолго. Ибо, считая себя профессионалом, оружия на «дело» никогда не брал, а будучи задержанным оба раза с поличным, не отпирался, признавал вину и искренне каялся. А потому за квартирную кражу «без отягчающих обстоятельств» получал минимальный срок.
И всё-таки после этих, пусть недолгих, по два-три года «командировок» в места не столь отдалённые он стал ещё осторожнее. На пустяки уже не разменивался, подбирал «хаты» для «скока» так, чтобы было что взять и, реализовав добычу барыге, выпасть затем на полгодика в осадок, залечь на дно. Скататься на отдых в Турцию или Египет, а в нынешнее лето, к примеру, – во вновь обретённый Россией Крым.
– Красть – так миллион, – наставлял он кентов из молодых, начинающих. – Чтоб хотя бы было за что сидеть. А не так, как вы, дураки. Хапнете на гоп-стопе, да ещё угрожая ножом, мобилу, которой цена в скупке – пятьсот рублей. А потом паритесь по семь лет на зоне по статье за вооружённый грабёж!
Вот и за этот «скок» красноглазый заказчик ему «лям», миллион то есть, рублей посулил. А всего и делов-то – найти в хате папочку с документами на право владения домом и земельным участком в Заповедном бору. Шмотки, что поценнее, тоже нужно забрать – чтобы не складывалось у «терпил» впечатления, будто жулик исключительно из-за этой папочки квартирку ту «подломил». Папочку с бумагами нужно будет красноглазому фрайерку в обмен на бабло отдать, а барахлишко себе оставить – вроде как премию.
Правда, разведку доскональную на этот раз, против обыкновения, Коля-верхолаз провести не успел. За срочность ему хорошие бабки и посулили. По уверению красноглазого, в хате той проживают сейчас трое – мужик и две женщины, все преклонного возраста. Был ещё четвёртый, но того менты по какому-то делу замели, и он сейчас в уголовке парится.
Так что, дождавшись, когда троица пенсионеров покинула подъезд, Коля понял, что пришло его время.
А вот про медведя, как выяснилось позднее, красноглазый не знал. «Домушник» тем более…
А Потапыч тем временем, оставшись в одиночестве, принялся на свой лад хозяйничать в оказавшемся временно в полном его распоряжении жилье.
Это мы, люди, со свойственным нам высокомерием в отношении «братьев меньших» полагаем, что зверьё полностью лишено интеллекта. Что оно не способно к мыслительной деятельности, что в мозгах животных – сплошные безусловные и условные рефлексы, выработанные в ходе эволюции либо длительной дрессировки. Вроде капающей послушно слюны при звяканье алюминиевых мисок в часы раздачи корма в виварии.
На самом деле звери очень даже в состоянии размышлять. Правда, руководствуясь при этом несколько иной логикой, нежели мы, вчерашние приматы, вставшие с четверенек.
Вот и Потапыч, оставшись единовластным хозяином нового для него, необычно просторного логова, полного чужеродных предметов и запахов, начал соображать, как бы обустроиться в нём поудобнее.
Людскую речь он, понятное дело, не разумел, за исключением простейших понятий. А потому знать не знал, надолго ли покинули его те, кого он считал включёнными в свою стаю, вернутся ли когда-нибудь, а может, случилось так, что сгинули они навсегда?
Однако жизнь – с людьми, без них ли, для него, Потапыча, продолжалась, и следовало для начала хорошенько обследовать эту доставшуюся ему в единоличное пользование берлогу.
Выросший в лесу, он, конечно же, не знал предназначения большинства заполнявших окружающее пространство предметов.
Многие казались ему абсолютно лишними, не имеющими смысла.
Например, громоздкие деревянные сооружения вдоль стен, тесно заставленные бумажными кирпичами, которые люди называли «книгами», разнокалиберной стеклянной дребеденью – «посудой», или миниатюрными изображениями животных и человечков из глины, которые даже медвежонку для игры не подходят – проглотит невзначай и подавится.
Или большой, отвратительно пахнущий тёплой пластмассой и несъедобными проводами ящик, в котором время от времени зажигалось вдруг окошечко, звучали голоса и мелькали движущиеся картинки. И люди, вместо того, чтобы заняться чем-то полезным, например, поесть самим и заботливо покормить живущее рядом животное, могли заворожённо, часами просиживать напротив вонючего агрегата, слушать и рассматривать эту хрень.
Однако были, были в человеческом логове и предметы, очень даже потребные для него, Потапыча!
Взять хотя бы тот же белый, высокий шкаф из металла на кухне. В нём, несмотря на окружающую жару, непостижимым образом царила зимняя стужа.
Этот занятный шкафчик Потапыч ещё в первый день пребывания в городском логове вмиг вычислил.
Там хранилось то, что можно было съесть.
Вот и сейчас, оставшись «на хозяйстве», он деловито закосолапил к этим припасам.
Распахнув лапой дверь, сунул морду в холодное, покрытое налётом изморози нутро.
Безошибочно, несмотря на полиэтиленовую упаковку, определил по запаху изрядный кус мёрзлого, каменной плотности, говяжьего мяса. Однако разве для Потапыча, раздиравшего клыками зимой припрятанную от чужих глаз в сугробе тушу оленя, это проблема? Жамкнул в два укуса.
Там же нашлась и тушка курицы, заботливо очищенная кем-то от перьев, последовавшая вслед за говядиной так стремительно, что только косточки на зубах захрустели.
Очистив заиндевелое пространство, ловко подцепив когтями, распахнул дверцу пониже.
И там съестное нашлось в изобилии.
Расплескав на пол, выхлебал суп из кастрюли. Съел, кривясь от отвращения, шмат солёного, сильно сдобренного чесноком и наперчённого сала. Закусил всё это пачкой сливочного масла в станиолевой обёртке. Из-за неумения развернуть проглотил вместе со станиолем.
При этом зверь, понятное дело, кое-что из содержимого шкафчика отверг, бросил на пол – например, порвавшийся прямо в его лапах пакет с молоком, овощи – огурцы, помидоры, редиску, которые можно было доесть позднее.
Пошуровал в других местах кухни – но там ничего интересного не нашлось: мука, крупы, сырая картошка…
Сытно рыгнув, Потапыч покинул кухню и отправился изучать другие помещения своей новой берлоги.
Несмотря на то, что медведи считаются одиночками, Потапыч хорошо знал законы, по которым живёт звериная стая, и человеческая – не исключение.
В любом сообществе, по его представлению, должен быть вожак. Самый сильный, опытный, способный одним грозным рыком подчинить себе остальных.
Таким в их небольшой своре, несомненно, был Яков. А он, Потапыч, как ближайший друг отсутствовавшего временно вожака, занимал второе место в иерархии. Ибо кто, как не он, парой оплеух мог бы навести в стае порядок, указать каждому его место, при неподчинении задав изрядную трёпку. Ну, не этот же толстячок, которого даже ненароком лапой перешибёшь, что давеча его, Потапыча, на поводке справить нужду во двор выводил! Причём медведь только делал вид, что подчиняется, – из уважения к Якову.
И было абсолютно неправильным, несправедливым то, что именно Яков, как и его первый друг и помощник, медведь, спали в этом логове на жёстком полу. В то время как другие члены стаи возлежали на возвышении, на мягких подстилках! Да ещё в самом тихом, удобном для сна и отдыха закутке, именуемом «спальной».
Цепляясь когтями за ворсистый палас, Потапыч проследовал туда, оставляя белые следы от рассыпавшейся невзначай по всему полу кухни муки, и осмотрел придирчиво лежбище.
Как раз то, что надо! На этом широком топчане они с Яковом, как два вожака, плечом к плечу, очень даже уместятся.
Взгромоздившись на скрипнувшее под ним жалобно ложе, медведь аж заурчал от удовольствия.
О, как здесь уютно, спокойно и мягко! Как в тёплой, выстланной подсохшей травкой и палой хвоей родной берлоге зимой!
Надо только дать понять остальным, занимающим подчинённое положение в стае, что отныне это их с Яковом место.
А потому, поворочавшись с боку на бок, Потапыч улёгся поудобнее, расслабился. И, ощущая приятную сытость в набитом под завязку желудке, решил: что бы ни случилось, как бы ни пытались согнать его с комфортного лежбища эти рядовые, много возомнившие о себе члены своры – толстенький мужичок и заполошные старушки, не покидать этого достойного настоящих вожаков места.
А поскольку в открытую конфронтацию с ними, людьми, помня поварёшку Марии, которой та запросто угощала его с размаху, пребольно, промеж ушей, вступать всё же опасался, – Потапыч решил схитрить и притвориться спящим. Пусть кричат, ругаются, даже черпаками дерутся, а он будет лежать на этом топчане, не шевелясь, словно влитой!
И когда он услышал, что, скрежетнув поочерёдно двумя замками, с едва уловимым скрипом распахнулась входная дверь, то решил, что это вернулись всё те же, пребывавшие на вторых ролях в их сообществе, домочадцы. А потому, следуя избранной тактике, крепко зажмурил глаза, изображая, что спит.

16

Ах, какую идеальную жизнь для любого пишущего человека вёл молодой поэт Гриша Кулешов, обретаясь в Доме творчества на опушке Заповедного бора близь села Колобродово!
В распахнутое настежь окошко его комнатки, бывшей некогда гостиничным номером, а теперь, по причине отсутствия гостей, приспособленной под писательский кабинет, открывался чудесный вид на густой ельник с приметными, уводящими в чащу тропками и вливался крепко настоянный на целительной хвое воздух.
Чирикали радостно, возвещая наступление нового дня, птички. На подоконник скакнула стремительно белка, села на задние лапки, молитвенно сложив на груди передние, с тонкими пальчиками, почти человеческие, уложила на гибкую спинку пушистый хвостик и застыла так, уставившись глазками-бусинками на склонившегося над письменным столом поэта. Дескать, не будь жадобой, угости животное чем-нибудь вкусненьким…
Однако Гриша был занят и думал сейчас об ином. Он увлечённо щёлкал по клавиатуре ноутбука, сочиняя очередной стих.

Свечечка, мерцая,
Осветила лик.
Тёплыми устами
Я к нему приник.
Помоги мне, Боже,
Свергнуть эту рать!
Дай им всем по роже
И начни терзать.
Выдави им очи,
Вырви языки,
Потому что очень
Дерзкие они.
Перебей им ноги,
Распори живот,
Чтоб я по дороге
К Храму идти мог!
Чтоб я стал единственный
В мире сем поэт,
Чтоб меня таинственный
Озарял твой свет.
Гни их всех в салазки,
Вырви им кишки…

Дальше напрашивалась рифма «сказки» и «стишки», однако Гриша прервался и распрямил согбенную над столом спину.
На сегодня хватит, пожалуй. Творческий принцип «ни дня без строчки» он соблюдал свято, а нынче вон сколько, много выше нормы в приступе вдохновения навалял.
Он замахнулся кулаком на белку – нагадит ещё на подоконник, зараза! – и та стремительно прыснула, исчезла, радуясь, небось, хотя бы тому, что ноги вовремя унесла…
А поэт перекрестился истово на икону Николая Угодника в красном углу, под которым мерцал умиротворяюще, благоухая ладаном, огонёк лампадки.
Гриша был человеком глубоко верующим, воцерковлённым, не пропускающим ни одной воскресной службы в храме прихожанином. При этом он искренне считал Господа кем-то вроде своей «крыши», наладив с ним взаимовыгодное сотрудничество. Он Богу – почитание, молитвы и свечечки, а Отче ему – божественное своё покровительство. Да такое, чтобы никому неповадно было на молодого пиита покуситься. Ибо кара за то последует беспощадная. Так как Боже, по представлениям Кулешова, мог обидчикам запросто, словно крышующая торговую точку братва, руки-ноги битой переломать для острастки, а понеже этого мало будет – так и голову прострелить.
И под такой надёжной, высшей защитой Гриша чувствовал себя вовсе неуязвимым. Надо было только молиться и блюсти неукоснительно все церковные ритуалы…
Вот уже третий год он жил в этой тесной, похожей на монастырскую келью, комнатке в сумрачном, прохладном летом и плохо протапливаемом зимой, Доме творчества, числясь в учениках, а на самом деле пребывая в услужении у маститого, обладающего обширными связями в литературных кругах, престарелого поэта Ферапонта Сбруева.
Всевышнему было угодно так, что он попустил для Гриши Кулешова от самого момента появления на свет страдания – врождённую хромоту.
Заботами мамы и докторов-педиатров, с годами она несколько уменьшилась, но всё равно при ходьбе он кренился то влево, то вправо, помогая себе держать равновесие, размахивал обеими руками, отчего напоминал в движении этакого крабика на суше. Довольно шустрого, впрочем, и очень даже сообразительного такого крабика.
Однако, как водится в подлунном мире, нет худа без добра.
Явные, бросающиеся в глаза всякому признаки убогости гарантировали ему в наш просвещённый, гуманный и политкорректный век заботу, сочувствие и дружеское расположение окружающих. А государственная пенсия, положенная как инвалиду детства, позволяла, не заморачиваясь поисками хлеба насущного, целиком и полностью отдаваться литературным занятиям.
Ещё в раннем детстве, проводя его, в отличие от здоровых сверстников, гонявших во дворе футбольный мяч, за чтением книг, Гриша решил, что станет писателем.
Правда, придумывать и рассказывать благодарным читателям какие-то истории, наблюдая жизнь преимущественно из окна квартиры или больницы, совсем не просто.
Не хватало, как говорят профессиональные писатели, фактуры, знания достоверных деталей, реалий человеческого бытия.
К тому же, прагматично размышлял Гриша, написание романов и повестей требует каждодневного, многочасового напряжения, кропотливого труда, который растягивался на долгие месяцы, а то и годы, да ещё с непредсказуемым результатом!
Уж лучше и в самом деле научиться сапоги тачать – за это хоть гарантированно деньги платят.
Другое дело – поэзия. Стихотворение можно написать на одном дыхании, в один присест, потратив всего пару часов с последующей отделкой.
И, что немаловажно, как понял Гриша, вращаясь с младых ногтей в окололитературных кругах, в качестве поэта в общественном сознании утвердиться гораздо проще.
И это при том, что сочиняющих рифмованные строки, называющих себя поэтами, даже если верить публикациям в Интернете, нынче не десятки даже, а сотни тысяч, и число их перевалило за миллион.
Казалось бы, шансов стать заметным, утвердиться в этом безбрежном океане виршеплётов, среди которых есть, конечно, и безусловно талантливые, практически нет.
Однако Гриша не зря был смышлёным, в общем-то, юношей.
И сообразил, что в наше суматошное время, когда сограждане заняты в основном своими проблемами, бесконечными кредитами, ипотеками, напрягами на работе, бытовыми проблемами, художественную литературу мало читают. А стихов не читают совсем.
А это значит, что места поэтов на литературном Олимпе, без учёта мнения читателей, ибо такового просто не существует, распределяют сами писатели.
И если заручиться поддержкой литературных мэтров, критиков, которые признают тебя, поддержат, оценят высоко твоё творчество, – ты уже в дамках!
А окружающие, не читавшие ни твоих стихов, ни каких-либо иных, кроме тех, с которыми ознакомились по школьной программе, с авторитетным мнением легко согласятся. Дескать, талант так талант, гений так гений, ну и ладно. Нам-то какая разница?
Вот почему Гриша набился сперва в ученики, а затем и в друзья, соратники и единомышленники к престарелому мэтру южно-уральской поэзии Ферапонту Сбруеву.
И не ошибся в расчётах.
Ничем не выдающиеся среди прочих того же ряда вирши «начинающего» поэта Кулешова, изобилующие свечечками, церковками и лампадками, замелькали на страницах газет, с лёгкой руки обладающего обширными литературными связями мэтра появились в альманахах, коллективных сборниках, «толстых» журналах.
И через пару лет поэт Григорий Кулешов, стихов которого никто из публики особо не знал, не читал, утвердился в литературных кругах!
И теперь всё чаще задумывался над тем, что престарелый мэтр выполнил свою функцию, а региональные рамки для него, Кулешова, уже тесны. А потому, следуя логике всякого стремящегося выжить, паразитирующего организма (увы, увы, именно в этом качестве молодой поэт существовал в литературе, и в этом следовало хотя бы самому себе без утайки признаться), пора поменять носителя. То бишь наставника, старшего товарища – «толкача», и выходить на федеральный, общероссийский уровень.
Ему давно опостылел и этот лес, вид за окном с вечными ёлками, и эта комнатушка в Доме творчества, да и сам дряхлый мэтр – довольно мерзкий, неряшливый и жадный, говоря по правде, старик. Который в последнее время совсем сбрендил. Строчил откровенно графоманские стишки, как из пулемёта, бегал с ними по библиотекам и творческим вечерам, рассылал знакомым в журналы, не обращая внимания на многозначительное молчание в ответ или вежливые отказы.
Однако Гриша не мог не принимать во внимание ещё одного душевного качества ветхого пиита – его злобной, доходящей до исступления мстительности.
И отчётливо понимал: если он под каким-то, даже самым благовидным предлогом покинет вдруг пакостного старика, тот приложит все силы к тому, чтобы опорочить своего недавнего фаворита. Развернёт в прессе компанию травли, организует какие-нибудь уничижительные рецензии на стихи Кулешова, которые, Гриша и сам это признавал скрепя сердце, были и впрямь малоталантливы и вполне заурядны. По определению неспособные привлечь хоть сколь-нибудь значительную читательскую аудиторию.
Потянувшись и отбросив тягостные мысли, молодой поэт покинул комнатку и длинным коридором, по скрипучим, кое-где провалившимся половицам вышел во двор. Поджав скорбно губы, огляделся окрест.
Утро в бору разгоралось погожее, подрумяненное июльским солнышком, жаркое. Озаряло самые тенистые, потаённые уголки лесной чащи, высвечивая палую хвою, редкие травинки у толстых комлей деревьев, блеклые, невзрачные, будто в погребе распустившиеся цветы, над которыми, тем не менее, кружились какие-то мелкие, такие же белёсые и неприметные бабочки.
Во дворе Дома творчества царили такие же, как и в самом этом учреждении, хаос и запустение.
Почерневшая от времени беседка, в которой любили некогда сиживать отдыхавшие здесь писатели и вести под водочку разговоры о судьбах отечественной литературы, накренилась на один бок угрожающе, а в крыше её зияли пробоины на месте сгнивших досок.
В жидких кустах шиповника ржавел совсем неуместный здесь, оставленный кем-то остов автомобиля «Москвич-412».
Хозяйственные постройки – сараи, кладовые, банька – тоже пришли в упадок, темнея просевшими крышами, зияя разбитыми окнами и пустотами на месте сорванных с петель дверей.
Нужник давно переполнился окаменевшим от времени содержимым, и «до ветру» поэты бегали в заросли черёмухи, на зады. А зимой пользовались помойным ведром, выливая его по мере наполнения едва ли не под двери главного входа и окрашивая сугробы вокруг Дома творчества в жёлтые, пивные цвета.
И отчётливо видно было, что этот горевший некогда весело «очаг культуры», вверенный под присмотр утратившему талант поэту Сбруеву, доживает последние дни.
И если Гриша не хочет истлеть в забвении среди этих руин, ему следует немедленно бежать отсюда – в город, в людскую толчею, на любезный сердцу и такой удобный для передвижения, не в пример лесным колдобистым тропкам, асфальт.
Во дворе, как и во всём Доме творчества, было пустынно и тихо. Наставник Сбруев в этот час по обыкновению посещал колобродовское кладбище – сводил счёты с мертвецами, осыпая проклятиями их могилы.
Гриша как-то проследил, чем занимается учитель на деревенском погосте, и содрогнулся. Старик и впрямь совсем из ума выжил! Всё это только укрепляло в мысли о необходимости скорейшего бегства.
– Какое великолепное, напоённое поэзией утро! – услышал вдруг молодой пиит за спиной.
Вздрогнув от неожиданности, Гриша обернулся.
Перед ним стоял невесть откуда взявшийся, будто из хвойного, пропитанного целебными фитонцидами воздуха материализовавшийся, человек.
Впрочем, вероятнее всего, он вынырнул из лесной чащи, прибрёл одной из многих тропок, протоптанных в окрестностях Дома творчества за долгие годы существования. А ореол таинственности незнакомцу придавал его вычурный, абсолютно чуждый окружающей действительности вид.
Несмотря на июльский зной, он был облачён в длиннополый, до пят, чёрный, тонкой материи плащ и того же цвета траурную шляпу с широкими полями.
На затылке раннего визитёра торчала белёсая, вызывающая для человека в зрелых летах, в которых, несомненно, пребывал незнакомец, перетянутая красной аптекарской резиночкой косичка. Глаза надёжно скрывали зеркальные очки в золочёной оправе.
Гриша сразу насторожился, заподозрив в незваном госте либо навязчивого автора, ищущего признания, графомана, само собой, коих немало ошивалось вблизи влиятельного в литературном мире Ферапонта Сбруева, а с недавних пор – и вокруг него, Григория Кулешова, тоже приобретшего некоторую известность в творческих кругах. Либо, что больше соответствовало странному обличью незнакомца, религиозного деятеля – протестантского пастора, например, а то и того хуже – сектанта. В отношении которых Гриша, как человек глубоко православный, был особо непримирим.
И, стремясь сразу дистанцироваться, буркнул нелюдимо неопределённое:
– Да уж…
Гость, игнорируя демонстративную замкнутость собеседника, продолжил с ноткой восторга:
– Прошу извинить за любопытство, однако подтвердите мою догадку: уж не известного ли поэта, литературного критика и православного публициста Григория Кулешова имею счастье я лицезреть?
Гриша, который в дополнение к виршам опубликовал за последние месяцы ещё и несколько рецензий на романы столичного литературного генерала, чем привлёк благосклонное внимание маститого прозаика (пригодится когда-нибудь), и пространную статью о святости царя-великомученика, последнего из Романовых, и на этом основании считавший себя отныне и критиком, и пламенным публицистом, зарделся невольно. И, погасив самодовольную улыбку, глянул на визитёра уже гораздо доброжелательнее:
– Да, я Григорий Кулешов. Чем обязан?
Незнакомец, тронув рукой в перчатке поля шляпы, отрекомендовался чопорно:
– Зовите меня Люций Гемулович. Я советник министра культуры Российской Федерации по вопросам взаимодействия с творческими организациями и, в частности, с писательскими союзами…
Вот те на! Гриша чуть в обморок не упал. Аж сердце захолонуло. Такой человек! В таком месте?! А он-то, придурок, дорогому гостю ещё и козью морду состроил!
И мигом, извиваясь всем телом, загулил подобострастно и с придыханием:
– Это так неожиданно… сочту за честь… – И пригласил, спохватившись: – Да вы в дом проходите, хотя у нас, знаете ли, не прибрано…
– Давайте здесь… пообщаемся, – отказался мягко человек в чёрном. – Москва, знаете ли, стала городом, малопригодным для жизни. Иное дело здесь, у вас, в российской глубинке, на природе… Хотя, увы, так уж сложилось, что все административные, важнейшие для судеб страны решения принимаются в мегаполисах, в столицах… А здесь – ах, красота. Лес, птички поют… деревеньки, церковки… душа отдыхает! – А потом вдруг перешёл на серьёзный тон: – А я к вам, молодой человек, по делу…
– К-ко мне? – вконец растерялся Гриша. – Или к моему наставнику, поэту Ферапонту Сбруеву?
Люций Гемулович поморщился слегка.
– Сбруев… ну, что Сбруев? Его время давно ушло. Ни читателей не осталось, ни творчества. Как говорится, здравствуй, племя молодое, незнакомое! Вот нам с вами в самый раз сейчас познакомиться… – А потом огляделся по сторонам, вздохнул сожалеючи: – Увы, в нищете и запустении пребывают нынче лучшие литературные силы России…
У Гриши аж уши запылали от удовольствия. Вот оно, долгожданное признание. И в чьём лице? Советника федерального министра по вопросам культуры! Это вам не хухры-мухры! Теперь провинциальные писателишки, которые Гришу, как поэта, ни в грош не ставили, считая кем-то вроде приживалки при одряхлевшем мэтре, подохнут от зависти!
А Люций-свет-Гемулович продолжал щедро поливать елеем иссохшуюся, истомившуюся в людском небрежении душу стихотворца Кулешова:
– Я, знаете ли, давно отслеживаю все ваши, увы, пока немногочисленные публикации в центральных литературных изданиях. Всё ваше творчество, все ваши стихи пронизаны волшебным светом истинного таланта, божественного вдохновения. Порой они бездонны в философской, не по годам развитой у вас мудрости и чеканны в гениальной своей простоте. Взять хотя бы вот эти, можно сказать, программные строки: «Я не поддамся обмирщению, сакрализуюся в стихах!» Великолепно!
Люций Гемулович долго жил на свете, среди людей, и знал, что нет в человеческом сообществе, да и в пределах Вселенной, чувств сильнее материнской любви. И сравниться с ней может разве что любовь автора к своему творению, в данном случае, к литературному детищу. А потому врал без запинки, не опасаясь разоблачения, зная, что ему безоглядно поверят. Тем более, такой тип, как Гриша Кулешов, которого без особых ухищрений и специфических методов исследования вроде рентгеноскопии и магнитно-резонансной томографии видно было насквозь.
– О-о, – продолжал между тем человек в чёрном, посуровев лицом, – я читал и вашу великолепную публицистику! Например, эссе, опубликованное на днях в патриотической газете «Послезавтра». То самое, где вы сравниваете печально знаменитую Ганину яму, в коей большевики-безбожники сокрыли святые останки убиенной ими злодейски царской семьи, со своим духовным окопом. Да, это ваш окоп, в котором даже увечные и убогие (при этих словах Гриша, болезненно относившийся к своему физическому недостатку, невольно дёрнулся), покрытые коростой и язвами, сжимая в руках священную хоругвь, займут последнюю линию обороны. И не отступят ни шагу под натиском лютого ворога, вторгшегося в наше духовное пространство со своей чуждой идеологией, со своими прогнившими ценностями!
Говоря так, Люций Гемулович внешне преобразился. Теперь он уже не напоминал смиренного протестантского пастора. Сорвав с головы шляпу, сняв очки, пламенел взглядом, воинственно тряс косичкой, простирал руку в лайковой перчатке к облакам, будто призывая небесную рать в стан православного воинства для защиты от лютых ворогов, и походил на монаха-аскета, благословлявшего войско на святую, последнюю битву.
Гриша, придав своему лицу соответствующее моменту возвышенно-гневное выражение, усиленно кивал, соглашаясь.
А Люций Гемулович наслаждался моментом. Именно они привносили разнообразие в его многотысячелетнюю жизнь, придавали ей хоть какой-то смысл.
Он хорошо знал типажи сродни самоназванному поэту Григорию Кулешову. Никогда путём нигде не работавший, не служивший по причине врождённого увечья в армии, вечный инвалид отлично усвоил и воспринимал подобную воинственно-победоносную риторику. Не требовавшую от него, в общем-то, иных, кроме сотрясания воздуха, усилий и стяжающую в последнее время всё большую популярность в сознании склонной к безделью и демагогии патриотически настроенной общественности.
Готовой и впрямь послать неисчислимую рать на битву с врагом. Впрочем, понятное дело, мобилизованную не из их собственных рядов, не из их мужей и сыновей. А поднявшихся, как это было уже не раз, жертвенно настроенных воинов из глубинной России.
– Вы только представьте, – вещал патетически человек в чёрном, – православное воинство, отважно бросающееся под кинжальный огонь вражеских пулемётов! И умирающее с осознанием исполненного до конца перед любезным Отечеством долга, с блаженной улыбкой и стихами Григория Кулешова на остывающих покойно устах!
Ох, как веселился Люций Гемулович, изрекая с пафосом этакие благоглупости, при этом изо всех сил скрывая змеящуюся на кроваво-алых губах улыбку и наблюдая исподтишка, какой эффект производят его слова на писателя-недоумка. И очевидно было, что придурковатый стихоплёт этот и впрямь повёлся, запунцовел щеками, вздёрнул спесиво подбородок – свершилось, мол! Вот оно, долгожданное признание из уст высокопоставленного единомышленника!
А Люций Гемулович, продолжая витийствовать, метать, как говорится, бисер, отчётливо понимал, что и в самом деле, когда таких никчёмных дураков, вроде Гриши, соберётся вместе изрядное количество, они и впрямь способны двинуть неисчислимые рати на исполнение своих безумных идей, как это уже не раз бывало в истории человечества. И вот тогда и на его, Люция Гемуловича, улице, наступал долгожданный праздник! Торжество смерти, апофеоз войны…
Но пока дурак-стихотворец должен был исполнить одну гораздо менее значительную, чем мировой пожар, но тоже чрезвычайно важную в данный момент и в данном месте функцию.
А потому человек в чёрном не без сожаления прервал свою велеречивую тираду и перешёл на деловой, будничный тон.
– А вообще-то, засиделись вы, голубчик, в провинции. Помните, как у Маргариты Агашиной? «И коль поэт чего-то стоит, он всё равно сбежит в Москву…»
Кулешов, конечно, не помнил никакую Агашину и стихов её никогда не читал, но чувствовал, чувствовал всем нутром своим, что встреча с человеком в чёрном окажется судьбоносной. Перевернёт всю его жизнь! И переполнялся, наливался по самые уши чувством собственной значимости…
– У меня к вам предложение, – продолжил между тем Люций Гемулович. – Я и мои единомышленники… а нас, поверьте, немало в окружении президента, члены известного вам «Ратоборского клуба», задумали издавать «толстый» литературный журнал. Его незыблемыми принципами должны стать Державность, Православие и Народность. Именно так, с большой буквы. А отличие от уже существующих изданий будет заключаться в том, что публиковать он будет исключительно молодых авторов. До тридцати лет. Проза, поэзия, публицистика, литературная критика. По нашей задумке, этот журнал, которому и названия-то ещё не придумали… ну, скажем, «Ковчег»? …или что-то в этом роде… должен стать стартовой площадкой для творчества подающих самые большие надежды, самых талантливых начинающих авторов России.
«Опубликуют подборку моих стихов? – судорожно размышлял Гриша. – Вряд ли столичный гость такого ранга тащился бы в Южно-Уральскую область, за тридевять земель, ради какого-то автора. А может быть, заведовать отделом предложат? Поэзии, например?!»
А советник министра культуры прямо с языка снял:
– Мы долго искали кандидатуру главного редактора этого уникального, стабильно финансируемого из государственного бюджета, заметьте, издания. И остановились на вас.
«Вот оно! Свершилось!» – задохнувшись от восторга, сообразил Гриша. Однако постарался не выказать радости, а умудрился напустить на чело лёгкую тень сомнения – мол, предложение интересное, но надо подумать…
А Люций Гемулович наседал:
– Поэт, публицист, литературный критик, тридцати лет – новое поколение. Ну, где мы найдём кандидатуру главного редактора молодёжного журнала достойнее вашей?!
И Гриша вынужден был согласиться важно: и впрямь, нигде!
А человек в чёрном, водрузив на белобрысую макушку пасторскую шляпу, капнул вдруг чуток дёгтя в пролитую только что на поэта Кулешова бочку медоречивых похвал:
– Правда, есть одна закавыка…
Гриша разом насторожился. Начинается, твою мать!
Люций Гемулович продолжил невозмутимо:
– Поэт Сбруев. Учитель, мэтр. Завистливый, мстительный. Он обязательно расценит ваш переезд в Москву как предательство. Начнёт всячески гадить, писать подмётные письма, организует волну уничижительной критики творчества молодого поэта Кулешова… этот момент, прямо скажу, нежелательный. Надо бы этого Сбруева… э-э… как-то нейтрализовать…
«Убью старую сволочь! – в отчаянье подумал Гриша. – Собственными руками придушу гада!»
– Было бы совсем хорошо, – рассуждал вслух между тем человек в чёрном, – если бы ваш отъезд в столицу был вызван… э-э… естественными причинами…
– Безвременной кончиной мэтра? – хриплым от волнения голосом предположил Гриша.
– Ну, когда человеку стукнуло восемьдесят лет от роду, вряд ли кто сочтёт его кончину безвременной…– подметил с грустной улыбкой Люций Гемулович. – Однако я не об этом.
«Не об этом?! Он что, понял, что я готов придушить старого мерзавца ради обещанной должности?!» – ошарашенно соображал поэт Кулешов.
А советник министра вдруг оборотил задумчивый взор на присевший от ветхости Дом творчества. Покачал головой с сожалением:
– Да, в удручающем порой состоянии у нас пребывают порой очаги… э-э…культуры! Того и гляди полыхнут и впрямь синим пламенем так, что одни головёшки останутся… В здании небось и электропроводка ни к чёрту. Того и гляди перемкнёт где-нибудь, заискрит, и тогда вспыхнет ваш дом, как порох! У вас, кстати, в случае такого прискорбного события есть, где жить? Ну, вы-то, понятное дело, в Москву переедете. А Сбруев?
– У него это, квартира… в Южно-Уральске. Он её пока квартирантам сдаёт. А сам уже много лет здесь, в бору, проживает, – замороченный стремительными переходами Люция Гемуловича с темы на тему, пояснил сбивчиво Гриша.
– Ну, вот и славненько, – тряхнул удовлетворённо сивой косичкой человек в чёрном. И засобирался вдруг: – К сожалению, мой юный друг, мне пора. Жду вас через неделю в Москве. Самое позднее – дней через десять. Надеюсь, к тому времени вы решите все ваши… э-э… внутренние проблемы. Вот вам телефон. – Он протянул Кулешову белую визитку, на которой было написано просто, без должностей и регалий: «Люций Гемулович». И номер мобильного: только три первых цифры разные, остальные – сплошные нули. Такой номер сотового телефона мог быть, наверное, только у президента России. Ну или у самого Господа. – Советую не затягивать!
И, не прощаясь, шагнул с тропинки, растворился в кустах пожухлой сирени и стал удаляться, невидимый, хрустя валежником и декламируя громко:

– Помоги мне, Боже,
Свергнуть эту рать!
Дай им всем по роже
И начни терзать.
Выдави им очи,
Вырви языки,
Потому что очень
Дерзкие они…

Гриша вслушивался в строфы стихов собственного сочинения и всё никак не мог взять в толк – где их мог прочесть и даже наизусть запомнить таинственный Люций Гемулович? Ведь эти нынешним утром рождённые поэтические строки хранятся только в компьютере поэта Кулешова, причём в единственном экземпляре! Нигде не опубликованы и, главное, не дописаны!

17

Как и предполагал Коля-верхолаз, турецкий замок «повышенной секретности» даже не на «раз-два-три», а на «раз!» отмычкой открылся.
Эти ригели из нержавеющей стали действительно надёжные, если в помещение с помощью кувалды или «болгарки» ломиться. А стоит ковырнуть нежненько крючочком, где надо, проникнув тонкой спицей в нутро замка, то ригели эти сверхпрочные с лёгким щелчком из пазов сами выскакивают. И никакой дурной силы не нужно прикладывать.
Второй замок будто с нетерпением своей очереди дожидался, при малейшем нажатии отмычкой вмиг отворился. Подобным впору не входные двери, а кухонные шкафчики запирать, сладости от детей прятать.
Проникнув, таким образом, бесшумно в квартиру, Коля быстро провёл по косяку ладонью в тонкой перчатке из латекса – нет ли датчиков охранной сигнализации? – и, шагнув за порог, остановился в тесной прихожей, огляделся по сторонам.
Типичная двухкомнатная «хрущёвка». Судя по внутренней отделке – белёным потолкам, дешёвеньким бумажным обоям на стенах, стандартной ширпотребовской мебели из ДСП – владелец явно не богатей. Если бы не заказ, не наводка, Коля на эту «хату» и внимания бы не обратил. Даже если бы хозяева двери распахнутыми настежь оставили – не вошёл бы, побрезговал. Он, чать, всё-таки профессиональный вор, а не бомж-теплотрассник какой-нибудь, чтоб у стариков, нищих пенсионеров, мелочь тырить.
Хотя, справедливости ради, следует учитывать то, что в наше время всё зачастую не то, чем кажется. У старушки-пенсионерки, вполне вероятно, миллион рублей, скопленных на «чёрный день», под периной припрятан, а у внешне «крутого мена» с дорогущей тачкой – одни долги да кредиты и ни копья наличности дома…
Та-ак… что мы тут имеем? – соображал, озираясь, Коля. Направо – дверь в совмещённый санузел, дальше – кухня. Прямо по курсу – зал. Из него прикрытая неплотно дверь ведёт в спальную. Вот, собственно, и вся жилплощадь, всё, так сказать, поле деятельности.
Осторожно ступая, жулик прошёл на кухню. Что-то на первый, мельком, взгляд, ему там не понравилось.
Так и есть! Дверца холодильника – настежь. Содержимое полок частично свалено на пол. Белая лужа молока из разорванного полиэтиленового пакета. Какие-то рваные обёртки, закупоренная бутылка оливкового масла под ногами катается. Кто же, интересно, здесь так насвинячил? Кроме хозяев, некому. Они же только-только, несколько минут назад, на глазах у Коли квартиру покинули. Это ж надо так торопиться, чтобы в таком состоянии кухню оставить и даже холодильник за собой не прикрыть!
Домушник с осуждением покачал головой. Вот ведь народ пошёл, даже женщины! Даже пенсионеры! Такой срач в собственном жилье развести! Это куда же, интересно, страна наша катится?!
Коля скривился от возмущения. Ещё на него, грешным делом, подумают!
Конечно, были и среди его брата-домушника такие, что в обобранной хате всё вверх дном переворачивали, разор и хаос после себя оставляли. Но Коля не из таких. Не из хамов. Аккуратность, уважительное отношение к «терпилам» – вот его, можно сказать, профессиональный, фирменный почерк.
Зачем, рассуждал он здраво, обворованным людям, и без того убытки понёсшим, учинённым разгромом ещё и психологическую травму наносить? Замочки вскрыл бережно, пошарил, где надо, взял, что нужно. Остальное, как было, всё на место сложил, по возможности ещё и дверь за собой запер и – дай бог ноги!
Был в этой Колиной воровской вежливости ещё и трезвый расчёт. Не заметив следов взлома, хозяева, глядишь, не сразу похищенного и хватятся. «Домушника» ведь как чаще всего ловят? Либо прямо на хате, с поличным, либо сразу после, «по горячим следам», с краденым барахлом задерживают.
А так, пока потерпевший расчухается, поймёт, что обчистили его, пока обратится в полицию, – время пройдёт, жулик успеет залечь на дно, от сворованного добра избавиться…
На цыпочках, стараясь не наступить в молочную лужу, Коля прошёл на кухню и в расхлябанный холодильник всё-таки заглянул. Есть умники, что ценности – чаще всего ювелирные изделия, золотишко, в морозильной камере прячут. Дескать, где дураку-жулику до такого хитроумного потайного места додуматься!
Впрочем, здесь морозилка зияла девственной пустотой.
Нетерпимый к беспорядку и хаосу. Верхолаз дверцы холодильника, тем не менее, прикрыл.
Маловероятно, конечно, что главный предмет его поисков, документы на дом и земельный участок, владелец засунет в нутро морозилки. Бумаги всё-таки.
А вот в других секретных, «потаённых», на взгляд хозяев, местах, которые «домушники» с младых ногтей, только-только начиная осваивать воровское ремесло, прекрасно знали, пошарить стоило.
Под матрацем, под подушками, в стопках постельного белья в шкафах, между книжными страницами и даже за решёткой дымохода на кухне, в смывном бачке унитаза, а то и просто за ковром на стене, за картиной или иконой, если таковая в доме имеется, ценности нужно было искать в первую очередь.
А вот ещё хорошее новшество последних лет – домашние сейфы. Или в стенку встроенные, или просто в уголок где-то задвинутые. Сделанные, как правило, из металла, не толще и не крепче консервной банки, с бесхитростным «мебельным» замочком. Даже шарить по квартире не нужно, подходи, не теряя времени, к такому сейфу и выгребай семейные сокровища – все оптом…
Красную пластиковую папочку, в которой предположительно, со слов заказчика – фрайера в чёрном, должны храниться нужные документы, Коля углядел сразу, только войдя в зал. Она лежала на самом видном месте, на столе, покрытом зелёной плюшевой скатертью с аляповатыми алыми розами.
Жулик цапнул её вожделенно, но тут же отбросил разочарованно – папочка оказалась пуста.
Вот чёрт!
Верхолаз постарался пригасить вспыхнувшее вдруг раздражение. Ну, не вышло с налёта, бывает. Ты же профессионал! За обещанный «лимон» придётся и поднапрячься…
Вздохнув, подтянул резиновые перчатки и приступил к методическим поискам.
Та-ак… где обычные люди хранят свои документы – паспорта, трудовые книжки, свидетельства о браке, разные там удостоверения вроде «Ветерана труда», страховые медицинские полисы, свидетельства о праве собственности на жильё, гаражи и дачи? Да, не мудрствуя лукаво, в ящиках мебельной стенки, письменного стола, тумбочке под телевизором…
Шагнув к стенке и выдвинув первый же ящик под стеклянными полками с хрустальной посудой, тарелками от «праздничного» сервиза, фаянсовыми статуэточками в виде собачек и балерин, Коля тут же наткнулся на искомое.
Толстенькую пачку документов в прозрачном полиэтиленовом файле: паспорт, пенсионное удостоверение, сберегательная книжка и – вот они, свидетельства права собственности на жильё на гербовой бумаге с фиолетовыми печатями.
Вытряхнул содержимое файла на дно ящика, принялся перебирать судорожно.
Есть! Вот она – гербовая бумага с печатями: «Свидетельство о праве собственности…» Блин, не то. Это на «двушку», в которой он сейчас шуровал. А нужно на дом в Заповедном бору и земельный участок.
– Чёрт, чёрт, поиграй, да отдай, – забормотал Коля.
Так в детстве учила бабушка, полагавшая, что потерянную вещь чёрт «хвостом прикрыл». И надо попросить его, умаслить, глядишь – и вернёт, выкажет…
Однако на этот раз нечистый был неумолим, и требуемые документы всё не обнаруживались никак.
Попадалась разная полезная мелочёвка: обручальное колечко, две запонки, зажим для галстука в шкатулке палехской росписи – всё из золотишка, пустяки, конечно, но хоть что-то…
Верхолаз высыпал содержимое шкатулки себе в карман, утёр со лба пот рукавом рубахи.
А, вот ещё тумбочка тёмной полировки под телевизором. Распахнул – опять ничего. Стопка видеокассет, подшивка журналов – «Огонёк», «Юность», «Крокодил» – всё за 80-е годы. В другое время Коля журнальчики старые с удовольствием бы полистал, особенно «Крокодил» со смешными картинками, но сейчас не до того было.
А время между тем поджимало. Верхолаз уже минут тридцать возился в этой хате, где, казалось, и прятать-то нечего, да и негде…
А потом озарённо хлопнул себя по затылку. Ну, конечно же! Если за документы «красноглазый» готов «лимон» отвалить, значит, и хозяин об их ценности представление имеет. И по стариковскому обыкновению где-нибудь «в надёжном месте», под матрацем в спальной припрятал. Ну, или в платяном шкафу в стопке белья…
Ринулся в соседнюю комнату, распахнул рывком настежь дверь…
Потапычу, изображавшему изо всех сил безмятежно спящего на своём законном месте медведя, шибанул в нос чужой, незнакомый запах.
Коля тоже застыл в изумлении на пороге.
Как так? Ведь по наводке и его собственным наблюдениям в хате этой не должно было находиться сейчас ни души!
А тут дрыхнет кто-то на деревянной кровати, да ещё покрытый в такую жару толстенным меховым одеялом?! Кто-то довольно крупный, с физиономией, заросшей по самые брови густой бородой чёрно-коричневого оттенка.
В растерянности Коля подался назад, поспешил было ретироваться, но тут под его ногой громко скрипнула половица.
И лежавшая на койке туша стремительно взлетела, приземлившись в мгновение ока на обе ноги… лапы…
Господи, да это ж медведь?!
Огромный, выше Коли на целую голову!
Стоя на задних лапах, выпрямившись во весь свой гигантский рост, зверь взревел оглушительно.
Коля аж писькнул в трусы от ужаса.
И, крутанувшись, опрометью бросился вон из спальной.
Но куда?
Тут-то и подвернулась ему оставленная открытой хозяевами дверь на балкон.
Гигантская зверюга позади с грохотом обрушилась на все четыре когтистые лапы, рыкнув, прыгнула следом.
Коля, словно пушечное ядро, пробил противомоскитную сетку, прикрывавшую выход на балкон, и, почувствовав, как жуткие когти образины, едва не дотянувшись, скребнули его по мокрой от пота спине, не раздумывая ни секунды, перемахнул через перила балкона.
Только в полёте, раскинув, как лягушка, руки и ноги, сообразив с ужасом, что квартирка эта растреклятая расположена на четвёртом, мать его, этаже…
А в то самое время наша троица, без приключений на этот раз добравшаяся до офиса адвоката, и, откатав предварительно десяток заверенных копий, оставив у него те самые документы, которые так безуспешно искал в покинутой хозяевами квартире Коля-верхолаз, возвращалась домой.
На подходах они столкнулись с Яковом, так что вся компания оказалась в сборе и в полном составе лицезрела, как с балкона квартиры Глеба Сергеевича спланировал, растопырив руки и ноги в полёте, некто в синих джинсах и спортивной курточке-разлетайке.
Летуну повезло, и он с глухим стуком шлёпнулся не на покрытый асфальтом тротуар, а угодил в палисадничек под окнами, засаженный чахлыми кустиками акации и неприхотливыми петуньями вполне патриотических, красно-бело-синих цветов, на относительно мягкую, взрыхлённую землю.
Четвёрка родственников в унисон проводила падающее тело изумлёнными взглядами, сперва задрав дружно головы, а потом разом опустив их вниз, уставившись на место финиша отважного планериста, и получилось, что вроде бы они ещё и кивнули, одобряя падение: так, мол…
Яков же был, пожалуй, единственным, кто при всём при том ещё и успел заметить шкодливую морду Потапыча, выглядывающую сквозь балконную решётку на улицу, туда, куда только что ускользнул от его лап чужак.
И, быстренько проанализировав ситуацию, сразу же сообразил, что к чему.
Подбежал к десантировавшемуся таким бесстрашным способом незнакомцу и, убедившись, что тот жив и лишь постанывает от испуга, склонившись над ним, вопросил негромко:
– Кто тебя на хату нашу навёл?
– Да пошёл ты… – попытался было корчить из себя героя Верхолаз.
Яков быстренько провёл руками под курточкой поверженного, без труда обнаружил связку отмычек, «фомку» из сверхпрочного титанового сплава и, окончательно убедившись, кто перед ним, зашептал:
– Мы тебя не сдадим. Менты подъедут – скажешь, что ты… э-э… связист, кабель телефонный на крыше проверял, ну и сверзился. А мне можешь вообще ничего не говорить, кивни только, если я угадал: тебя красноглазый фрайер на дело послал? Небось документами на дом и земельный участок интересовался?
Коля едва заметно кивнул и зажмурил глаза:
– Больно, блин… Всё нутро отбил…
– Херня, заживёт, – успокоил Яков и махнул рукой бабе Ягоде. – Гляньте, маманя…
Старушка, поддёрнув юбку, шустро перескочила чугунную оградку палисадника, присела, ощупала пострадавшему руки и ноги:
– Здесь больно? А если вот так? Пошевели пальцами… ноги согни… – и обернулась к племяннику: – Да вроде не поломал ничего, и позвоночник цел. Ну, ушибся маненько… так по делам вору и мука! Будет знать, как в чужом дому шарить!
Со всех сторон к месту происшествия потянулся народ.
– Я в «скорую» позвонил, – громко сообщил кто-то. – И полицию вызвал. Это ж надо – с такой верхотуры, с пятого этажа сверзиться! И, главное дело, живой!
– О том, что он в нашей квартире шуровал, – молчок! – предупредил Яков шёпотом домочадцев. – Нам к себе привлекать внимание полиции ни к чему. Опять же Потапычем заинтересоваться могут. Да и ступа бабы Ягоды, если менты шмон затеют, начнут место происшествия осматривать, вопросы вызовет…
Глеб Сергеевич глянул украдкой на свой балкон. Медведь спрятался благоразумно в глубине квартиры, а вот ступа громоздилась, едва прикрытая старым половичком, на виду, и к этому нелепому в городском жилье агрегату полиция действительно могла проявить интерес.
И, кстати, вот она, подъехала раньше «скорой». И объявилась в лице молоденького, в аккуратно выглаженном мундире, юного лейтенанта с торчащими из-под форменной фуражки врастопырку чистыми, до розовой прозрачности, ушами.
Шагая прямо по петуньям, полицейский приблизился к потерпевшему:
– Что здесь случилось?
– Инцест! – со знанием дела выдала баба Ягода. – Это ж яснее ясного.
– Инцест?! – вытаращил глаза служивый.
– Она хотела сказать – суицид! – пояснила ошарашенному лейтенанту Василиса Митрофановна.
– Да не-ет… – подал голос, пытаясь встать, жулик. – Я связист. На крыше работал. Это… антенну параболическую хотел поправить. Ну и загремел… в натуре, гадом буду, не вру, гражданин начальник…
Яков только досадливо крякнул. Уж лучше б молчал, конспиратор!
– Разберёмся… – многозначительно протянул полицейский.
В это время как раз подъехала «скорая помощь», и пребывавший в сомненьях лейтенант уступил место у поверженного докторам.
А Яков торопливо потянул за рукав бабу Ягоду и подмигнул домочадцам – пойдёмте, мол, скорее отсюда.
Глеб Сергеевич ещё раз исподтишка обозрел свой балкон, вздохнул тяжко. Ну, на что это похоже?! Мало того, что, как в детской загадке, «полна горница людей», живой дикий медведь в комнатах обитает, так ещё и жулик залез! Во что, Господи, превратилась его совсем недавно такая тихая, уютно обставленная квартирка?
А потом махнул рукой в отчаянье: да чёрт с ней! Пусть всё идёт, как идёт! Снявши голову, по волосам, как известно, не плачут…

18

Заседание Законодательного собрания Южно-Уральской области для всех обитателей Дома Советов было особым днём.
Торжественно-праздничным с одной стороны, потому что на него съезжались все сорок семь депутатов, представлявших собой, как ни относись к нынешним народным избранникам, политическую элиту края.
С другой стороны, для чиновничьего люда это был невероятно суматошный и хлопотливый, наполненный неотложными делами и непременной нервотрёпкой день.
Размеренная и неторопливо текущая жизнь аппарата этого представительного органа государственной власти субъекта федерации нарушалась безнадёжно по таким числам, летела в тартарары.
И госслужащие, в обычное время такие вальяжные, рассудительно-важные, шныряли заполошно, как мальчики на побегушках, по домсоветовским коридорам. Носились с вытаращенными озабоченно глазами, с толстыми пачками документов, крепко прижатыми к груди, что-то утверждали, досогласовывали, ксерокопировали и размножали на перегревшихся принтерах, брошюровали проекты законов и постановлений, привычно и ловко, будто карточные шулера, тасовали пачки бумаг и раскладывали по пластиковым папочкам – персонально для каждого депутата.
А была ещё рассадка в Колонном зале народных избранников по фракциям, тщательный отбор приглашённых на заседание областного парламента представителей региональных министерств и ведомств, проверка электронного оборудования системы голосования, заморочки с перечислением на банковские карточки депутатов компенсационных выплат командировочных расходов на проезд, питание, проживание…
А ещё парламентарии, вырвавшись в областной центр из своих медвежьих углов, тьмутараканских провинций, норовили непременно всем скопом заявиться в свои комитеты, набивались гурьбой в тесные кабинеты так плотно, что становилось трудно дышать. И каждого из них требовалось приветить, усадить, поделиться новостями и сплетнями из жизни аппарата регионального парламента и правительства, ближайшего губернаторского окружения, напоить кофе или чаем, а то и втихаря, пошарив в холодильнике, похмелить…
И всё это на фоне беспрерывных трелей телефонов – стационарных и сотовых, вводных команд вышестоящего начальства, неотложно требовавшего что-то уточнить, исправить – немедленно, сию секунду, прямо сейчас…
Согласитесь, было от чего человеку, не закалённому в административных боях, растеряться, а то и сойти с ума…
И, понятное дело, что при такой суете, всеобщей запарке, чиновный люд не заморачивался особо, не отвлекался на такие мелочи, как, например, доставка и расстановка на местах в Колонном зале перед всеми приглашёнными на заседание стаканов и бутылочек с минеральной водой.
Хотя и этот момент был детально отработан и отточен в ходе многочисленных предшествующих заседаний областного парламента.
За обеспечение депутатов и приглашённых питьевой водой отвечала хозяйственная служба аппарата Законодательного собрания.
Накануне утром её руководитель отряжал водителя, всегда одного и того же, пожилого, предпенсионного возраста, управлявшего грузовым пикапчиком, на местный ликёро-водочный завод. Там шофёр в соответствии с проведённой по бухгалтерии предоплатой получал по накладным несколько упаковок минеральной воды местного разлива.
В день заседания Заксоба на начальника хозяйственного отдела навалилась одновременно тысяча дел, а потому он отмахнулся досадливо от попытки водителя пикапа поведать о странном происшествии, случившемся с ним при выезде с территории ЛВЗ.
А заключался этот малозначительный, абсолютно неинтересный высокому начальству эпизод в следующем.
Сразу за воротами «ликёрки» под колёсами пикапа, гружённого упаковками пластиковых бутылок с минеральной водой, едва не оказалась дряхлая старушка примечательной внешности: с большим крючковатым носом, согбенная годами в спине, повязанная белым платочком, в пёстрой цветастой кофте и длинной, колоколом, юбке. При этом отчего-то босая.
Старушенция эта вынырнула будто ниоткуда, внезапно, прямо перед капотом пикапа, так что водитель едва успел ударить по тормозам, слегка задев-таки бабку передним бампером.
Та упала на асфальт, кубарем покатилась по проезжей части, а шофёр, седовласый, грузный, хватаясь за сердце, выскочив из кабины, бросился к ней.
И тут началось!
Чёртова карга, судя по её прыти, серьёзно не пострадавшая, вскочила шустро и набросилась на водителя с кулаками, вопя истошно:
– Убил, язви тя в душу сибирка! Покалечил! Задавил насмерть!
Проезд у ворот ликёро-водочного завода был довольно глухим, прохожих поблизости не наблюдалось, и на крик бабки подоспела лишь её товарка – тоже в преклонных летах, рослая, крепкая, будто баскетболистка в отставке.
В крупной по-мужски руке она сжимала увесистую клюку с серебряным набалдашником, коим и принялась угрожающе размахивать у лица ошалевшего шофёра, буравя его пронзительно взглядом васильковой синевы глаз и бормоча завораживающе:
– Ты что ж это, голубчик, спишь за рулём? Сестру мою престарелую, хворую, чуток не задавил, окаянный?! Дома спать надо! Вот представь себе: ты дома, в тёплой постельке… подушечка мя-а-гонькая… тебе так уютно, тепло, никто тебя не ругает… совесть твоя чиста… покой… тишина… веки тяжелеют… прямо свинцом наливаются… глаза закрываются… спа-ать… спа-ать…
Что было дальше, пожилой водитель не помнил. Когда очнулся через пару минут – ни старухи с клюкой, ни её пострадавшей сестры, той, что босая, рядом не было.
Стряхнув с себя сонный морок, шофёр потёр озабоченно грудь. Сердце вроде бы ровно билось. Скорее бы на пенсию, а то так и от инфаркта недолго скопытиться. При нынешнем-то автомобильном потоке, дураках-водителях на дорогах и сумасшедших, возникающих внезапно, будто из-под земли, прямо под колёсами, пешеходах…
Глянув мельком в кузов пикапчика и убедившись, что немудрёный груз – два десятка полиэтиленовых упаковок с пластиковыми бутылками – на месте, испытывая облегчение от того, что всё обошлось, никто вроде бы не пострадал, инцидент исчерпан, вернулся в кабину, хлопнул дверцей, газанув, покатил к Дому Советов, неспешно, на малой скорости, от греха.
Старый водила не был бы так безмятежно спокоен, если бы узнал, что во время его общения со странными бабками сзади к его грузовичку подскочили два мужика – один толстенький, лысоватый, в годах, другой кряжистый, основательный, заросший смоляной бородой по самые брови, – и шустро, в мгновение ока, вытащили из кузова стоявшие там упаковки с бутылками. И заменили, водрузив на их место другие, такие же, внешне не отличимые.
Может быть, водитель и поведал бы об этом происшествии начальству, но выслушать его рассказ в этот суматошный для Законодательного собрания день было решительно некому.
Таким образом, будучи доставленными к «чёрному ходу» в торце здания, а именно, предназначенному для хозяйственных нужд подъезду Дома Советов, бутылки с таинственным содержимым перекочевали без задержки прямо в Колонный зал, на столы депутатов, включая президиум, и всех приглашённых на заседание министров областного правительства.
Пока чиновники из орготдела под сводами просторного, гулкого помещения расставляли именные таблички участников заседания, проверяли электронную систему голосования, раскладывали папочки с набором документов, подлежащих рассмотрению, сами народные избранники толпились в фойе.
Общались между собой, обнимались радушно при встрече, раздавали интервью журналистам, кружившим здесь же, озвучивая повестку дня предстоящего заседания и своё видение решения наиболее насущных для региона проблем.
Впрочем, труженики пера, газетчики и телевизионщики, интересовались точкой зрения только определённой части депутатов, входящих в проправительственную фракцию. Прочие парламентарии, причисленные к оппозиции, пребывая в меньшинстве, стояли здесь же, в стороночке, рдели щеками, как невесты на выданье, тоже горя желанием высказать своё мнение. Однако к ним никто из представителей СМИ не подходил, не совал под нос микрофон, не наводил объектив телекамер, вопросов не задавал и вообще ни о чём этих отщепенцев не спрашивал.
Наконец, где-то под высоченными потолками Дома Советов прозвучала раскатистая трель звонка, и народные избранники важно и чинно, преисполненные чувства собственной значимости, прошествовали в Колонный зал.
Аккредитованные на это мероприятие журналисты, волоча за собой штативы, треноги, микрофоны и камеры, сталкиваясь в проходе, гурьбой устремились следом.
И уже по опустевшему фойе проследовала, чуть задержавшись по обыкновению, выждав, пока в зале все рассядутся и угомонятся, троица из президиума – губернатор Александр Борисович Курганов, председатель Законодательного собрания Олег Матвеевич Горячев и главный федеральный инспектор – представитель полпреда в Приуральском Федеральном округе по Южно-Уральской области Гаврила Семёнович Верхоглядов. Последний – мужчина чрезвычайно высокий, прямой, как рельс, худощавый, жилистый и крепкий, как бы олицетворяющий собой наглядно выстроенную в стране президентскую вертикаль.
Все трое, согласно дресс-коду подобных официальных мероприятий, в чёрных, несмотря на жару за толстыми стенами Дома Советов, в душных костюмах.
При их появлении в Колонном зале мигом повисла напряжённая, почтительная тишина.
Троица первых лиц области медленно, будучи преисполненной сознанием важности порученной им государственной миссии, поднялась по ступенькам на подиум. Расселась за напичканный электроникой с мониторами, дисплеями и стебельками микрофонов стол президиума, дружно опустившись в обшитые чёрной кожей кресла с высокими, удобными для облокачивания спинками.
Горячев привычно приблизил губы к оливковой ягодке микрофона и оглядел исподлобья собравшихся. Представшая его взору отсюда, из президиума, картина напоминала концертный зал, заполненный до отказа зрителями, которые замерли недвижно, позволяя себе лишь лёгкое покашливание, в ожидании захватывающего представления.
– Уважаемые друзья, депутаты и приглашённые! – с интонацией опытного конферансье поприветствовал председатель Заксоба публику. – Из сорока семи депутатов на заседании областного парламента присутствует сорок четыре. Трое отсутствуют по уважительной причине. – Помолчал, а потом продолжил воодушевлённо, с нотками торжества: – В работе Законодательного собрания принимает участие губернатор Южно-Уральской области Александр Борисович Курганов! – и, сделав паузу, чтобы все присутствующие поняли, кто здесь настоящий хозяин, выдал уже будничной скороговоркой: – А также Главный федеральный инспектор аппарата Полномочного представителя Президента Российской Федерации в Приуральском Федеральном округе Гаврила Семёнович Верхоглядов.
В концертном зале в этом месте по рядам зрителей непременно должна была прокатиться овация, однако в Колонном зале на подобных мероприятиях аплодировать было не принято.
А потому Горячев произнёс с пафосом:
– Внеочередное, пятьдесят шестое заседание Законодательного собрания Южно-Уральской области объявляется открытым!
И тотчас под сводами зала величественно зазвучали первые такты Государственного гимна.
Все присутствующие торопливо вскочили, громыхнув дружно креслами, задевая животами столы и запахивая полы пиджаков, опуская руки по швам и замирая по стойке смирно, придав лицам выражение подобающей случаю возвышенности и одухотворённости.
Некоторые даже пели, широко открывая рты. Однако если бы кто-то удосужился вслушаться в их голоса, то не уловил бы ни звука. Ибо, не зная слов Гимна, парламентарии немо, по-рыбьи, шевелили губами, позволяя отдуваться за себя исполнителям с магнитофонной записи – профессиональному хору. При этом демонстрируя, тем не менее, окружающим, а главное, объективам телевизионных камер свои высоко патриотичные, верноподданнические чувства.
Когда Гимн отгремел, умолк, растворившись где-то под высоченными, лепными в стиле «сталинский ампир» потолками Колонного зала, спикер опять завладел микрофоном.
– Уважаемые коллеги! – провозгласил он, не сводя глаз с бумажки, подготовленной загодя в аппарате Законодательного собрания, с «речёвкой» и чётко, по пунктам, с указанием времени, прописанным сценарием заседания. – Мы с вами собрались сегодня в таком вот… э-э… срочном, я бы сказал, порядке, с тем, чтобы решить единственный вопрос, включённый в повестку дня. Вопрос, не терпящий отлагательства и, не побоюсь этого определения, судьбоносный для нашего края. Речь идёт, как вы понимаете, о том, чтобы вернуть в собственность Южно-Уральской области Заповедный бор, являющийся в настоящее время Национальным парком и подведомственный, таким образом, федеральному центру. – Горячев извлёк из кармана пиджака большой клетчатый платок и утёр пот со лба: в зале становилось всё жарче.
Кондиционеры, жужжащие тихо под потолком, явно не справлялись с нагрузкой. И если там, на балконе, где размещались обычно журналисты, помощники депутатов и прочий второстепенный люд, ещё было прохладно, то в партере, где сидели депутаты и члены правительства, от тёплого дыхания сотни человек над головами собравшихся сгустилась, будто в парной, ясно различимая дымка.
А потому спикер счёл вполне уместным, чуть отойдя от прописанного сценария, заявить:
– Думаю, суть обсуждаемого сегодня вопроса всем присутствующим предельно ясна. Целесообразность передачи Заповедного бора в региональную собственность обсуждалась на заседании областного правительства, в профильном комитете Законодательного собрания. Все доводы изложены в пояснительной записке, приложенной к проекту постановления, которое нам сейчас предстоит принять. Предлагаю работать оперативно и завершить заседание в течение часа… Слово для доклада предоставляется председателю комитета областного парламента по вопросам экологии и природных ресурсов Николаю Романовичу Подберёзкину… – и когда грузный, лысый мужчина привстал, сжимая в руках синюю папочку с текстом выступления, намереваясь пройти к трибуне, Горячев махнул рукой: – Можно с места… – и, обращаясь к секретариату: – Включите микрофон депутату Подберёзкину!
Тот, поёрзав и устраиваясь поудобнее в кресле, с готовностью забубнил, зачитывая текст обращения к президенту и правительству страны, и без того известный всем народным избранникам, лежащий перед ними в стопке раздаточных материалов к текущему заседанию. А потому коллегу никто не слушал.
Все устремили взгляды на губернатора, который, покосившись с досадой под потолок, где надрывалась, пыхтела из последних сил сплит-система, пытаясь хоть чуть-чуть охладить раскалённый воздух в помещении с запертыми плотно окнами, принялся стягивать с себя душный пиджак.
И все находившиеся в зале, как по команде, тоже принялись расстёгивать и снимать жаркие пиджаки, оправляя прилипшие к потному телу рубашки.
А когда Курганов, взявшись за стоявшую перед ним пластиковую бутылочку с минеральной водой, с лёгким треском свернул с её горлышка крышечку, все тоже схватились за расставленные загодя по столам бутылочки, защёлкали крышечками.
Губернатор, вальяжно откинувшись в кресле президиума, налил полный, до краёв, гранёный стакан воды. И медленно, с наслаждением, шевеля в такт глоткам острым кадыком на тщательно выбритой шее, выпил до дна.
И все находившиеся в партере депутаты и чиновники областного правительства тоже, запалённо дыша, хватили по стакану изготовленного водочных дел мастером Хусаином Ивановичем по секретному рецепту и спецзаказу слегка подслащённого и минерализованного, крепко газированного напитка под ничего не говорящим неискушённому потребителю названием «Капля сладкой росы».

19

Надежда Игоревна Барановская с утра пребывала в дурном расположении духа.
Ибо, проснувшись по обыкновению спозаранку в своей роскошно обставленной итальянской мебелью, но, увы, одинокой спальне и встав на напольные весы, обнаружила с ужасом, что прибавила в весе почти килограмм.
Что, при неукоснительном соблюдении ею в последние годы строжайшей диеты, наверняка обуславливалось излишним употреблением жидкости в эти жаркие дни.
А потому, несмотря на воцарившуюся в Колонном зале духоту и мучительную жажду, к бутылочке с минеральной водой, в отличие от прочих участников заседания, не притронулась. Сидела, окаменев, плотно сжав пересохшие губы, с омерзением ощущая, как из выбритых чисто подмышек стекают по телу струйки противного пота, и зорко наблюдала за происходящим вокруг.
Расположившаяся рядом с ней по ранжиру министр краевой культуры Валерия Евгеньевна Кобзарёва, самая молодая в региональном правительстве и даже недавно ставшая мамой, родив на зависть пребывавшем преимущественно в бальзаковском возрасте товаркам чудесного малыша (и нисколько при этом не располневшая), напротив, считала, что обилие жидкости полезно для организма. Омолаживает кожу. Препятствует появлению на лице ранних морщин.
А потому, раздражая Барановскую, то и дело прикасалась пухленькими губками к стаканчику с минеральной водой.
А в это время докладчик, пару раз для прочистки горла приложившись к бутылочке, то и дело утирая платком обильно выступавшую на лбу испарину, бубнил, склонившись низко над микрофоном и вперив взгляд в листок с текстом обоснования проекта постановления:
– Поскольку отдельные объекты федеральной с-собст…сти…, в соответствии с федеральным зак-кон…ством… мо… могут, э-э… перд… пердаваться в собстность э-э… субъектов Российской Федер… рации, а именно, краёв, облстей, м-му… муниц… пальных образований…
Его не слушал никто. Участники заседания, видимо, пообвыкшись в духоте, оживились заметно. Переговаривались между собой шёпотом, то и дело брались за бутылочки, булькали минералкой.
Губернатор, вольготно откинувшись в кресле, обводил депутатов и приглашённых повеселевшим, даже шалым каким-то взглядом.
«По-видимому, эта жара в Колонном зале подействовала на всех возбуждающе», – решила Надежда Игоревна.
А докладчик, вновь щедро смочив горло, жахнув полстакана воды, будто лыка уже не вязал:
– В-в-э… областной соб-с-сти… могут нах…ся… земельные участки… э-э… иные при… природные об… объекты. Исходя из выше… выше из… изложенного, с учётом п-пере… перечня природных об… объектов… включающих… уф-ф… ос… Ос! Ос? А-а… Ос-собо! Ос-собоохр… хр… хра… ранаяе… мые тер… тьфу, ритории… в собсность… Южно-Ура… уральской облсти м-может быть пер… редано гос… дарственное учрждение… нацио… национальный парк, име… именуемый в дальше… в дальнейшем… З-заповедный б-бор…
Наконец, мучительное чтение закончилось. Председатель комитета по вопросам экологии и природных ресурсов с облегчением отложил документ в сторону и, торопливо налив себе полный стакан минералки, с наслаждением, большими глотками, так, что бульканье в его горле, благодаря включённому микрофону, разнеслось по всему залу, выпил. Крякнул удовлетворённо, а потом вдруг в бессилии уронил голову на стол.
«Плохо ему, что ли? – встревожилась Барановская. – Может, инфаркт?!»
– Есть вопросы к докладчику? – строго поинтересовался спикер парламента.
Председатель экологического комитета встрепенулся, к облегчению Надежды Игоревны, оторвал голову от стола и выдал в микрофон молодецки:
– У ма-атросов нет вопросов! – и опять, стукнувшись лбом о стол, затих было. А потом по залу разнёсся усиленный динамиками явственный храп.
«Вот придурок! – с негодованием подумала вице-губернатор. – Он что, пьяным на заседание заявился, что ли? Это ж скандал!»
Однако настоящий скандал, как выяснилось позднее, был ещё впереди…
– Есть! – крикнул с места лидер фракции коммунистов депутат Новичков. – Есть вопросы! Точнее, у меня только один вопрос. Для чего вся эта затея с передачей Заповедного бора? В пояснительной записке к проекту постановления сказано, что с целью привлечения инвестиций в этот природный особо охраняемый объект. Для создания в нём полноценной рекреационной зоны, развития внутреннего туризма и обеспечения в соответствии с этим дополнительных налоговых поступлений в бюджет области. Но это означает фактическую передачу бора в частные руки! – Произнося всё это, представитель оппозиции тоже заглядывал в бумажку. Судя по всему, текст его заявления был составлен заранее, проработан, согласован и утверждён на заседании фракции, как это было принято у коммунистов, и теперь их представитель лишь озвучивал мнение товарищей по партии.
– Вопрос понятен… – попробовал было урезонить выступающего председатель Заксоба, однако лидер коммунистов только-только вошёл в раж и уже рокотал во весь голос, не обращая внимания на замечания из президиума.
– В то же время мы в стране уже имеем грустный опыт передачи некогда всенародной собственности в частные руки! – обличающе крыл коммунист. – Нас уверяли в начале девяностых годов, что если приватизировать, передать частнику, акционерам, фабрики и заводы, сельскохозяйственные предприятия, они обретут новое дыхание, станут конкурентоспособными на внутренних и внешних рынках. Обещали, что новые эффективные собственники модернизируют производство, повысят благосостояние работающего персонала и населения страны в целом. А что мы имеем в итоге?
– У вас не вопрос, а выступление! – укорил Новичкова Горячев. – По регламенту заседания у нас сейчас следуют вопросы и только потом – выступления в прениях…
Однако, оказавшийся в центре внимания многочисленной аудитории, да ещё под прицелом телекамер, коммунист не знал удержу.
– А потому, – дорвавшись до микрофона, торопился изложить позицию фракции коммунист, – мы уверены, что и Заповедный бор после передачи частному владельцу в конце концов постигнет та же судьба! Начнётся бесконтрольная вырубка леса, будет погублена уникальная экосистема…
– Отключите микрофон депутату Новичкову, – распорядился спикер, обращаясь к двум операторам, сидевшим здесь же, в углу зала, за пультом, управляющим электронной системой голосования.
Те мгновенно исполнили указание, и в ту же секунду, будто его придушили, сдавив беспощадно горло, голос коммуниста прервался, перешёл на невнятное, плохо различимое в просторном зале бормотание.
Однако с места вскочил вдруг другой представитель оппозиции – депутат от ЛДПР Стукалов с красным, блестящим от пота, будто только что из парной, лицом. Он гаркнул запальчиво, тыча пальцем в президиум, во всю лужёную глотку, так, что не потребовались динамики:
– Да они вконец область разворовали, растащили, теперь последнее норовят продать. То единственное, что у народа осталось пока: землю, реки, леса. И воздух, господа коррупционеры, воздух! Торгуйте им. А вырученные деньги пилите между своими!
Оживление, царившее до того в зале, сопровождавшееся характерным шумком, производимым чьим-то ёрзаньем в кресле, разговорами полушёпотом, смешками, покашливанием и позёвыванием, бульканьем газированной минералки, льющейся в стаканы так часто, что бдительные чиновники из обслуги кое-где на столах меняли уже пустые бутылочки на полные, разом вдруг стихло.
Все испуганно посмотрели на губернатора.
Барановская тоже глянула на своего шефа тревожно. Обычно тот, по статусу обязанный присутствовать на заседаниях Законодательного собрания, если не удавалось, сославшись на уважительную причину, свинтить с этих тягомотных, многочасовых посиделок, подставив вместо себя первого зама Борькина, выполнявшего в областном правительстве представительскую роль этакого свадебного генерала, отмалчивался в президиуме.
Сверлил тяжёлым взглядом парламентариев, списки которых накануне избирательной компании, согласовывая, кому из них в конечном итоге и быть депутатом, утверждал самолично, хмыкал, подмечая наиболее говорливых, всем своим видом предупреждая: мол, погоди, сукин кот, я после с тобой разберусь, без лишних свидетелей и телекамер…
На этот раз, поскольку передача Заповедного бора в областную собственность была запланирована свыше, глава региона не мог пустить обсуждение этого важного вопроса на самотёк.
Понятно, что вопрос о целесообразности передачи бора обязательно заинтересовал бы доверенных, допущенных в Колонный зал журналистов. Развёрнутый ответ на него губернатор должен был дать по окончании заседания в ходе традиционного «подхода к прессе». Текст ответа, набранный крупным, шестнадцатым шрифтом, чтобы Курганов мог прочесть его, не надевая очков, был составлен заранее и заботливо вложен в папочку губернатора всё той же предусмотрительной Барановской.
Однако что-то пошло не так, и отмалчиваться сейчас первому лицу области было никак нельзя. Но и полемизировать, вступать в свару с голоштанной оппозицией тоже было ниже губернаторского достоинства. А потому самое время раскрыть заветную папочку, достать заготовленный загодя ответ и спокойно, по пунктам, не теряя лица, не опускаясь до взаимных упрёков и оскорблений, озвучить доводы, свидетельствующие о необходимости передачи реликтового лесного массива из федеральной в региональную собственность.
Что, к удовлетворению Надежды Игоревны, Курганов и сделал.
Он пошарил в папочке, достал нужный листок, склонился к сидевшему по правую руку Горячеву, что-то шепнул на ухо. Тот, с готовностью согнув стебелёк микрофона, приблизив губы к поролоновой бомбошке, торжественно объявил:
– Слово предоставляется губернатору Южно-Уральской области Александру Борисовичу Курганову!
Журналисты, до того дремавшие на приставных стульчиках на балконе и на задах партера с блокнотами на коленях, проснулись мигом, клюнули кончиками авторучек в чистые листы, операторы, топтавшиеся отрешённо возле штативов, разом припали к окулярам видеокамер, наводя объективы на главу региона.
В принципе, сейчас от Курганова требовалось немного: не мудрствуя лукаво, прочитать с выражением заготовленный текст, не запинаясь и не поря отсебятины, сопровождавшейся обыкновенно нечленораздельным «эканьем» и «мыканьем», что с губернатором частенько случалось, однако что-то в выражении лица шефа насторожило Надежду Игоревну.
Ахнув одним глотком полстакана воды, он глянул мельком в листок, усмехнулся недобро и отложил его в сторону.
Значит, будет говорить от себя, своими словами.
У Барановской ёкнуло сердце.
И, оказалось, не зря.
– Тут некоторые нищеброды, которых мы на помойке нашли, от грязи отмыли, рядом с собой в Колонном зале в кресла мягкие усадили, министерские зарплаты определили, теперь нам же ещё и козьи морды строят. Интересуются: зачем передавать Заповедный бор в собственность области? – выдал без запинки, на одном дыхании, губернатор. – Почему? Да по кочану! Вам же, оппозиции, чем хуже дела у нас обстоят, тем лучше! Визжите на всех углах – дескать, Курганов экономику края разрушил, развёл безработицу. Что Южно-Уральская область по оттоку населения в другие регионы – в России на первом месте. А когда мы реальные инвестиционные проекты начинаем внедрять – ту же добычу нефти или, вот как сейчас, превращение этого вашего бора занюханного в рекреационную зону для развития внешнего и внутреннего туризма, что означает создание дополнительных рабочих мест для сельского населения, – первыми орать начинаете: «Ах, природа! Ах, экология!». Чуханы!
Зал охнул. А потом взорвался негодованием.
Депутаты проправительственной фракции аплодировали шумно, хохотали мстительно, тыча пальцем в редких представителей оппозиции, кричали: «Вон! Удалить их из зала! Отобрать депутатский мандат!»… Кто-то даже свистнул заливисто.
Однако и «оппозиционеры» не отмалчивались. Размахивали грозно кулаками, рвали стебельки отключённых микрофонов, вопили в них, брызгая слюной, багровые от ярости, что-то неразборчивое… Слышнее других были вопли элдэпээровца Стукалова:
– Ворюги! Всех в Сибирь! На Колыму!
– От… Отключить микр… крофон депутату С-стукалову! – крикнул из президиума спикер.
– Не выйдет! – орал элдэпээровец, – будет ещё всякая губернаторская подстилка мне рот затыкать!
Барановская, вскочив с места, подлетела к сидевшей поодаль начальнице орготдела Заксоба Скрынниковой, закричала ей в ухо, стремясь перекрыть всеобщий ор и гвалт:
– Ты чего расселась, твою мать?! Быстро – журналистов в шею из зала! Очистить балкон от всякой шпаны! – И сама, не дожидаясь, пока расчухается отвечающая за порядок в зале чиновница, бросилась к пульту управления электронной системы голосования: – Выключить микрофоны! Прервать прямую трансляцию!
Оказалось, однако, что её приказ обращён в никуда.
Один оператор валялся без чувств под столом, сжимая в руках порожнюю бутылочку минералки, другого и вовсе не было.
В это время в президиуме нетвёрдо, пошатываясь, поднялся Горячев.
– Д-друзья! Д-друзья! Давайте б-будем поллитр… поллитр… корректными!
Но его не слушал никто.
Журналистская братия, едва ли не подталкиваемая в спину дежурными по залу – мелкими клерками, с недоумением пожимая плечами, нестройной толпой покидала зал.
Так же шерстили, прогоняя с насиженных мест, всех, устроившихся на балконе.
Барановская обратила свой взор на президиум. Губернатор, откинувшись на спинку кресла, обозревал зал весёлыми, шальными глазами. Казалось, что всё происходящее его забавляет. Главный федеральный инспектор, держась прямо, вытянувшись, как каргалинская верста, сидел смирно, сжимая в руке недопитый стакан, и только вращал удивлённо глазами – словно обладающий стробоскопическим зрением хамелеон, в противоположные стороны разом.
Горячев рыдал, размазывая по щекам слёзы и обиженно всхлипывая во включённый микрофон:
– Меня на заводе так ув-ва-жали… Я там, м-между прочим, двадцать лет на доске по… по-о-чёта висе-е-ел…
Обстановку несколько разрядила министр культуры Валерия Евгеньевна Кобзарёва.
– Мужики! – задорно крикнула она с места. – Ну вас на фиг с вашей политикой! Давайте лучше споём!
И затянула своим сильным, хорошо поставленным меццо-сопрано, перекрывая всеобщий шум, прочувствованно, так, что сердца присутствующих захолонули:

– До-олго бу-удет Карелия сни-иться,
Будет сниться с этих пор…
О-о-строконечных елей ресницы
Над голубыми глазами о-о-зё-ор!

Зал подхватил вразнобой, нестройно.
Губернатор встал во весь рост и рявкнул без микрофона так, что стало ясно, кто в этом доме хозяин:
– Прекратить базар! Слушать меня! Всем налить!
Барановская, бессильно опустившись в чьё-то пустующее кресло, схватилась за голову.
Внеочередное заседание Законодательного собрания Южно-Уральской области непостижимым образом перерастало в грандиозную пьянку.

20

Сразу же после скандального заседания Законодательного собрания, на котором так и не было принято обращение к главе государства по поводу передачи Заповедного бора в областную собственность, губернатора вызвали в Москву.
В Кремль, на встречу с Президентом России.
И хотя звонок из столицы с настойчивым приглашением, отказаться от которого было немыслимо, прозвучал накануне поздно вечером, а вылетал Курганов первым же авиарейсом «Южно-Уральск – Москва» в пять часов утра по местному времени, никого не известив о том, кроме Барановской, и отключив все имеющиеся у него мобильные телефоны, весь Дом Советов к началу рабочего дня, к девяти ноль-ноль, знал уже об этом тревожном факте.
Более того, искушённые во внутренней политике клерки сразу же решили, что губернатора вызвали для того, чтобы снять.
О, какая нервозность и дрожь охватила едва ли не поголовно всех обитателей домсоветовских этажей!
Сразу припомнилось вдруг, как недавно, всего-то восемь лет назад, триумфально входила команда вновь назначенного губернатора в главное административное здание области.
Как беспощадно, с мстительно-презрительной ухмылкой победителей, вышвыривали из кабинетов членов команды прежнего главы области, зачищая от них региональные министерства и ведомства, беспощадно, почти поголовно, вплоть до уборщиц, этаж за этажом, освобождая для себя, своих ставленников, жизненное пространство.
Как азартно делили должности, подбирали помощников, непременно из числа своих, проверенных, нимало не заботясь об уровне их деловых и профессиональных качеств.
Главный критерий – преданность и надёжность, а ещё способность лизнуть вышестоящее начальство так, чтобы оно сомлело от удовольствия…
А профессионализм… Что ж, давно известно, что не боги горшки обжигают. Тем более, что горшков было много, казалось, нескончаемое количество, и по поводу того, что в итоге неумелого обращения изрядное их число оказалось разбитым, – никто особо не заморачивался. И черепков не считал.
Годы при власти миновали удивительно быстро, мгновенно почти, и теперь Дом Советов гудел, как растревоженный улей, чиновники суетились, мельтешили, перепархивали из кабинета в кабинет, шептались меж собой, страшась и не веря – неужели это всё? Неужто конец?!
Конец огромным зарплатам, спецобслуживанию, служебному автотранспорту по первому требованию?
Конец щедрым подношениям, которые стекались со всех сторон и складывались у их ног – ног победителей? И часто даже не за какую-то конкретную услугу, протекцию. А просто так, из боязни и уважения, из благоговейного трепета перед ними, за общее покровительство…
Конец подобострастным поклонам и заискивающим улыбкам всех нижестоящих?
То, что вновь назначенный вместо Курганова губернатор поступит с его окружением так же беспощадно, как и они в своё время с предшественниками, сомнений ни у кого из клерков не вызывало.
Поскольку подобные «команды», состоящие исключительно из «своих», были сформированы ныне по всей России, занять подходящую должность, перебравшись, к примеру, в другой регион, для чиновников вышедшей в тираж администрации оказывалось недостижимо.
Ах, если бы можно было угадать, предвидеть, кто будет следующим! Подсуетиться, подластиться, переметнуться… Увы. Кадровая политика президента страны оставалась непредсказуемой, решения о назначениях глав регионов принимались в глубокой тайне, где-то в кабинетах кремлёвской администрации, и просчитать их не было никакой возможности.
А ещё, понимая, что после официального объявления отставки счёт времени пребывания в нынешних должностях у членов губернаторской команды пойдёт на часы, нужно было в эту краткую пору экстренно доделать недоделанное, обстряпать недостряпанное, разворовать недоразворованное, кое-где обрубить концы или спрятать их в воду…
Вот почему на фоне всеобщего уныния и подавленности на всех пяти этажах Дома Советов ощущалась и лихорадочная, нервическая суета.
Больше всего опасались ареста вызванного в столицу главы региона. В новейшей истории подобное случалось не раз. Ибо все понимали – есть за что. Потому что нынешняя система власти выстроена так, что выжить в ней, не будучи вписанным в некие «схемы», в значительной части противозаконные, просто нельзя.
А когда волны уголовного расследования пойдут вглубь и вширь, то могут захлестнуть и потопить любого. Поскольку кто сегодня, пребывая в высоких кабинетах, в больших чинах, да без греха?!
Согласитесь, было от чего прийти в уныние и отчаянье теперешним обитателям Дома Советов!
В таком вот подавленно-раздражённом настроении застал утром на рабочем месте вице-губернатора Барановскую пожаловавший вдруг некстати с визитом Люций Гемулович.
Первой же мыслью, промелькнувшей в гладко причёсанной головке Надежды Игоревны в тот миг, когда незваный гость, по обыкновению замявшись на пороге кабинета, поинтересовался смиренно: «Можно?», было рявкнуть на него в сердцах категоричное: «Не-ет!»
Ей сейчас ещё только общения с этим красноглазым гомиком не хватало!
Однако, будучи человеком выдержанным, привыкшим скрывать истинные эмоции, чиновница растянула губы в вымученной улыбке:
– Да Господи! Да, конечно же! Как я рада вас видеть!
Шагнув за порог, гость, так ни разу и не сменивший, на памяти Барановской, своего траурного одеяния, мигом утратил покорную вежливость.
Вошёл стремительно, так, что полы чёрного плаща взвились, рывком отодвинул кресло от приставного столика и, небрежно пожав холёную ручку хозяйки кабинета, без приглашения удрюпался на мягкое сиденье с весьма решительным видом. Снял пасторскую шляпу, водрузил её бережно, полями вниз, на полированную столешницу.
А потом, уставившись слепо на собеседницу зеркальными линзами солнцезащитных очков, поинтересовался развязно:
– Ну что, разлюбезная Надежда Игоревна? Как в одной народной песенке поётся, недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал?
Барановскую, давно отвыкшую от разговора с ней в таком тоне и терпевшую хамство лишь от своего главного работодателя – губернатора, аж передёрнуло всю. Кровь прилила к щекам, ярость комом встала у горла.
Однако она вовремя вспомнила, что перед ней не кто-нибудь, а советник полпреда Президента, а это, согласитесь, не хухры-мухры.
А потому она сдержала себя, окаменев лицом, повела неопределённо плечами:
– Даже не понимаю, о чём это вы…
А гость, не сводя с неё страшных зеркальных глаз, принялся развивать свою мысль, выговаривая каждое слово тщательно, размеренно, неторопливо, будто гвозди в крышку гроба вбивал:
– Вообще-то, недолго – это как посмотреть. Фрайер танцевал целых восемь лет, и вы с ним в обнимку. За это время экономика Южно-Уральской области упала на четверть, безработица выросла вдвое, ежегодный отток населения, перебирающегося в другие края в поисках лучшей доли, достигает ста тысяч человек. Агропромышленный комплекс практически полностью разрушен, основные продукты питания – муку, мясо, молоко, картофель завозят к вам преимущественно из других регионов. Какое уж тут импортозамещение, какая продовольственная безопасность?!
Надежда Игоревна внимала визитёру с застывшим, словно профиль древнегреческой богини на мраморной гемме, лицом.
– Конечно, манипулируя статистическими данными, вы сохраняли видимость благополучия на вверенной вам в управление территории, – продолжал меж тем Люций Гемулович. – Более того, вы со своим фрайером-губернатором танцевали так самозабвенно, что завалили важнейшее поручение федерального центра – передачу в областную собственность Заповедного бора. Не говоря уже о повальной пьянке, устроенной вами на заседании Законодательного собрания. Это вообще что-то новенькое, невиданное прежде в истории постсоветской России!
Барановская, не прерывая и не оправдываясь, слушала внимательно, покусывая пухлую губку, а гость в чёрном резал правду-матку, с которой, как ни крути, приходилось соглашаться.
– Завтра… нет, вероятнее всего, послезавтра, когда официально, по всем информационным каналам, будет объявлено об отставке губернатора Южно-Уральской области, и молите бога, чтобы не с формулировкой «за утрату доверия», президент назначит нового исполняющего обязанности главы региона. Не исключено, что того же депутата Государственной думы Карасонова. А что? Он молодой технократ, вхож в высшие круги власти. А ведь вы ему, углядев в нём главного конкурента Курганова на выборах губернатора несколько лет назад, изрядно крови попортили! Угадайте с первого раза, как этот Карасонов, вступив в должность, лично с вами поступит?
Надежда Игоревна, найдя в себе силы, гордо вскинула подбородок, усмехнулась высокомерно – мол, тоже мне, напугали! Не пропаду!
Однако улыбка вышла какой-то кривой, жалкой, да и губы подрагивали предательски, а в уголках глаз блеснули скатившиеся некстати слезинки.
А Люций Гемулович добивал вице-губернатора беспощадно:
– Вас не просто вышибут в два счёта из этого мягкого, согретого теплом вашего жаркого тела, кресла. С большой долей вероятности, против вас возбудят ещё и уголовные дела. Сами понимаете – был бы человек, а статья найдётся! А дальше, – увлечённо блестя очками, вещал советник полпреда, – получив соответствующую команду, «силовики» вцепятся намертво. Начнутся повальные обыски и у вас дома, и прежде всего вот здесь, на рабочем месте. Выемка документов, изъятие опечатанных компьютеров. Следователи в самые первые дни, когда свежи ещё будут воспоминания о вашем прежнем статусе, начнут разговаривать с вами вежливо. Потом, со временем, всё резче и резче. И однажды, после очередного допроса, вас выведут из кабинета следователя уже в наручниках. Отвезут в автозаке, в зарешеченной клетке, в следственный изолятор. И водворят в одну камеру со старыми зечками, татуированным отребьем с нарушенной в результате многолетней изоляции от мужского общества сексуальной ориентацией…
Помолчав и дав возможность вице-губернатору во всей полноте представить картину грядущего грехопадения, завершил монолог совсем уж безжалостно:
– Таким образом, вы, Надежда Игоревна, словно боевой конь почившего в бозе полководца, будете похоронены ритуально в одной могиле со своим визави-губернатором. Вчерашние лизоблюды, стремясь потрафить новому начальству, нанесут на эту братскую могилу много мусора. И никакой ветер истории никогда не развеет его!
И тут Барановская не сдержалась всё-таки, стукнула по столу кулачком, побелев от гнева лицом:
– Вы… вы что себе позволяете?! Что за ахинею вы мне плетёте?! Про арест, сокамерниц нетрадиционной ориентации… Сам, твою мать, педрила несчастный!
Однако Люций Гемулович на вспышку собеседницы отреагировал неожиданным образом.
Он захохотал – мелким, квакающим, но искренним смехом. Хохотал так, что голова его затряслась, запрыгала на затылке седая косичка, зеркальные очки чуть не слетели с носа, и ему пришлось придерживать дужки пальцами, затянутыми в чёрные, мягкой кожи, перчатки.
– Ох, Надежда Игоревна, голубушка, уважили, повеселили, – молвил он с лёгкой одышкой сквозь смех, продолжая тонко, по-бабьи, всхлипывать. – Выпустили коготки, показали волю, характер… как раз то, что нам нужно!
Барановская, только что оскорбившая советника полпреда и сжёгшая таким образом, как думала она, за собой все мосты, выпустив пар и пригасив гнев, поинтересовалась уже другим тоном, прищурившись подозрительно, с усмешкой человека, которому терять нечего:
– Кому это – вам?
Люций Гемулович, посерьёзнев мгновенно лицом и даже сняв солнцезащитные очки, глянул пронзительно на вице-губернатора своими рубиновыми глазами.
– Прежде всего, нам – с Президентом России. Ну и народу, страдающему от некомпетентных, безвольных, безынициативных руководителей территорий.
– Вам… – хмыкнула, пожав плечами, Надежда Игоревна. – Где вы, а где Президент…
– Не так уж далеко, как вы полагаете, – учтиво склонил белобрысую голову советник полпреда. – Можно даже и так сказать: в моём лице он в данную минуту находится здесь. Точнее, я, его доверенное лицо, нахожусь сейчас здесь по его поручению.
«… Вот те на…», – Барановскую чуть удар не хватил. – «Это ж надо было так нелепо подставиться! Выйти из себя, сцепиться, и с кем?! С особо доверенным лицом главы государства?!»
В том, что Люций Гемулович не врёт, она почему-то не сомневалась. До неё, чиновницы, пусть и высокопоставленной, но всё-таки провинциального уровня, иногда доходили слухи о кремлёвских интригах, «войне башен», «равноудалённых» и особо приближённых к президенту страны персонах, среди которых порой встречались самые странные, экстравагантные личности. А потому и не удивилась тому, что и этот, красноглазый, оказывается, из них…
К тому же чувствовалась, чувствовалась в этом типе какая-то потаённая, безмерная, потусторонняя сила, непостижимые для обычного человека секретные знания, самоуверенность, граничащая с наглостью, непозволительная для простых смертных…
Нарвалась, дура!
Тайный советник вождя!
А Люций Гемулович продолжал вещать вполголоса, размеренно, сухо, словно костяшки домино поочерёдно на стол перед собою выкладывал:
– Я пребываю в данный момент здесь по заданию главы государства с тем, чтобы определиться с будущей кандидатурой губернатора Южно-Уральской области…
– И?! – задохнулась от волнения Барановская.
– И вы, Надежда Игоревна, по основным критериям нам вполне подходите.
Сказал и тем самым вогнал собеседницу в ступор.

21

На следующий день, ранним утром, едва рассвело, Заповедный бор загорелся сразу с чётырёх сторон.
Сперва, ещё затемно, полыхнул Дом творчества. Такие старые, высушенные временем деревянные строения горят как спичка. И причины схожи – как правило, это ветхая электропроводка, приводящая к короткому замыканию.
Не оклемавшийся толком со сна поэт Ферапонт Сбруев, подгоняемый пламенем, едва успел выскочить из спальной в одних подштанниках и метался теперь, белея босыми ногами, вокруг пожарища, заламывал руки, видя, как пожирает беспощадный огонь его имущество. А самое трагичное – библиотеку, которую пиит, томик за томиком, собирал всю жизнь.
Очевидным было, что погорелец Сбруев оставался в итоге гол, как сокол.
Чего не скажешь о его ученике, Грише Кулешове. Даром что хроменький, он непостижимым образом успел расторопно одеться довольно тепло, с учётом ночной прохлады натянув на рубашку шерстяной джемпер. При этом сжимал в одной руке чемоданчик с личными вещами и документами, в другой – ноутбук в чехле, в электронном нутре которого хранились все его поэтические и прозаические произведения.
От занявшегося дружно строения по лежалой хвое, опавшим сучьям огонь сноровисто перебежал, перекинулся на ближайшие сосны.
С рассветом отчётливо потянуло дымком с противоположной стороны лесного массива, от торфяников Сухого лога.
Пламя здесь не вставало стеной, а таилось, перебиралось шустро, охватывая всё новые и новые площади, в горючих недрах, выбрасывая на поверхность то там, то здесь струйки дыма и показывая порой алые, казавшиеся безобидными, язычки.
Тем не менее, распространялся торфяной пожар стремительно, расходился вширь, словно круги по воде от увесистого камня, брошенного в гладь лесного пруда, крепчал, набирался силы, спекая метровой толщины слои торфа в раскалённый шлак, выжигая корни травы, кустарника и остававшихся внешне не тронутыми исполинских деревьев.
А потом вдруг, словно за компанию, занялась, затрещала, запылала незаконная, не учтённая ни в каких реестрах лесопилка в центре Заповедного бора. И здесь огонь занялся дружно, разом поглотив и пилораму, и бытовку для работников рядом, перекинулся на штабеля свежепилёных досок, леса-кругляка, оцилиндрованных брёвен, горы опилок и щепы, сожрал мгновенно, превратив их в неосязаемый пепел и головёшки, которые ни к одному уголовному делу о противозаконных лесозаготовках не подошьёшь.
Четвёртым очагом возгорания в этот злосчастный, погожий и, к счастью для поднятых по тревоге огнеборцев со всей округи, безветренный день стала расположенная уединённо в чаще бора усадьба.
Сообщения о возгораниях в реликтовом лесном массиве поступили начальнику отдела полиции Перегудову одновременно с подразделениями МЧС.
И пока три боевых расчёта местной, маломощной пожарной части на трёх стареньких автоцистернах-ЗИЛах отправились, завывая сиренами, по трём адресам, полковник, подняв в ружьё весь личный состав райотдела, откомандировал их для поддержки и усиления эмчеэсников.
По опыту прежних пожаров, случавшихся время от времени в бору, он знал, что автоцистерны выплюнут скудные запасы воды за несколько минут, а потом, при отсутствии источников водоснабжения, придётся действовать в основном топорами да лопатами, отсекая горящие участки от не тронутого пламенем леса противопожарными ровиками и просеками. А на этой адовой работе каждый человек на счету.
И кто лучше полицейского сможет поднять, мобилизовать, а то и принудить на борьбу со стихией местное население?
Сам же Николай Петрович, поручив оперативное руководство силами и средствами по ликвидации чрезвычайной ситуации начальнику штаба, опоясался портупеей с кобурой, достал из сейфа служебный «Макаров» и как был, в белой парадной рубашке, сияющей золотом погон, оседлав джип, газанул в сторону имения, где, по не подтверждённым пока данным, вроде бы тоже загорелось.
Потому что знал точно: Лиза с утра, воспользовавшись отгулом после суточного дежурства, гостила сейчас там, общаясь с одним из братьев, любезным её сердцу Соломоном.
Промчавшись, не снижая скорости, по улицам Колобродово, с удовлетворением отметил, что народ и здесь зашевелился, забегал.
Бил в набат самый большой и тяжёлый колокол на отреставрированной, наконец, сияющей новыми золотыми куполами церкви.
Возле поселковой администрации глава сельсовета при поддержке полицейского выстроил в одну шеренгу десятка два мужиков с топорами, баграми да вёдрами.
Местный батюшка, отец Александр, на которого здешние прихожане не могли нарадоваться – так изменился тот за последний год в лучшую сторону, стал таким скромным да благочестивым, – благословлял, окропляя святой водой, добровольных огнеборцев на сражение со стихией.
Здесь же молотили двигателями два стареньких трактора «Беларусь». К одному была прицеплена цистерна с надписью «Молоко», к другому – четырёхрядный плуг для опахивания почвы за пределами очага возгорания.
На подворьях, чуя недоброе, беспокойно мычали коровы, квохтали куры, блеяли овцы. Лаяли надсадно собаки, а те, что были не на привязи, носились возбуждённо вокруг людей, высунув от напряжения влажные языки, и ожидая команды: куда бежать?
А над всем растревоженным посёлком нависали зловеще тянувшиеся со стороны бора, заволакивающие рассветное небо, клубы чёрного дыма.
Полковник похвалил про себя поселкового главу Амена. Даром что пьяница, но дело своё знает, с народом управляться умеет, и внезапно огонь Колобродово не накроет.
Джип свернул на лесную дорогу, помчался, мягко переваливаясь, по ухабистой, разъезженной в непогоду колее.
Опустив стёкла на боковых дверцах, Перегудов отчётливо уловил запах дыма и гари.
И не было привычной в бору, звенящей, умиротворяющей тишины.
В салоне автомобиля хрипела, транслируя отрывистые команды, перемежаемые четырёхэтажным матом, рация, настроенная на эмчээсовскую волну.
Испуганно стрекотали сороки, каркали заполошно вороны, щебетали вразнобой какие-то мелкие пичужки, невидимые в кронах сосен.
Несколько раз дорогу прямо перед автомобилем пересекли стремительно улепётывающие от надвигающегося пожара зайцы, грациозно, в два прыжка, перемахнули косули, промчалось, сметая всё на своём пути, стадо свирепых и неудержимых, как танки, повизгивающих яростно кабанов.
А гарью всё отчётливее пахло. Вот уже и глаза начали слезиться от едкого дыма.
И страшно было представить полковнику, сколько менее расторопных, чем зайцы да кабаны, живых существ, вроде ежей, ящериц, белок, птенцов, не вставших ещё на крыло, прячущихся по таким надёжным, казалось бы, убежищам, как норки, гнёзда и дупла, одномоментно гибло сейчас, сгорая в испепеляющем пламени?!
А насекомые? Все эти жучки-паучки, стрекозы да бабочки, которых мы и не замечаем обычно, но которых Бог тоже создал для чего-то на этом свете, пропадали сейчас, наверное, миллионами!
Страшен пожар в лесу.
А страшнее, горше всего Перегудову было от осознания того, что бедствие это наверняка рукотворное.
И за всем этим ужасом, смертями стоит либо чья-то дурь, безалаберность, либо злая воля и трезвый, циничный расчёт.
О том, как скрывают рукотворными пожарами следы незаконной вырубки, как пускают в дело, извлекая прибыль, горелый лес, полицейский прекрасно знал.
Другое дело, что руки его почти всегда оказывались коротки, чтобы добраться до всех этих, кормящихся вокруг бора, прикрытых надёжными административными крышами, нелегальных лесозаготовителей.
И зачастую, прихлопнув деятельность кого-то из «чёрных лесорубов», собрав доказательную базу, он слышал от своего непосредственного полицейского начальства из УВД приказ. Отданный, правда, в устной форме, но которого невозможно было ослушаться:
– Дело, докладываешь, сшили? Ну, а теперь расшивайте!
А как объяснял когда-то рядовому-«срочнику» Перегудову незабвенной памяти ротный старшина Пугаченко, воинские команды не обсуждаются, а исполняются беспрекословно и в срок. При этом, если бойцу что-то не нравилось, ему разрешалось возмущённо шевелить большим пальцем ноги внутри сапога.
И нынешний пожар, вспыхнувший сразу в четырёх отдалённых друг от друга десятками километров местах, был результатом умышленного поджога, в чём полковник нисколько не сомневался.
Наконец, джип вырулил на присыпанную гравием площадку перед воротами усадьбы. И едва Перегудов заглушил двигатель, как услышал частые выстрелы.
Бухали басом, вразнобой крупнокалиберные охотничьи ружья. Им отвечали сухо из пистолета: «Тах… тах… тах!!!»
Выкатившись кубарем из салона автомобиля, присев, чтобы не угодить под шальную пулю, полковник, прошедший за время службы не одну «горячую точку», сразу оценил ситуацию.
Крыша усадьбы дымилась, хотя пламени пока было не видно.
Из ружей палили со стороны бора, с опушки, подступающей вплотную к имению, высекая картечью и жаканами щепки из рубленых стен господского дома, звеня осколками оконных стёкол.
Прячущимся в кустах стрелкам отвечала Лиза. Стоя на открытом пространстве двора, закусив от напряжения нижнюю губу и держа пистолет двумя руками, она методично, как в тире, посылала в невидимых нападающих пулю за пулей.
Других обитателей усадьбы не видно было.
Перегудов отметил мимолётно, что, вырядившись на свидание «по гражданке», в облегающий плотно фигуру синий брючный костюм, дочь прихватила-таки табельное оружие, которое прятала в кобуре, прикрытой полой жакета.
– Пригнись, твою мать! – в отчаянье крикнул ей Николай Петрович, выхватывая из кобуры свой «Макаров», однако дочь в грохоте пальбы его явно не слышала.
Отец, сложившись в три погибели, чему изрядно мешал отросший на полковничьих харчах солидный живот, тяжело, с одышкой, засеменил на полусогнутых к Лизе, в отчаянье бормоча: «Вот засранка! Ведь подстрелят же засранку такую! И вся недолга!»
Из-за ближайших кустов, словно граната, вылетела бутылка с хвостом вырывающегося из горлышка пламени, не попав в стену, упала на землю, разливая вокруг какую-то горючую жидкость и опаляя пожухлую травку.
Однако пара таких бутылок своей цели достигли, если судить по очагу возгорания на скате крыши и в одном из оконных проёмов.
Лиза тут же перенесла огонь в направлении неизвестного злоумышленника, обстреляв кусты так, что листья и ветки посыпались: «Тах-тах-тах!»
Там кто-то взвыл, чертыхаясь.
Отстрелявшись, Лиза отступила за угол дома. Прижавшись спиной к стене, она перезарядила «Макаров», выщелкнув пустой магазин и вставив новый.
Только тут она заметила приближавшегося в странной, скрюченной позе отца.
Лицо её оставалось спокойным, на губах блуждала чуть виноватая улыбка.
Перегудов, хватаясь за поясницу и проклиная застарелый радикулит, доковылял-таки до дочери, оказавшись за спасительной стеной дома, выпрямился во весь рост, кряхтя, вопросил строго:
– Елизавета! Что, чёрт возьми, здесь происходит?! Что за стрельба, с кем воюете?
Та, передёрнув затвор и дослав патрон в ствол пистолета, ответила чётко, как на службе учили:
– Отражаю вооружённое нападение на гражданский объект. Неизвестные лица пытаются поджечь дом. Забрасывают его бутылками с зажигательной смесью. Нападающих человек пять. Скрываются в кустарнике на опушке. Ведут беспорядочный ружейный огонь. Пока вроде бы ни в кого не попали…
В этот миг, словно в подтверждение её слов, со стороны бора дважды бабахнули оглушительно. Заряд картечи угодил в угол дома, за которым скрывались отец с дочерью. Сверху им на головы и плечи посыпались щепки и древесная труха.
– А почему ты, соплюха, одна за всех отдуваешься? – тоже передёрнув затвор, в раздражении поинтересовался полковник. – Где вся дворня? Попрятались?
– Соломон, Семён и Яков пошли в обход. Сейчас в спину, с тыла по нападающим ударят. Остальные пожар в комнатах тушат. А я веду перестрелку, отвлекаю на себя внимание противника! – выдала без запинки Лиза.
– Вояки, вашу мать! – ругнулся Перегудов. – Мне ещё только трупов здесь не хватало! Потом не отпишешься! Понаедут следователи, прокуроры… Нет. Пора на пенсию уходить… – ружья с опушки опять грянули дружно раз, другой, третий. Зазвенели оконные стёкла. – Ну и где там твои родственнички? Что-то они не спешат бандитов нейтрализовывать. Сейчас эти гады весь дом разнесут!
В этот момент грохнул ещё один выстрел. Взревел яростно медведь – Потапыч, должно быть. Послышались хлёсткие удары, ругань. Кто-то завопил тонко, испуганно:
– Ой, ой, отпусти, сдаюсь…
Потом наступила тишина.
– Ну, вот и всё, – объявила Лиза, выходя из укрытия. – Пойдём, глянем, кого там братья повязали!
– Уж больно ты самоуверенная, – хмыкнул полковник, опасливо выглянув из-за угла дома и осматривая двор и окрестности. – А если бандюганы верх взяли?
– Да ни в жизнь! – отмахнулась дочь. – Братья и дядька ихний знаешь, какие бойцы? Мне Соломон рассказывал. Они столько войн прошли, в таких переделках бывали, в таких сраженьях участвовали, и нигде – ни царапины. Пойдём пленных принимать!
– Ну-ну, – ревниво буркнул отец, подчиняясь. – Я тоже про геройства твоих будущих родственничков наслышан…
Елизавета вскинулась было строптиво при упоминании о «будущих родственничках», но повела лишь независимо плечами и, завернув за угол дома, зашагала на середину заднего двора.
Полковник, задумчиво глянув на пистолет в своей руке, не стал до поры прятать его в кобуру, а поспешил, подчиняясь невольно «соплюхе», следом.
Из распахнутых, а кое-где и выбитых картечью окон усадьбы раздавались встревоженные голоса, что-то плескалось, шипело и звякало – находящиеся внутри дома гасили пламя.
По двору, едва не столкнувшись с полковником, довольно шустро в направлении колодца промчался, нелепо хлопая по пяткам шлёпанцами, седенький, невысокий толстячок в синем спортивном хлопчатобумажном трико с двумя пустыми вёдрами.
За ним семенила с порожней шайкой согбенная годами старушка в длинной, путавшейся в ногах тёмной юбке, кофточке в блеклый мелкий цветочек и пёстрой косынке на голове.
Бабуля была боса, и на искривлённых артритом, сухоньких ножках её вызывающе сверкал на солнце нелепый в такой ситуации золотой педикюр.
На появившегося во дворе рядом с Елизаветой полковника водоносы никак не отреагировали – не до того было.
– Воды! Несите больше воды, – командовал зычный голос в глубине дома.
Перегудов узнал своего давешнего собеседника и, чего уж греха таить, вышло так, что и собутыльника, Еремея Горыныча.
Однако битва за сохранность имения, как оказалось, ещё не закончилась.
И хотя с опушки больше не доносилось выстрелов, смолкли крики, в голубом, чуть подёрнутом синим дымком от пожарища небе над усадьбой вдруг промелькнуло нечто, напоминающее дельтаплан.
На землю прямо перед полицейским от неизвестного летуна упала чёрная, скользящая быстро, зловещая тень.
Полковник задрал голову вверх. Прямо над двором беззвучно парил, стремительно передвигался в потоках воздуха некий аппарат, широко распростёрший чёрные крылья.
Приглядевшись, щурившийся от солнца полицейский с удивлением понял, что там, в небе, нарезает круги над крышей дома какой-то человек, напоминающий своим облачением гигантскую летучую мышь.
– А эт-то ещё что за хрень?! – воскликнул в негодовании Перегудов.
В это время «хрень», ловко планируя, заложила там, в небе, крутой вираж и вдруг исторгла из себя, шандарахнула по крыше, метнув что-то, похожее на шаровую молнию.
– Бабах!
Громкий хлопок – и кровля в месте попадания светящегося сгустка озарилась, полыхнула ярким пламенем, занялась, задымилась горящей краской.
Лиза, не раздумывая, подняла пистолет и дважды выстрелила в чёрного летуна.
Без особого, впрочем, эффекта.
Дельтапланерист, или чёрт знает что там в небе, сделав круг, вновь спикировал на крышу и метнул ещё один плазмоид. Тот угодил, озарив бело-синим пламенем, в кровлю возле дымоходной трубы.
Лиза опять выстрелила.
И тут случилось вовсе невероятное.
Из распахнутого настежь окна дома навстречу атакующему, словно снаряд из переносного зенитно-ракетного комплекса «Стрела», метнулось другое крылатое создание!
Напоминающее дракона, каким изображают его в иллюстрациях к детским сказкам – с крокодильей зубастой мордой, удлинённой шеей, туловищем и лапами динозавра, крупной чешуёй с зеленоватым отливом, но, главное, ити ж твою мать, с перепончатыми, огромными крыльями!
Тут уж Перегудов совсем очумел. Тряхнул головой замороченно, и молча следил за схваткой, разворачивающейся между двумя чудовищами в дымном небе.
А гигантская «летучая мышь» тут же запулила в «дракона» шаровую молнию, возникшую, как успел заметить полковник, таинственным образом, где-то между передними лапками, напоминающими человеческие руки. И даже, кажись, затянутыми в чёрные перчатки.
Уклонившись от попадания ловким манёвром, «дракон» выплюнул в ответ, словно из огнемёта, из ощеренной клыками пасти струю жаркого пламени! Опалив крылья агрессивной, бомбардирующей дом зажигательными плазмоидами мыши.
И тут же, из того же окна, вслед за первым драконом столь же стремительно стартовал второй. Впрочем, летел он как-то неуверенно, взял сильно правее, но там развернулся, неуклюже перекувыркнувшись в воздухе через голову и, показалось, едва не шлёпнулся оземь. Но потом выправился, махнул пару раз крылами и подоспел на помощь собрату, тоже дохнув на чёрного агрессора струйкой пламени – тонкой, прерывистой, неуверенной.
И вот уже над усадьбой закружились, схлестнувшись в схватке, сразу три чуда-юда.
Испуская из пастей языки пламени, швыряясь во все стороны шаровыми молниями, взрывавшимися в воздухе, словно ручные безосколочные гранаты, невообразимые создания кувыркались, вертелись в небе, то взмывая свечкой под облака, то сваливаясь в штопор, проносясь низко над самым двором, обдувая ветром и едва не задевая крыльями ошеломлённых, зачарованных наблюдателей.
– Охренеть – не встать! – только и молвил полковник, заворожённо взирая на происходящее. – Что здесь творится?!
Лиза, несколько раз безуспешно попытавшись прицелиться в «чужого», опустила пистолет, без особого удивления, с восторгом глядя на поднебесную битву.
А потом, обернувшись к отцу, объяснила:
– Да всё нормально идёт. Это Еремей Горыныч и, сдаётся мне, Глеб Сергеевич упыря отгоняют…
– Дык, – только и смог выдавить из себя Перегудов и, не найдя слов, ткнул пальцем в небо, где кружилась сошедшаяся в воздушном бою невообразимая нежить, а потом беспомощно развёл руками.
– Ничего особенного, – пожала плечами Лиза. – Никакого волшебства, мистики. Просто генетическая трансформация, только мгновенная. Ты же по телевизору «Секретные материалы» смотрел? Ну, про агентов ФБР Малдера и Скалли? Там тоже серия про такого человека-монстра была. Только здесь всё взаправду…
– У-ф-ф… – шумно, словно пробитый автомобильный баллон, выдохнул полковник. И, обессиленно присев на травку, мотнул обескураженно головой: – Парк юрского периода, динозавры… Чужой против хищника… Голливуд, твою мать! – А потом, помолчав и осмысливая увиденное, посетовал: – Ну, Елизавета! Нашла, понимаешь ли, нам родственничков…

22

А для измаявшегося неопределённостью в столице губернатора Курганова наступил, наконец, судьбоносный час встречи с главой государства.
Закончились невероятно долгие сутки томительного ожидания, проведённые Александром Борисовичем в домике областного постпредства, без телефонной связи, в полном одиночестве и в режиме секретности самого факта пребывания в Москве по соображениям безопасности.
Конечно, в такой ситуации было бы благоразумным запастись с вечера бутылкой хорошего коньяка, а лучше двумя, и провести время, попивая и расслабляясь.
Однако президент известен был своей трезвостью, и заявиться к нему на следующий день с запахом перегара, красными глазами и следами тяжёлого похмелья на помятом, отёчном лице было немыслимым.
Собираясь на встречу, губернатор облачился в свежую белоснежную рубашку, тёмно-синий, нежаркий, но вполне официальный костюм, чёрные итальянские туфли. Извлёк из портфеля кожаную папочку бордового цвета с золотым орлом – краткий доклад президенту о социально-экономической ситуации в Южно-Уральской области на двух страничках, выдержанный, конечно же, в позитивном, оптимистичном ключе.
И так, налегке, невыспавшийся, встревоженный, но внешне подтянутый, энергичный и бодрый, отправился на машине постпредства в Кремль.
В нескольких кварталах от Красной площади, где сейчас, в полдень, всё равно припарковаться было решительно негде, вышел, отпустил водителя с лимузином и, приказав быть на связи, сам, чтобы собраться с мыслями, сосредоточиться, настроиться на нужный лад, отправился пешком по улицам.
Как написали бы в сходной ситуации в старинном романе, навстречу судьбе.
Всякий раз, бывая в первопрестольной, он поражался не столько густонаселённости мегаполиса, плотному транспортному потоку на дорогах с бесконечными пробками, сколько обилию различных контор, ведомств, офисов, которые в центре шли сплошняком, перегораживая все въезды во дворы шлагбаумами и воротами с бдительной охраной так, что свернуть с тротуара не представлялось возможным. Оставалось только двигаться вперёд в толпе пешеходов, в надежде, что улица приведёт, в конце концов, к намеченной цели.
Ибо известно, что в России все дороги ведут в Москву, а в самой Москве, соответственно, в Кремль.
А вся столица представлялась ему этаким гигантским учреждением, состоящим из тысяч, нет, пожалуй, что миллионов кабинетов, занятых разномастными служащими, управляющими жизнью огромной, раскинувшейся на одной шестой части суши, страны.
И всё остальное, с различной степенью комфортности обжитое согражданами пространство России трудится, терпит лишения и невзгоды лишь для того, чтобы елось слаще и мягче спалось тем, кто сподобился иметь вид на жительство здесь, в Москве.
Миновав ворота Спасской башни, где подтянутые, вышколенные, предельно вежливые сотрудники ФСО внимательно рассмотрели его документы, сверяясь с какими-то своими списками, Курганов, наконец, вступил на территорию святая святых.
Здесь, за высоченной древней стеной, было тихо и малолюдно.
Александр Борисович шагал по тщательно выметенным асфальтовым дорожкам к нужному ему административному корпусу. Мимо аккуратненьких, словно искусственных, с одного заводского конвейера сошедших ёлочек, ровно подстриженных, без единой соринки или засохшей травинки, газонов, благоухающих экзотическими цветами клумб, и не без грусти думал о том, что, возможно, видит всё это в последний раз.
А ещё через четверть часа, миновав очередной пост охраны, рамку металлоискателя, оставив на специально предназначенной для этого полочке и без того отключенный со вчерашнего дня мобильный телефон, сопровождаемый каким-то клерком с невероятно торжественно-важным выражением на лице, Курганов на ватных ногах, с колотящимся сердцем, вошёл в приёмную президента.
Ему и раньше доводилось бывать здесь – нечасто, всего дважды за весь восьмилетний период своего губернаторства, – и всякий раз его охватывало благоговейное чувство сопричастности к чему-то великому, грандиозному, к тому, что вершит судьбы не только страны, но и целого мира.
После минутной заминки в приёмной Курганову предложили пройти через высоченную, резного дуба, с царскими вензелями и позолотой дверь, в помещение, предназначенное для аудиенции с главой государства.
Александр Борисович шагнул за порог и… будто в телестудии оказался.
Сразу у входа в просторный, как поле для тенниса, кабинет расположились операторы с видеокамерами на массивных треножниках, фотокорреспонденты с фотоаппаратами, снабжёнными мощной цейсовской оптикой, журналисты с диктофонами наизготовку – толпа человек в двадцать, выстроенная, впрочем, по ранжиру, не галдящая и не суетящаяся, а застывшая в молчаливом почтении.
Перед этой разношёрстной шеренгой, топорща пшеничного цвета, с рыжеватым отливом, усы, вышагивал, словно командир перед строем, знакомый по своим растиражированным изображениям пресс-секретарь президента.
Несерьёзный какой-то, всегда напоминавший Александру Борисовичу повадками героя гоголевской комедии «Ревизор» Хлестакова.
Однако главе государства, терпевшему его в своём ближнем окружении, конечно, видней.
Обернувшись, пресс-секретарь глянул своими бараньими, навыкате, шельмовскими глазками на замявшегося у порога Курганова и вновь принялся вполголоса объяснять что-то представителям СМИ, указывая на широкую белую черту, проходящую по надраенному до янтарного свечения паркетному полу. Черту, переступать которую корреспондентам из президентского пула, судя по всему, запрещалось.
Чуть поодаль, у широченного, прикрытого тяжёлыми портьерами окна с пуленепробиваемым, не иначе, стеклом, да что там пуленепробиваемым – снарядом и то, небось, непрошибаемым, застыли столбами, сложив руки внизу живота в области паха, как футболисты, выстроившие «стенку» возле родимых ворот, два телохранителя. Стояли недвижно, буравили Курганова и журналистов тяжёлыми, парализующими будто, взглядами.
А у губернатора и без того ноги подгибались, отказывали от волнения. Повинуясь указанию сопровождающего клерка, он нетвёрдо, неестественно выпрямившись и не шевеля руками, чтобы охранники, упаси господи, не заподозрили его в каких-то дурных намерениях, шагнул к приставному столику, опустился, скрипя окостеневшими от страха суставами, в «гостевое» кресло, тоже всё в позолоченных вензелях, положив перед собой бордовую папочку – осторожно, будто взрывоопасную.
Ни напротив него, ни за президентским столом – широким, карельской берёзы, обитым зелёным сукном, где стоял знакомый по бесчисленным фотографиям малахитовый письменный прибор в виде башен Кремля, эпохи чернильниц и перьевых ручек, со стаканом, набитым идеально заточенными «простыми» карандашами, никого не было.
Курганов приметил, что рабочее место главы государства оставалось девственно чистым. Никаких папок, стопок бумаг, кип документов.
Мерцал экраном с готовностью монитор включённого компьютера, рядом, на тумбочке, выстроились в ряд телефоны с золотыми российскими гербами там, где у обычных аппаратов располагаются диск или кнопочная панель для набора номера.
Александр Борисович, оставаясь недвижным, скосив глаза, глянул в другую сторону.
Представители СМИ пребывали в полной боевой готовности, нацелив на него объективы своих фотоаппаратов и телекамер.
Сопровождавший клерк испарился куда-то.
Только пресс-секретарь оставался по стойке «вольно», заложив руки за спину и шевеля усами многозначительно.
Неожиданно все присутствующие напряглись, подобрались, даже телохранители будто втянули животы и выпятили грудь, замерев на вздохе.
В задней стене кабинета распахнулась неприметная, под цвет умиротворяюще-изумрудных шёлковых обоев, дверь, и оттуда шагнул, как всегда энергичный, со спортивной выправкой, президент.
В левой руке он держал зелёную папку – ту самую, знаменитую, в которой подшивались обращения граждан к главе государства в ходе «прямых линий» с народом. Содержание этих обращений, как правило, составляли жалобы населения того или иного региона на разного рода непорядки, и, будучи озвученными в устах президента, они всякий раз вгоняли губернаторов соответствующих территорий в холодный пот.
И моментально защёлкали, застрекотали пулемётными очередями ускоренные пуски фотоаппаратов, засверкали блицы фотовспышек.
Озарённый этим пульсирующим, будто праздничный салют, сиянием, глава государства подошёл к вскочившему расторопно губернатору, протянул ему руку и слегка тряхнул её, поздоровавшись.
И всё-таки, несмотря на всю торжественность, величавость момента, президент вовсе не выглядел этаким небожителем.
Невысокий, лысоватый, он словно случайно вошёл сюда, оказался в святая святых, невзначай привлёк к себе всеобщее внимание и почтение.
Казался простым, человечным, доступным.
Чем и подкупал окружающих, заставляя их забывать на мгновенье, что лишь по мановению его руки, по шевелению брови окружающая первое лицо челядь, сшибаясь в запарке лбами, бросится выполнять любое его указание, исполнит какую угодно прихоть.
Вот и сейчас он бросил гостю по-свойски, запросто:
– Присаживайтесь, Александр Борисович! – и сам опустился в кресло напротив.
В свою очередь, положив перед собой зелёную папочку, на корешке которой, как ни был взволнован Курганов, углядел-таки наклеенную бумажечку с надписью мелким шрифтом: «Южно-Уральская область».
Видать, такого цвета папочек, по числу регионов, было много у президента.
– Ну, как дела? – будничным тоном поинтересовался глава государства.
Александр Борисович извлёк листочки с докладом и, поглядывая сквозь очки то на бумагу – сосредоточенно, то, подобострастно и с обожанием – на президента, быстренько оттарабанил основные статистические показатели, свидетельствующие о том, что в экономике и в социальной сфере на вверенной ему в управление территории всё обстоит в полном порядке.
Ещё загодя сопровождавший его на встречу с президентом клерк шепнул Курганову, что глава государства, вероятнее всего, поинтересуется ситуацией с обеспечением местами дошколят в детских садах.
И точно!
Довольно равнодушно выслушав бодрый самоотчёт губернатора, не вникая особо в оптимистические цифры, цену которым наверняка знал, президент оживился, когда речь зашла о дошкольных учреждениях.
– В молодых семьях Южно-Уральской области есть проблемы с оформлением ребёнка в ясли, в детский сад? Очереди большие? – спросил он.
На что Курганов выдал не без нотки торжества в голосе:
– Никак нет! Очереди в детские дошкольные учреждения мы ликвидировали окончательно ещё в начале года!
И это было чистой правдой.
Ибо, хотя в реальной жизни в детский сад или ясли в Южно-Уральской области мог попасть далеко не каждый ребёнок – мест на всех катастрофически не хватало, губернатор устным распоряжением, словно предчувствуя, что эта тема может всплыть на самом высоком уровне, строго-настрого запретил главам городов и районов, сельских поселений, составлять списки нуждающихся, создавать какие-то очереди.
И муниципалы просто отказывали обратившимся с подобной просьбой гражданам – не разводя лишней бюрократии, не объясняя причины.
– Очень хорошо, – удовлетворённо кивнул президент.
А представители СМИ усиленно стрекотали камерами, полыхали фотовспышками, фиксируя и увековечивая этот момент.
Пресс-секретарь подал какой-то неуловимый сигнал, и вся эта какофония звуков, сверкание ламп мигом прекратились.
Работники СМИ мгновенно свернули аппаратуру и чинно, рядком, не толпясь и не топая, беззвучно и слаженно покинули кабинет.
А Курганов понял, что сейчас и начнётся самое главное.
Проводив прессу косым взглядом, враз посуровев лицом, президент в упор посмотрел на губернатора – раздражённо и, о господи! – даже гневно.
Раскрыл зелёную папочку и с отвращением протянул собеседнику какой-то листок.
– Что это за херня, Александр Борисович?!
Курганов трясущимися руками принял бумагу, вперил в неё свой взор.
От волнения глаза его заслезились, стёкла очков запотели мигом, буквы расплывались, и он не мог прочесть предложенный документ.
Наконец, разглядел кое-как, что текст был составлен на английском. Или ещё на каком-то, пёс его задери, тарабарском, незнакомом Курганову языке.
– Ли-фе… ундер… тхе… тшэ… – силился он произнести вслух, выговаривая по слогам набранную латинскими буквами, выделенную жирным шрифтом по верху страницы «шапку» документа. А потом признался в бессилии: – Я н-не понимаю…
– Это я не понимаю! – недобро усмехнулся глава государства. – Не понимаю, откуда такая наглость и борзота! Вы что, там, в своих вотчинах, совсем охренели?!

23

Ах, как хорошо начинался для Дымокурова этот ласковый, наполненный ароматом луговых цветов и трав, будто свежезаваренный, хорошо настоявшийся зелёный чай, июльский день!
С утра в гости к Соломону пожаловала невеста – да не простая, а капитан полиции, местная участковая.
В гражданской одежде – будто со старинных русских миниатюр сошла, красавица писаная!
И не беда, что не в сарафане с кокошником, а в брючном костюме, простоволосая.
Зато коса русая, с золотым отливом, толщиной с руку – до пояса. Брови тёмные, не выщипанные по нынешнему обыкновению, а густые. Что называется, соболиные.
Глаза голубые, словно лесные озёра глубокие, да с искоркой серебристой – прямо надо признать, чарующие глаза!
А сама – невысокая, ладная, гибкая. И при всём при том, хотя и в цивильное обряженная – при пистолете! Этакая воительница звёздноокая. Повезло ж Соломону!
Заметившим оружие обитателям усадьбы пояснила скупо, что полицейский, всегда на службе. Даже в выходной день. А уж участковый – тем более.
Глебу Сергеевичу, как и всей дворне, судя по первой реакции при встрече, невеста Соломона определённо понравилась. Отставной чиновник, будь он лет на сорок моложе, и сам безоглядно влюбился бы в такую-то.
О настоящем возрасте братьев-близнецов, и в пятьсот лет выглядевших на свои вечные тридцать, Дымокуров как-то и не подумал. Тем более, как признался родне Соломон, он честно поведал невесте историю своей необычной семьи и собственную родословную.
На что Лиза отреагировала совершенно спокойно. И то, широких взглядов, лишённая предрассудков, современная девушка!
Отец её, не хухры-мухры какой-нибудь, а целый полицейский полковник, с которым имел продолжительную беседу за лафитничком, да не одним, доброй кедровки Еремей Горыныч, против того, чтобы породниться с обитателями усадьбы, тоже не возражал.
Завтрак в имении в то утро, с учётом появления желанной гостьи, выдался, таким образом, против обыкновения поздним и праздничным.
Собралась вся будущая родня Лизы, даже Мария, закончив метаться между столовой и кухней, выставляя всё новые и новые угощения, сняв белоснежный, накрахмаленный до хрусткости передник, присела на краешек общего стола.
На что баба Ягода не преминула заметить:
– Плохая примета. До сорока лет замуж не выйдешь!
И все добродушно прыснули, потому что сорок Марии исполнилось четыреста лет назад. И замуж она так и не вышла.
Однако бессменная кухарка, кулинар, повар и скромница тут же удивила Глеба Сергеевича.
Потчуя гостью, подкладывая ей в тарелку лучшие кусочки, Мария поинтересовалась буднично, между прочим, как чувствует себя Лизин отец. И не собирается ли в скором времени посетить усадьбу?
На что баба Ягода понимающе хмыкнула, а Василиса Митрофановна посмотрела задумчиво.
Вообще, как отметил про себя Дымокуров, тётушка, восседавшая на правах старшей во главе стола, была сегодня явно не в настроении.
Поулыбалась приветливо Лизе, вроде бы поддерживала общий разговор, а сама будто прислушивалась к чему-то, то и дело бросая настороженные взгляды в окно.
И, когда все отвалились от стола сыто, поднялась первой, давая тем самым понять, что завтрак закончен.
А ещё четверть часа спустя, когда мужики, переодевшись в рабочее, собрались на хоздвор, Василиса Митрофановна и баба Ягода повели в покои Лизу посекретничать по своим женским делам, а Мария, снова облачившись в фартук, принялась за мытьё посуды, в окно кухни со страшным грохотом влетела первая бутылка с зажигательной смесью.
Пламя занялось сразу, охватив большую часть помещения.
Чудом не пострадавшая Мария с воплем выскочила в столовую.
Глеб Сергеевич, как раз собравшийся подняться к себе на мансарду, так и застыл с занесённой над ступенькой ногой.
Он решил сперва, что на кухне рвануло что-то – газовый баллон, например, хотя, как вовремя вспомнил, газом в усадьбе сроду не пользовались, топили печи по старинке: углём да дровами.
А потом где-то во дворе забабахали выстрелы, зазвенели, разлетаясь вдребезги, оконные стёкла, а в бревенчатые стены дома словно кувалдой замолотили: бух! бух!
Отставной чиновник, сколь ни далёк он был от воинского опыта, как-то сразу сообразил, что это пули. Тяжёлые такие пули, крупнокалиберные.
Мужики как раз подзадержались в прихожей, и, услыхав пальбу, Яков рявкнул возмущённо:
– Это ещё что, мать твою, за Пирл-Харбор?! – А потом скомандовал: – Семён, Соломон, за мной!
Тут и тётушки с Елизаветой подбежали, засуетились.
– Там кухня горит! – сообщил слегка задохнувшийся от быстрой ходьбы и волнения Глеб Сергеевич. – С улицы в окно запулили чем-то. Вроде коктейля Молотова.
– Женщины – быстро кухню тушить, – принял командование на себя быстро сообразивший, что к чему, Еремей Горыныч. – Ты, Глеб, с ними. Яков, давай с близняшками на улицу, гляньте, кто там так безобразничает!
Дымокуров, несколько обиженный тем, что его в этом разворачивающемся сражении отправляют в «женский батальон», предложил строптиво:
– Я лучше по комнатам пробегу. Посмотрю, не горит ли ещё где!
– Действуй! – одобрил Еремей Горыныч.
Лиза выхватила из кобуры пистолет, шагнула решительно к Якову:
– Я с вами!
В это время в прикрытую входную дверь угодил очередной заряд. Однако тяжёлые, сработанные на века дубовые створки не пробил, а будто горохом осыпал.
– Картечью бьют, – со знанием дела отметил Яков и проинструктировал кратко свою команду: – Пойдём через чёрный ход. Выйдем со двора и – задами, в обход. Эти гады, видать, с опушки стреляют. Мы им в тыл зайдём и прихватим!
– А я прикрою! – крикнула Лиза и выскочила на парадное крыльцо так стремительно, что остановить её никто не успел.
И тут же оттуда послышались частые пистолетные выстрелы: тах-тах-тах!
Соломон подался было за нею, но Яков остановил его, схватив за плечо:
– Давай действовать по плану! Ментовка твоя хорошо придумала. Она нас огнём прикроет, а мы с тыла шороху наведём! Сдаётся мне, что напали на нас вояки не бог весть какие. Мы мигом с ними управимся!
«Группа захвата» бросилась на кухню, из которой дверь вела на задний двор.
А Глеб Сергеевич поинтересовался опасливо:
– Что ж это они… с голыми руками на вооружённых?
– Справятся. Не впервой, – отмахнулся Еремей Горыныч. – Пойдём-ка, Глеб, залезем на чердак, глянем. Сдаётся мне, с крыши дымком потянуло…
Радуясь, что оказался тоже востребованным, при деле, Дымокуров поспешил за домоправителем, которого, несмотря на все перемены в своём мировоззрении, случившиеся с ним за последнее время, так и не смог принять, как отца.
Удивительно, но Глеб Сергеевич даже не испугался свиста пуль, выстрелов.
Ещё месяц назад, пожалуй, окажись он в подобной ситуации, забился бы в какой-нибудь укромный уголок, под кровать, и выжидал, затаившись, чем дело закончится и когда подоспеет подмога.
А сейчас раздухарился, расправил плечи, выказывая готовность к самым решительным действиям.
Пробегая по коридору, услышали, как в спальной Василисы Митрофановны грохнуло со звоном окно. Распахнув дверь, Дымокуров увидел, что и туда влетела бутылка с зажигательной смесью. Но не разбилась, а покатилась по полу, по туркменскому ковру старинной ручной работы, оставляя за собой тонкий огненный ручеёк.
Отставной чиновник отважно кинулся ликвидировать возгорание, набросив на бутылку толстый плед, сорванный с кресла, и топча домашними шлёпанцами не занявшееся как следует пламя.
А во дворе между тем разворачивалось яростное сражение. Бухали, осыпая дом картечью, ружья невидимых злоумышленников. Им отвечали сухие пистолетные выстрелы.
Глеб Сергеевич глянул в окно. Заметил бесстрашную Елизавету, стоящую во весь рост, не сгибаясь, как суворовский гренадер под ураганным огнём врага, и стрелявшую беспрестанно из своего такого несерьёзного, казалось бы, в сравнении с крупнокалиберными ружьями, пистолетика.
Увидел бабу Ягоду, отважно, под выстрелами, просеменившую с пустой шайкой к колодцу – за водой для тушения.
Метнувшись в прихожую, схватил стоявшее там пустое ведро и помчался следом.
Качнув коромысло «журавля», зачерпнул воды и тем же манером, опасливо втянув голову в плечи, под выстрелами вернулся в спальную, принялся плескать на огонь.
А потом узрел вдруг в небе прямо над окном нечто чёрное, ширококрылое, парящее низко, едва не касаясь макушек деревьев. Что-то, уже смутно знакомое отставному чиновнику, виденное как будто бы раньше – может быть, в дурных снах?
– Во! И этот, зараза, уже тут как тут! – услышал Дымокуров голос Еремея Горыныча, который приблизился неслышно и встал рядом, обозревая ту же картину.
– Кто?! – со страхом рассматривая то ли гигантскую птицу, то ли размерами с человека летучую мышь, спросил Глеб Сергеевич.
– Упырь, – в сердцах бросил Еремей Горыныч. – Тебе ж с ним и раньше знакомиться доводилось! Сдаётся мне, что он, гнида, всю эту бойню с нападением на нас и поджогом устроил!
И точно! Присмотревшись, отставной чиновник узнал в чёрном, парившем в небесах и бросавшем на землю зловещую тень, существе того красноглазого типа с алебастровым лицом, который во время оно представлялся ему, как Люций Гемулович.
Только с гигантскими крыльями и маленькими в сравнении с ними, как у птеродактиля, лапками на груди. И этот преобразившийся, воздухоплавающий Люций Гемулович не просто летал. А извлёк вдруг из складок своих чёрных, полоскавшихся на ветру одеяний некий светящийся шар. И запулил его с верхотуры в сторону дома!
Слышно было, как этот плазмоид с оглушительным треском взорвался где-то на крыше так, что с козырька посыпались вниз искры – раскалённые добела, словно брызги напалма.
– Ну, а теперь моё время пришло, сынок! – услышал Дымокуров Еремея Горыныча.
И опять это родственное, глубоко личное, интимное даже «сынок» покоробило Глеба Сергеевича.
Он не без раздражения оглянулся на Еремея Горыныча.
Но того, собственно говоря, и не было уже рядом с ним.
По крепкому, совсем не стариковскому телу домоправителя прошла вдруг волна судорог. Мышцы его на груди, на плечах, на бёдрах бугрились и выпирали, как у бодибилдера – культуриста. Потом начало изменяться лицо – кожа на нём прямо на глазах стала грубеть, приобретать зеленовато-медный оттенок, покрываться струпьями, вроде чешуи. Не рыбьей, а такой, какая бывает у рептилий, – крокодилов там, или змей.
Нижняя челюсть принялась вытягиваться, то же происходило и с верхней частью лица, носом, надбровными дугами, пока они не вылепились непостижимым образом в некое подобие рептилоидной хари. С огромными и острыми, будто кинжалы, загнутыми внутрь пасти клыками. Пальцы на руках удлинились, тоже покрылись грубой чешуйчатой кожей.
При этом одежда того, кого вновь обретённая родня называла батюшкой Глеба Сергеевича, трещала по швам, не выдерживая давления распиравшего изнутри, растущего тела.
И вот уже на месте, где только что находился домоправитель, стояло нечто, столь же жуткое, сколь и парящий в небесах над усадьбой человекообразный монстр.
Наконец, рубашка, вздувшаяся на спине Еремея Горыныча, словно там внезапно образовался горб, лопнула, и из прорехи вымахали, развернувшись едва ли не во всю комнату два огромных, перепончатых, явно годных для полёта крыла.
Взмахнув ими так, что с этажерки какие-то фарфоровые безделушки, сметённые вихрем, посыпались, ещё пару минут назад такой домашний, рассудительный, кругом положительный, если подумать, домоправитель, преобразившийся теперь чёрт знает в кого, вылетел, стартовав бесшумно, в распахнутое настежь окно.
Не забыв между тем, дёрнув за шпингалеты, заботливо, как рачительный хозяин, распахнуть обе створки рамы.
Глеб Сергеевич, как ни поражён был увиденным, бросился следом. Пренебрегая опасностью быть подстреленным, отставной чиновник высунулся в оконный проём едва ли не по пояс. И, задрав голову, старался разглядеть то, что происходило сейчас в небесах.
Он с неожиданным для себя азартом, восторгом даже, наблюдал за тем, как сошлись там в воздушном бою, словно два лётчика-аса, два создания, напоминающих самолёты только наличием крыльев.
Один из них, несомненно, был упырём, каким их изображают в фильмах про Дракулу. Другой – Змеем Горынычем. Или драконом. Или, если смотреть на это существо с научной точки зрения, то, скорее всего, летающим динозавром. Птеродактилем каким-нибудь.
Только, в отличие от своих собратьев по юрскому периоду, огнедышащим.
Выписывая в небе немыслимые виражи, монстры сражались каждый своим оружием.
Упырь норовил подбить противника, швыряясь в него раскалёнными плазмоидами наподобие шаровой молнии, дракон дышал пламенем, выбрасывая из пасти, словно из огнемёта, огненную струю.
Пару раз он достал-таки чёрного соперника, опалив тому крылья. А в ответ получил заряд плазмоида в грудь, впрочем, особо не пострадав. Ибо дракона, судя по всему, защищала надёжно толстая чешуйчатая броня.
С бесстрашием и хладнокровием, коих Глеб Сергеевич не подозревал сроду в себе, он застыл в оконном проёме, не обращая внимания на доносившуюся со всех сторон стрельбу, и наблюдал за схваткой, переместившейся теперь выше, под самые облака – редкие, белёсые, знойные, не сулящие спасительного для горящего бора дождя.
Впрочем, определение «хладнокровно» относилось, пожалуй, только к опасности, которую представляла стегавшая по бревенчатым стенам усадьбы вражеская картечь и жужжавшие едва ли не над головой свирепыми, смертоносными шмелями убойные свинцовые пули – жаканы.
А вот кровь отставного чиновника как раз-таки и вскипела, разлилась, побежала бойчее, запульсировала со жжением и зудом по всему телу, вызывая лёгкую боль и не испытанную прежде ломоту в суставах и мышцах.
И вот уже на нём распёрло лёгкую хлопчатобумажную рубашку в синюю клеточку, сначала в плечах, а потом и в груди.
Засвербело в носу, зачесался лоб, стала меняться кожа, грубея на глазах и покрываясь чешуёй медного цвета.
А на спине, где-то под лопатками, словно ещё одна пара рук выросла.
Дымокуров взмахнул ими и обнаружил, почувствовал, что это и не руки вовсе, а огромные и в то же время удивительно лёгкие, такие же, как у Еремея Горыныча, перепончатые крылья.
Казалось бы, Глеб Сергеевич в ужас должен был придти от случившихся перемен с его телом и даже лишиться чувств, однако никакого страха он не испытывал. Напротив, на него накатила вдруг первобытная, дикая ярость, которая таится, как говорят учёные, в древних, подкорковых участках мозга, доставшихся нам, людям, в наследство в ходе эволюции от далёких-далёких предков – рептилий.
И ярость эта неистовая была направлена на противника, на общего их с Еремеем Горынычем неприятеля – гигантскую летучую мышь, упыря.
Не слишком ловко перевалившись через подоконник, ощущая, как шуршат за спиной непривычным довеском сложенные до поры крылья, вывалившись на улицу, Глеб Сергеевич расправил их, взмахнул для пробы раз, другой и, легко преодолев земное притяжение, взлетел.
Издав благодаря изменившимся, трансформированным голосовым связкам боевой клич – что-то среднее между вороньим карканьем и орлиным клёкотом, взмыв в воздух, он решительно бросился на врага!

24

Пожалуй, впервые за много-много лет Василиса Митрофановна пришла в отчаянье.
Прожив безмерно долгую, по человеческим меркам, жизнь, она видела всякое.
И опустошительные войны, уносящие жизни огромного числа обитателей этой совсем не великой, по космическим масштабам, тесноватой, в общем-то, даже страшно уязвимой планеты.
И ужасающие эпидемии, моры, выкашивающие регулярно ещё больше людей, чем разворачивавшиеся то тут, то там, по поводу и без, баталии.
И гибель представителей рода человеческого каждодневно и ежечасно в несметном числе, в результате взаимоотношений внутри социума, на бытовом, так сказать, уровне, вследствие порочной натуры самих гомо сапиенсов, их звериного естества, присущей им подлости и варварства, скрывающихся до поры под маской цивилизации, показной морали, богобоязненности.
На протяжении тысячелетий Василиса Митрофановна как-то пыталась ладить с людьми, направлять их поистине неуёмную энергию и агрессию в правильное, созидательное русло.
Даже рассорилась насмерть по этому поводу с третьей своей родной сестрой, Медоусой. Та, впав в отчаянье, возненавидела весь род людской и настаивала на его полном уничтожении, как неудачной ветви земной эволюции.
Сдружилась уже тогда с бесчинствовавшим в миру упырём.
Вместе с ним Медоуса, обладавшая даже большей способностью, чем Василиса, концентрировать и управлять земными энергиями, разрушила два величайших царства, две цивилизации, существовавших в ту эпоху на планете Земля, – Гиперборею и Атлантиду.
А потом сама пала от руки соплеменника, оставшегося в истории человечества под именем Персея.
Память о том конфликте сохранилась теперь разве что в легендах, в которых потомки первобытных гомо сапиенсов Медоусу окрестили Медузой Горгоной, а Василису чтут, как Премудрую и Прекрасную.
Что не помешало, впрочем, их далёким праправнукам напрочь игнорировать просветительские потуги Василисы Митрофановны.
Получая новые знания, навыки, развивая науку, создавая всё более и более хитроумные механизмы, человечество направляло все эти достижения на одни и те же, в общем-то, цели. Увеличивая площадь среды своего обитания, одновременно опустошали, перестраивали и переиначивали под себя завоёванные пространства.
Безжалостно уничтожая, вырубая и выжигая леса, распахивая степи, истощая недра, загаживая озёра и реки, убивая зверьё, да и себе подобных аборигенов, попадавшихся им на пути.
И всё-таки едва ли не до последнего времени Василиса Митрофановна верила в животворящую силу всеобщего просвещения.
Ходила, обрядившись в рубище, а то и в звериные шкуры, по диким племенам. Проповедовала, учила добру то под сенью креста, то под полумесяцем ислама.
Однако и эти изначально гуманистические религии, усвоив поверхностно, люди переиначивали на свой лад.
Подхватывали и распространяли, несли дальше, насаждали огнём и мечом, подвергая самым страшным истязаниям и казням «неверных».
В последний раз Василиса Митрофановна предпринимала подобные попытки в прошлом столетии.
Открыла при усадьбе в Заповедном бору школу, где бесплатно учила грамоте всех окрестных детей, больницу, в которой чудодействовала, пользуя страждущих, баба Ягода.
Еремей Горыныч ходил по сёлам, объяснял крестьянам, как правильно обрабатывать землю, какие культуры сажать, как вести севооборот, и даже растолковывал пользу совместного труда, кооперации, чем снискал у волостного начальства репутацию вольнодумца и потенциального бунтовщика.
Однако и эта попытка народного просвещения закончилась полным крахом.
Однажды в начале двадцатого века этот народ, который образованная, либерально настроенная общественность представляла не иначе, как трудолюбивого и богобоязненного, бесхитростного, угнетённого мужичка в берестяных лапоточках, ворвался в усадьбу.
Пропорол «сплотатору» Еремею Горынычу живот вилами так, что баба Ягода его впоследствии едва отходила. Порывался «уконтропупить» и «барыню» Василису Митрофановну. Сжёг к чертям собачьим и школу, и больницу. Имение тоже намеревался спалить, да Яков, старый каторжанин, по-свойски урезонил-таки предводителей бунтовщиков, ухлопав недрогнувшей рукой пару-тройку самых активных.
Позже от репрессий и раскулачивания обитателей усадьбы, как «контриков», спасло лишь уединённое месторасположение и всё тот же Яков, умевший разговаривать с новым начальством «по фене», на социально близком, понятном им языке.
С тех пор ни Василиса Митрофановна, ни её домочадцы не высовывались, не приставали к окружающим со своими нравоучениями, а затаились, жили уединённо и тихо.
Однако справедливости ради надо отметить, что даже в самые беспокойные времена всеобщей революционной смуты и хаоса гражданской войны, последующих за тем периодами НЭПа, индустриализации и повальной коллективизации Заповедный бор оставался, по большому счёту, в неприкосновенности.
Нет, конечно, и строевой лес валили, и дрова заготавливали, и зверьё постреливали, но так, что бор легко восстанавливался, быстро затягивая рубленые раны молодой порослью.
А сегодня всё было не так. Она помнила ещё Землю, какой та была две, три тысячи лет назад.
С тех пор уничтожались тотально не только леса. Распахивались девственные степи и прерии, перекрывались реки, воду и атмосферу загрязняло бесчисленное количество предприятий. Из недр выкачивались, вычерпывались полезные ископаемые, которые тратились безоглядно, по большей части сжигались недуром либо превращались в токсичный мусор, отравляя пространство вокруг.
Василиса Митрофановна устала. Все попытки её соплеменников хоть как-то, исподволь, повлиять на человечество, заканчивались провалом.
Впору было, уподобившись сестре Медоусе и упырю, Люцию Гемуловичу, развернуть тотальную войну с людьми, уничтожать их разными способами, как смертельно опасную для живого организма инфекцию, тем самым спасая планету.
Однако это претило её натуре, было невозможно в принципе!
А значит, оставалось, словно капитану тонущего корабля, отстоять честно, не покидая рубки, последнюю вахту, выполнить до конца свой предначертанный свыше долг, а затем погрузиться в бездонную пучину вместе с обречённым на гибель судном и экипажем…
Вот почему она и домочадцы её, тоже отчётливо понимавшие, к чему дело идёт, цеплялись так отчаянно за этот последний клочок первозданной планеты – Заповедный бор, выстоявший, как и его хранители, на протяжении стольких тысячелетий. И ныне обречённый, тем не менее, судя по тому, как разворачиваются события, на полное уничтожение.
А потому она не удивилась особо, когда бор заполыхал утром сразу с четырёх сторон.
Ещё накануне её терзали тяжёлые предчувствия, превратившиеся с рассвета в уверенность.
На неё словно обрушилась волна… да что там волна, цунами боли, гибельного ужаса, предсмертной тоски, исходящих разом от всех живых существ – деревьев и травинок, животных и насекомых, обитавших в бору, и корчившихся сейчас мучительно в адовом, рукотворном пламени.
И на утренних смотринах невесты Соломона, девушки и впрямь редкостной красоты и столь же выдающихся, Василиса Митрофановна сразу почувствовала это, душевных качеств, сидела, ёрзая, как на иголках, вяло поддерживала разговор, рискуя показаться невежливой и равнодушной. А сама размышляла неотрывно: что следует предпринять в такой ситуации, как спасать реликтовый лес?
Прежде всего, прямо сейчас, используя ментальную силу всех, находившихся в доме, следовало провести обряд вызывания дождя. Однако для того, чтобы редкие белёсые облака сошлись в чёрные грозовые тучи и низверглись на бор спасительным дождём, требовалось время.
Часа три-четыре при благоприятном состоянии атмосферы.
А оно вовсе не было благоприятным. Едва ли не на тысячу километров кругом раскинулся, завис над Предуральем иссушающий, не сулящий ни капли влаги антициклон. Принёсший с собой безоблачное небо, палящее солнце, давящую жару.
В такую пору сосновые, пропитанные янтарной смолою леса вспыхивают, как порох, и горят бездымно почти, словно спички.
Кое-как соблюдя приличия, Василиса Митрофановна дождалась окончания трапезы, и в этот миг в дом полетели бутылки!
И надо было первоочерёдно спасать уже усадьбу, да ещё под выстрелами невидимых нападавших!
То, что Яков, Семён и Соломон, да и вечно отиравшийся неподалёку Потапыч справятся с налётчиками, не вызывало у Василисы Митрофановны ни малейших сомнений.
А вот с упырём, чьё присутствие она тоже отчётливо ощущала, повозиться придётся.
И здесь вся надежда была на Еремея Горыныча, не в первый раз вступавшего в схватку с главным ненавистником Заповедного бора.
А вот трансформация, случившаяся с племянником, принявшим самое деятельное участие в развернувшемся в небе сражении, поразила приятно.
Не зря не зря, подозревала она в Глебушке эти, а возможно и другие, доставшиеся ему от отца по наследству, столь же уникальные и скрытые до поры способности!
Вдвоём они мигом упыря обуздали, прогнали, изрядно подпалив тому крылья.
Да и невеста на высоте оказалась!
Не дрогнула, не испугалась, не заголосила заполошно по-бабьи, а вступила бесстрашно в перестрелку с бандитами, позволив близнецам с дядькой осуществить задуманный обходной манёвр.
Через несколько минут битва и на земле, и в воздухе закончилась.
Упырь упорхнул, троих забрасывавших дом бутылками с зажигательной смесью супостатов Яков с братьями вывели из леса, отобрав ружья и запасы горючего, усадили на корточки во дворе – побитых, с исцарапанными о колючие ветви, испуганными физиономиями.
Последнего, визжавшего по-поросячьи от ужаса, как выяснилось чуть позже, главаря прикатил, толкая перед собой, перекидывая с лапы на лапу, словно гигантского колобка, Потапыч.
Тут и отец Лизы, полицейский полковник, подоспевший в разгар сражения, сгодился.
– Граждане бандиты! – объявил он громогласно, прохаживаясь вдоль помятых, выглядевших довольно жалко и казавшихся сейчас совсем не опасными преступников. – Вы задержаны за вооружённое нападение, незаконное ношение огнестрельного оружия, умышленный поджог и покушение на убийство! Прошу следовать за мной! – и пояснил сгрудившимся вокруг обитателям усадьбы: – Сейчас я их в машине в клетке запру. Потом доставлю в отделение, там разберёмся…
Однако тут выступил вперёд Яков:
– Погодь, служивый. Не ты их задерживал. А значит, не тебе и судьбу их решать. И хотя эти, – пренебрежительно кивнул он в сторону бандитов, – не пацаны, а суки куморылые, не было случая, чтобы Яша Лесной братву ментам сдавал! – И скомандовал: – Ну-ка, встали быстро! Баба Ягода, – обратился он к тётушке, – выдай им вёдра. Поставь их в ряд от дома и до колодца. Пусть воду набирают и по цепочке передают. Хата-то горит! Будем пожар тушить. А Потапыч присмотрит, чтобы ни один из них не сбежал. От общественно-полезного труда, так сказать, не уклонился!
Перегудов подумал с минуту. И махнул рукой, соглашаясь:
– И то правда. Сами подожгли – пусть сами и тушат! Я ими потом займусь. – И, углядев рядом опалённого, с перепачканным копотью лицом, в разорванной в клочья одежде, Еремея Горыныча, не удержавшись, похвалил восхищённо: – Ну, ты, сват, и даёшь! Отличный у тебя лётный костюмчик. Дашь примерить? Может, и я эдак-то в небеса полететь смогу?
При этом глаза полицейского поблёскивали тревожно и вопросительно. Видно было, что в существование некоего спецкостюма, технического приспособления, вполне вероятно, секретного даже, с помощью которого можно летать, поверить ему было гораздо проще, чем в какую-то немыслимую, невозможную «генетическую трансформацию».
Еремей Горыныч не возражал:
– Обязательно полетаем! – а потом призвал озабоченно: – Всё, хватит разводить тары-бары! Давайте дом тушить. Вон как крыша-то уже занялась!
И впрямь, если огонь во внутренних помещениях усадьбы Марии с бабой Ягодой ещё удалось загасить, то кровля полыхала вовсю. В наступившей внезапно тишине отчётливо слышно было, как трещит пламя, охватившее высушенные временем доски и брёвна стропил, сизый дым опять заволок небо, закрыл солнце, и во дворе стало сумрачно.
Между тем полковник, командуя, уже расставил понурых пленников цепью от колодца до дома, и они принялись покорно передавать друг другу вёдра, наполненные до краёв, стараясь не расплескать.
Больше других суетился их главарь, Вася Копчёный.
Он тоже втиснулся в общий ряд, покрикивая на своих подельников:
– Давай, давай, не зевай! – и заискивающе оглядывался то на Якова, то, опасливо, в сторону Потапыча, который расселся тут же, поддавшись общей тревоге, вертел башкой и порыкивал, раскрывая слюнявую клыкастую пасть.
Соломон и Семён уже притащили откуда-то длинную деревянную лестницу, прислонили её к стене дома и, забравшись на крышу, орудовали баграми, принимали вёдра и выплёскивали их на огонь.
Никто не остался без дела.
Василиса Митрофановна прихватила за руку Глеба Сергеевича, который тоже метнулся было в горящий дом – переодеться для начала – его очень смущали лохмотья, в которые превратилась одежда.
Он был явно ошарашен случившимся – и нападением внезапным, и пожаром, и не испытанной ранее произошедшей с ним трансформацией, которая кого угодно, тётушка это понимала прекрасно, способна напугать до обморока.
Вот и племянник то и дело посматривал на свои руки, ощупывал бока, лицо, будто не веря, что приключившиеся с ним перемены прошли без следа.
– Стой здесь! – распорядилась тётушка и позвала громко: – Еремей Горыныч! Баба Ягода! Идите ко мне! Будем дождь вызывать!
И пристукнула по земле неразлучным посохом с серебряным набалдашником.
А потом встала посреди двора, не обращая внимания на всеобщую суету и треск пламени, приказала сбежавшимся на её призыв домочадцам:
– Расположитесь вокруг меня. Возьмитесь за руки. Смотрите в небо. Представьте себе, что в нём сгущаются, наползают со всех сторон тёмные грозовые тучи. Вообразите проливной дождь. Думайте об этом. Сконцентрируйтесь. Посылайте в небеса мысленные сигналы, не отвлекаясь!
Глеб Сергеевич, подчиняясь, встал рядом с тётушкой. Ощутил в правой руке крепкую ладонь Еремея Горыныча, в левой – сухонькие пальчики бабы Ягоды.
Уставился напряжённо, как напутствовала тётушка, задрав голову, стараясь разглядеть за сизой дымкой небо и представить себе дождевые тучи.
Сама Василиса Митрофановна, оказавшись в центре, воздела свой посох острым концом вверх и замерла так. А потом заговорила вдруг нараспев, речитативом:
– Свод небес, затянись, заволокись, заклубись, туча с тучей сомкнись! Дождь на землю накликаю, ливень бурный вызываю! – И далее: – Приди, приди туча тёмная, туча водяная, туча плодная! Из-за дремучего леса, из-за высокой горы, из-за широкой реки, из-за моря-окияна, из-за острова Буяна! Да пусть будет так. Аминь!
Прошла минута, другая.
У Глеба Сергеевича от дыма отчаянно слезились глаза. Но он добросовестно таращился вверх, и впрямь вдруг вообразив отчётливо грозовое небо, тяжко ворочающиеся там чёрные тучи, нависающие низко над землёй своим серым, волглым, словно мокрая вата, торчащая из разодранной телогрейки, подбрюшьем…
И у них получилось!
Сперва на лицо отставного чиновника упала одна крупная капля. Потом вторая, третья. Он почувствовал, что спасительная влага охладила всё ещё зудевшие после пережитых изменений тела плечи и спину, пропитала висевшую на нём клочками рубашку.
И вот уже единичные капли зачастили, забарабанили бойко, а затем слились в низвергнувшийся с неба поток.
И перед этим шедшим стеной ливнем не в силах было устоять никакое пламя!
Оно скворчало, плевалось в отчаянье искрами, исходило паром, словно кто-то в бане плеснул холодной водой на раскалённую каменку, шипело испуганной змеёй, отступая и уползая, норовя схорониться в недоступных влаге норах и закутках, но дождь доставал огонь повсеместно!
Окрестности только что полыхавшего бора затянул белый, остро пахнущий гарью туман.
Все, принимавшие участие в тушении пожара, даже супостаты-поджигатели из команды Васи Копчёного, вымокнув мгновенно до нитки, приветствовали ливень восторженными криками.
А баба Ягода совсем не по-старушечьи, довольно бодро, поддёрнув длинную юбку и шлёпая босыми ногами с нелепым золотым педикюром по вмиг наполнившимся лужам, принялась приплясывать, распевая с залихватским подвизгиванием:

– Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе я гущи!
Выйду на крылечко,
Дам огуречка!
Дам и хлебца каравай,
Сколько хочешь поливай!
И-и-их!

Вдруг непроглядное от дыма небо над головой ликующих огнеборцев засияло каким-то неземным, таинственным, перламутровым светом.
Ливень прекратился мгновенно.
Усадьбу – и дом, и двор – будто что-то накрыло сверху непрозрачным, гигантским фосфоресцирующим колпаком.
А потом на то место, где располагался огород, прямо на картофельную ботву, бесшумно, величаво и плавно, в ореоле голубого сияния опустилась, блистая округлыми серебристыми боками, летающая тарелка.

25

– Я… э-э… по-английски не понимаю… – блеял между тем в ужасе Курганов. – Читаю и… э-э… перевожу со словарём…
– Понятно, – взирая на него с величайшим презрением, выдернул из его рук злосчастную бумагу президент. – Я переведу. Но прежде скажите мне: у вас вице-губернатор, некая Барановская, есть?
– Е-есть… – замороченно подтвердил Александр Борисович.
– Так вот, как следует из этой вот платёжки… копию которой мы получили… мнэ-э… скажем так, по своим каналам, следует, что эта мадам Барановская перевела сегодня ночью в качестве пожертвований двадцать миллионов долларов!
– П-пожертвований? Н-ничего не понимаю… кому? – полуобморочно не мог взять в толк губернатор. – Да и откуда у неё столько денег – двадцать миллионов? Долларов?! – и тут же прикусил язык.
Как ни был он испуган, расстроен и ошарашен, сообразил мигом, что такую сумму Надежда Игоревна могла получить только из одного источника – из «общака». Из его, чёрт бы её побрал, «общака»!
– Об этом мы чуть позже поговорим, – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, пообещал глава государства. – А пока я жду от вас объяснений вот по этому поводу! – он тряхнул бумагой и, брезгливо отставив её на вытянутой руке, щурясь дальнозорко, сверяясь с текстом, сообщил: – Означенную сумму, а именно двадцать миллионов долларов, гражданка России Барановская Эн. И., находясь в здравом уме и ясной памяти, перечислила в Британский некоммерческий благотворительный фонд под названием «Life under the rainbow». И сейчас об этой новости все мировые СМИ с восторгом трещат, а социальные сети прямо-таки взорвались от негодования!
– Господи… да что ж это такое-то? – помертвевшими губами лепетал губернатор.
– Я вам скажу, что это такое, – прищурившись, словно беря собеседника на мушку в прицел, посулил президент. – Название этого фонда переводится, как «Счастливая жизнь под радугой»! Это вам о чём-нибудь говорит?
– Н-нет… – Курганов мотнул головой.
– Этот некоммерческий фонд оказывает финансовую помощь тем, кто, сменив свою сексуальную ориентацию, желает поменять и пол. Хирургическим путём. Такие операции и оплачиваются из средств фонда.
Александр Борисович застыл с разинутым ртом.
– Об этом пожертвовании российской гражданки, крупнейшем за всю историю существования фонда, сразу же сообщили все мировые информационные агентства. С пометкой «срочно». Под заголовками вроде «Российская чиновница подаёт пример гендерной толерантности». Каково?! Интернет-сообщество кипит от негодования. Дескать, российская власть выше крыши уже наворовалась, деньги девать некуда, и теперь разным там педерастам и лесбиянкам их жертвует!
Потом помолчал, произнёс, размышляя:
– Может, и впрямь для вас, как советуют многие, тридцать седьмой год устроить? А то вы там, на местах, совсем оборзели. Нет, не расстреливать, конечно. Пока. А пересажать для начала всех скопом к чёртовой матери? Народ, я уверен, меня в этом поддержит…
Курганов только круглил в ужасе глаза на главу государства, молчал предынфарктно, хлопая беззвучно, по-рыбьи, губами.
– Эта… мнэ-э… Барановская, она чем у вас занимается? – взяв себя в руки и вновь приняв невозмутимый, государственный вид, полюбопытствовал президент.
– В-вице… в-вице-губернатор по внутренней политике… – выдавил из себя Александр Борисович.
– Она что, сумасшедшая?
– Д-да… то есть, вроде бы, нет…
– Ладно, – отодвигая документ в сторону, вздохнул глава государства. – Надеюсь, эти двадцать миллионов долларов – не бюджетные деньги?
– Н-нет, точно нет! – чуточку придя в себя, горячо заверил Курганов.
– Хорошо. Сегодня же, как губернатор Южно-Уральской области, дайте разъяснения в федеральные средства массовой информации, что чиновница регионального правительства… гм-м… сошла с ума. Ну, только помягче как-нибудь. Дескать, состояние её психического здоровья внушает серьёзные опасения, сейчас ею занимаются лучшие врачи-психиатры… И о происхождении этих денег. Сумма немалая, особенно в глазах обывателя. Кстати, где эта ваша мадам их взяла?
– Э… мнэ-э… – замялся Александр Борисович.
– Ясно, – проницательно глянув на него, подытожил президент. – Объясните общественности, что в распоряжении чиновницы оказались средства, собранные социально ответственными предпринимателями на поддержку многодетных и малообеспеченных семей. И что правительство Южно-Уральской области предпримет все меры для того, чтобы восстановить эту сумму. И восстановите, так? – он опять посмотрел на убитого вконец губернатора. – И действительно направите на озвученные мною цели. О чём доложите мне. Лично. В кратчайшие сроки.
А Курганов клокотал про себя, думая о Барановской:
«С-сука! Вот ведь сука! Без штанов оставила, падла! И где я теперь двадцать лимонов «зелёных» вот так, прямо сразу, возьму?!»
И одновременно в голове его билась, пульсировала ликующе мысль:
«Доложить лично… в кратчайшие сроки… Значит, не снимет?!»
– И вот ещё что, – пряча роковой документ в зелёную папочку, глава государства пошелестел другими подшитыми там страницами. – Что это у вас за история вышла на днях с заседанием Законодательного собрания? Мне доложили – там у вас до хорового пения дело дошло!
Курганов, красный, предынсультный, с колотящимся сердцем, нашёлся-таки:
– День был жаркий. А система кондиционирования в Колонном зале как раз испортилась. Ну и… некоторых депутатов от духоты сморило…
Президент вздохнул, кивнул обречённо, как человек, не ждущий от собеседника уже ничего путного. Сказал только:
– Ну-ну… я понимаю. Нужно, конечно, укреплять взаимодействие между всеми ветвями власти, выстраивать рабочие отношения с представителями всех политических партий, депутатским корпусом, но не до такой же степени!
Александр Борисович благоразумно помалкивал. После скандала с безумной выходкой Барановской опасаться ему было нечего. Всё самое плохое уже свершилось.
Из-за неприметной потайной дверцы президентского кабинета возник вышколенный служащий, облачённый в строгий чёрный костюм, бесшумно приблизился, встал за спиной у главы государства, шепнул что-то на ухо.
– Сейчас, я уже освободился, – сказал тот.
И Курганов понял, что аудиенция закончена.
Увидев, что президент встаёт, он тоже вскочил, набрался храбрости и поинтересовался, пламенея щеками:
– А со мной-то как? Готов понести любое взыскание. Вплоть до отставки.
Президент усмехнулся:
– Отставки? – и, перейдя на «ты», по-свойски уже пожурил: – Ишь, натворил делов и в кусты? Пусть другие расхлёбывают? Иди и работай. И чтобы я с сегодняшнего дня никакой негативной информации о Южно-Уральской области не слышал!
И протянул на прощание руку.
Александр Борисович выдохнул окрылённо:
– Да я… рад стараться!
– Вот и старайся, – напутствовал глава государства. И, уже покидая кабинет, задержался у потайной дверцы, оглянулся. – Совсем забыл…
У Курганова опять сердце упало. Что там ещё?!
– Мне только что доложили, что у вас там, на Южном Урале, реликтовый бор горит. Примите все меры к тушению. Возьмите ликвидацию чрезвычайной ситуации под личный контроль. И вообще. Что вы там за ритуальные камланья вокруг этого заповедника устроили? То нефть собираетесь добывать, то приватизацию затеваете. Оставьте этот лес в покое! Он десять тысяч лет простоял и ещё столько же простоит. Если вы свои шаловливые ручонки протягивать к нему не будете…
С тем и вышел.
…Покинув Кремль, Александр Борисович первым делом включил мобильник.
Тот пискнул, будто обрадованный, и тут же выдал на дисплее длиннющий перечень неотвеченных вызовов. Среди них Курганов сразу же углядел три или четыре от держателя секретного «общака». И хотя звонить этому человеку в целях конспирации на телефон губернатора категорически воспрещалось, он, судя по всему, решился-таки в экстренной ситуации выйти на связь. И впрямь. Ещё бы не экстренно, если эта сука Барановская едва ли не все деньги из хранилища утащила!
При мысли об этом у Александра Борисовича испортилось было настроение.
Впрочем, ненадолго. Он снова возликовал.
Президент, славящийся непредсказуемостью своих решений, вновь продемонстрировал это качество.
Разом пресёк все слухи и домыслы о грядущей отставке губернатора одним коротким приказом: «Работайте!»
Главное – Курганов остаётся в должности главы региона. Держитесь теперь все, кто даже в мыслях списывал его со счетов! Уж он-то их скрутит в бараний рог, уж он им покажет! Вытрет ноги, по земле размажет и плюнет! А деньги – дело наживное. Придётся, правда, кое-кого обложить дополнительной данью, усиленно подоить… но ничего. Им не впервой. Сдюжат!
В аэропорту Южно-Уральска его встречали как триумфатора.
У трапа самолёта собралась вся региональная элита – чиновники, бизнесмены, политики.
Все улыбались счастливо, кланялись низко. Самые приближённые норовили обнять, потёршись щекой о щёку.
Не было среди них лишь вице-губернатора Барановской.
Ещё накануне, когда глава региона находился на борту авиалайнера, в воздухе, её прямо из кабинета Дома Советов забрала специализированная психиатрическая бригада скорой медицинской помощи.
От обычного экипажа «неотложки» она отличалась тем, что была доукомплектована двумя дюжими санитарами.
Впрочем, применять физическую силу, использовать «смирительную рубашку» к больной не потребовалось.
Состояние психики Барановской ни у кого из видевших её в эти минуты не вызывало сомнений.
Надежду Игоревну медики застали за рабочим столом.
Она, глядя отстранённо перед собой, не дрогнув лицом, прядь за прядью вырывала волосы из своей головы и складывала на полированную поверхность стола.
К приезду психиатров этих вырванных волос, кое-где тронутых внезапно появившейся сединой, образовалась уже изрядная кучка.
Барановская безропотно и безмолвно проследовала за докторами.
… Поскольку на страницах этого повествования у автора не будет больше повода коснуться дальнейшей судьбы Курганова, следует, забегая вперёд, сказать, что глава государства своим указом отправил его в отставку лишь месяц спустя.
Александр Борисович узнал об этом, как все прочие далёкие от какой-либо политики граждане, из средств массовой информации.
А уже на следующий день в Южно-Уральск прибыл новый губернатор – молодой технократ, о котором в области раньше никогда даже не слышали.
И опять кавалькада чёрных лимузинов, несущих в своём нутре представителей высших слоёв местной элиты, помчалась в аэропорт.
В наступившей затем лихорадочной суете с перетасовкой кадров в аппарате регионального правительства, увольнениями не вписавшихся в структуру новой власти и переназначениями немногих счастливчиков о Барановской никто и не вспомнил.
Рассказывали, что, увидев по телевизору, который больным разрешалось смотреть в строго определённое время под приглядом медперсонала в холле отделения для буйно помешанных, в выпуске новостей сюжет о вступлении в должность нового губернатора, Надежда Игоревна пришла в страшное возбуждение.
Вновь попыталась рвать на себе волосы, но, будучи подстриженной «под ноль», только расцарапала голову.
Её пришлось зафиксировать, пристегнув ремнями к койке, и вколоть двойную дозу успокоительного.
Лекарство подействовало. Через час пациентка угомонилась, её освободили от пут.
И она принялась заниматься тем, чему посвящала в больнице всё не заполненное лечебными процедурами время.
Сидя в кровати, выковыривала пальцем из носа козюльки, сосредоточенно рассматривала их, поднеся близко к лицу, а затем размазывала по суконному солдатскому одеялу.

26

Глеб Сергеевич, привыкший уже не удивляться ничему, с чем довелось сталкиваться здесь, в усадьбе в глубине Заповедного бора, в том числе и собственным метаморфозам, тем не менее, вовсю таращил глаза на летающую тарелку.
То, что это был летательный аппарат неземного происхождения, при всей рациональности мышления отставного чиновника не возникло ни малейших сомнений.
Бесчисленное количество раз видел он что-то подобное в художественных фантастических фильмах, в телевизионных научно-популярных передачах, читал в журналах и книгах, повествующих о гипотетических контактах с внеземными цивилизациями.
И вот теперь сподобился лицезреть наяву.
И мерцающее зеленоватым, чётко различимое силовое поле, которым накрыло пространство вокруг себя, включающее двор усадьбы вместе с огородом, сараями и пронзительно пахнущим гарью домом; и овальная, приплюснутая форма, что делало его похожим на гигантскую пилюлю с вращающимся стремительно, светящимся синими огнями поясом как раз посерёдке; и размеры – приблизительно с автобус «Пазик» величиной; а также полное отсутствие чего-либо, напоминающего иллюминаторы, бесшумный полёт, – всё свидетельствовало о том, что это не есть творение рук человеческих.
Дымокуров, как ни был заворожён представшим его глазам зрелищем, бросил-таки по сторонам быстрый взгляд.
Все обитатели усадьбы, включая Лизу, её отца и привлечённых к общественно полезному труду раскаявшихся урок, сгрудились вокруг таинственного агрегата, пялились на него зачарованно.
Только Василиса Митрофановна не казалась удивлённой особо.
Поймав на себе взор племянника, она усмехнулась и ткнула своим великанским посохом в небесного гостя:
– Вот тебе, Глебушка, и ответ на столь мучающий человечество вопрос: есть ли жизнь на Марсе? Хотя этот аппарат, сдаётся мне, вовсе не с Марса. А из глубин дальнего, не изведанного пока людьми космоса…
Казавшаяся монолитной стенка тарелки, как раз на уровне мигающего часто синими огоньками, как ёлочная гирлянда, вращающегося кольца, разомкнулась вдруг беззвучно, образовав овальное отверстие в рост человека.
И тут же от его основания развернулась, коснувшись земли, узкая, зыбко, как марево, фосфоресцирующая тускло дорожка-трап.
А по ней, возникнув поочерёдно в дверном проёме, неторопливо стали спускаться две призрачные, напоминающие человеческие, фигуры.
Если бы подобные кадры демонстрировались в каком-нибудь фантастическом кинофильме, то в этом эпизоде почти наверняка с экрана зазвучала бы величавая, вероятнее всего, органная музыка.
В нашей же реальности послышался хриплый голос одного из урок – с физиономией, перепачканной сажей, с заплывшим от багрового кровоподтёка глазом:
– Петь! Эт чо, менты, што ли?
Его приятель, чьё обличье было столь же живописно расцвечено синяками от затрещин и оплеух, полученных от защитников усадьбы, пожал в недоумении плечами:
– А может, пожарные?
У спускавшихся по трапу пришельцев, подсвеченных как бы изнутри слабым зеленоватым сиянием, лица были неразличимы. А вот руки пусты, в них не было ничего, похожего на оружие. Более того, гости из космоса протягивали открытые пятипалые ладони, что во все века и у всех народов означало мирные намерения.
Тем не менее, Глеб Сергеевич заметил краем глаза, что стоявшая неподалёку от него Лиза осторожным движением положила руку на пистолетную кобуру.
– Мы пришли с миром! – заговорила вдруг одна из зелёных фигур, подняв правую руку на уровень плеча.
Его напарник синхронно повторил этот миролюбивый жест.
Голос пилота летающей тарелки казался механическим, слегка трескучим, звучал, будто из динамика селекторной связи.
Василиса Митрофановна шагнула вперёд и тоже протянула руки навстречу гостям, произнесла торжественно:
– Мы рады приветствовать Координаторов на нашей грешной, многострадальной Земле! – А потом добавила уже будничным тоном: – Давненько мы с вами не виделись…
На что баба Ягода не преминула добавить сварливо, без всякой почтительности и трепета:
– А они, как всегда, к шапошному разбору!
– Да это ж инопланетяне… итить твою мать! – воскликнул удивлённо кто-то из урок.
Перегудов не был бы полицейским с тридцатилетней выслугой, если бы не вмешался, вопросив строго:
– Может быть, у этих граждан… мнэ-э… инопланетян и документики, удостоверяющие личность, имеются?
– Па-па! – укоризненно пресекла его служебное рвение Лиза.
Полковник осёкся, но продолжал взирать на таинственных гостей сурово и испытующе.
Глеб Сергеевич, который после перенесённых метаморфоз и драки с упырём в воздухе ни бога, ни чёрта уже не боялся, не выдержав, тоже поинтересовался:
– А вы, прошу прощения, с какой планеты будете? Из Солнечной системы? И вообще – вы, так сказать, в физическом смысле здесь или нам только кажетесь?
Мерцающие фигуры посмотрев друг на друга, разом коснулись ладонями места на груди, где обычно располагается сердце.
Ореол зеленоватого свечения, облегающий их фигуры, внезапно погас.
И видно стало отчётливо, что это люди, чуть выше среднего роста. Только облачённые в ладно подогнанные металлизированные костюмы, похоже, скафандры.
Лица космических путешественников прикрывали прозрачные, отливающие золотом гермошлемы, что создавало впечатление, будто вокруг их головы парит невесомо золотой нимб.
Один из пришельцев носил длинные, забранные на затылке в косичку русые волосы, имел аккуратную «чеховскую» бородку. Другой, напротив, был гладко выбрит и лыс.
– Защитное поле, – ответил на немой вопрос присутствующих тот, что с бородкой, обведя рукой вокруг себя. И представился: – Для тех, кто не знает, меня зовут Ис. А это мой напарник, Ал. Тоже Координатор. – А потом добавил с безмерной печалью: – Это, дети мои, наш последний к вам, землянам, визит…
Василиса Митрофановна шагнула на правах старшей вперёд:
– И с чем это связано? Что там, в вашей небесной канцелярии, произошло?
– Вы, уважаемая, совершенно правильно уловили суть дела, – доброжелательно ответил ей Ис. – Это не наше, не Координаторов, решение. Это волеизъявление, скажем так, высших галактических сил. С этой минуты на планету Земля накладывается карантин. А это значит, что мы вынуждены прервать с её обитателями контакты любого рода и уровня.
– Подумаешь! – фыркнула баба Ягода. – Семь лет мак не родил, и голоду не было!
– А ты всё так же строптива, матушка, – оборотил на неё взор Ис. – Разве не учил я тебя смирению и кротости?
– Так ведь, батюшка, в наших Палестинах живи – не зевай! – нашлась старушка. – Архаровцы, вроде энтих, – мотнула она головой на скучковавшихся поодаль уголовников, – мигом на шею залезут! Вон давеча в автобусе документы на имение и деньги спёрли. Юбку новую, ненадёванную почти, разрезали…
Второй инопланетянин, Ал, обернулся к напарнику:
– Вот и опять говорю я тебе: нет пророков в своём Отечестве!
Ис возвёл очи долу и с безмерным терпением продолжил:
– Тем не менее, все Хранители, работавшие в поте лица своего здесь, на Земле, как подвижники и праведники, подлежат эвакуации. То есть вас, други мои, отсюда мы вывезем.
– Куда? – осведомилась хмуро Василиса Митрофановна.
– В более спокойное, безопасное, экологически чистое место. Вознесём на иную, не тронутую цивилизацией, девственную планету. По условиям жизни напоминающую почти один в один вашу.
– Это в рай, что ли? – подал голос полковник.
Ис глянул на него строго:
– А вам, гражданин Перегудов, по этому поводу можно не беспокоиться. Моё предложение касается только Хранителей.
Полицейский повёл плечами обиженно:
– Вот всегда у нас так! Пока служишь три десятка лет без выходных, отпусков и отгулов, с ненормированным рабочим днём, тебя только подпинывают: дескать, давай-давай!
Лиза пыталась окоротить отца, дёргая его за некогда белую, а сейчас перепачканную копотью форменную рубашку, но того понесло:
– У меня по службе за все годы сорок взысканий и ни одной благодарности! А как отдыхать после трудов праведных, льготами какими-нибудь на пенсии обеспечить или, к примеру, в райские кущи для дальнейшего места жительства определить – так извините, подвиньтесь! С калашным рылом, мол, в рай не пускают!
Тут уж напарник Иса, Ал, не выдержал, ткнув обличающе в полковника пальцем:
– Нет, вы только посмотрите на него! Узнаю человеческую натуру! Самые что ни на есть примитивные представления о Рае как бесконечном счастье! Которое, в их понимании, заключается в безделии, праздном времяпрепровождении. Там, вишь ли, в их грёзах реки, по которым течёт сладкое, хмельное вино, с кисельными берегами. Сады, изобилующие сладкими фруктами. Дармовые барашки на зелёном лугу для плова и шашлыка. Стройные гурии с высокой грудью и тонкой талией, танцующие без устали. А вы, человеки, валяетесь в тени под оливами и ни черта, на вечные времена, не делаете! Как у вас говорят: сыт, пьян, и нос в табаке…
– Я вообще-то о пенсии, о заслуженном отдыхе здесь толкую, – стоял на своём Перегудов. – Почему человеку хотя бы на склоне лет не пожить в своё удовольствие? Тем более, после смерти…
– Друзья мои! – поднял правую руку с раскрытой ладонью Ис. – Время нашего пребывания на Земле ограничено! Предлагаю немедленно начать эвакуацию праведников. Вас, Глеб Сергеевич, это тоже касается, – неожиданно обратился он к отставному чиновнику. – Никаких вещей с собой брать нельзя. Так что сборы будут недолгие. Прошу Хранителей взойти на корабль!
– Эй, погодь! – встряла опять баба Ягода. – И чем мы на другой планете займёмся?
– Да, в сущности, тем же самым, – приветливо улыбнулся ей Ис. – Там в результате эволюции появилась колония разумных амфибий. Они только-только начинают осваивать сушу. Ваша задача – поддержать их на первых порах, привить навыки земледелия, сорганизовать в гуманное, созидательное сообщество. В отличие от людей, они не плотоядны и совсем не агрессивны.
– А с Землёю что будет? – спросила Василиса Митрофановна.
– Ну… – замялся Ис. – Если уж следовать логике, признав эксперимент с человечеством неудавшимся, следовало бы повторить всё с начала… так сказать, начать с чистого листа…
– Всемирный потоп, што ль, нашлёте? Или ещё какой… какаклизьм? – полюбопытствовала баба Ягода.
Василиса Митрофановна даже не стала поправлять привычно оговорку сестры, смотрела на космических визитёров сурово и испытующе.
– Надо бы… – ворчливо заметил Ал.
Однако Ис успокоил:
– Руководствуясь соображениями гуманности, мы не будем больше вмешиваться в путь развития человеческой цивилизации, корректировать его каким-либо образом. Проще говоря, мы предоставляем землян собственной участи. И вам самим отныне предстоит решать, будете ли вы, как гуманоиды, существовать дальше или в короткий срок окончательно угробите планету, свою колыбель, и исчезнете как вид, навсегда. Однако мы приложим все усилия к тому, чтобы опасные генетические мутации гомо сапиенсов – такие, как врождённая агрессия, злоба, алчность, стремление доминировать или, как принято у вас выражаться, «покорять» всё и вся, не вышли за пределы атмосферы Земли, небыли привнесены в открытый Космос. В этом и будет заключаться суть карантинных мероприятий. И все попытки человечества по достижению других планет, тем более, иных звёздных систем будут обречены на провал! – И предложил вновь: – А теперь предлагаю Хранителям следовать с нами.
И указал рукой на летающую тарелку.
Инопланетяне разом расступились, освободив светящуюся дорожку, которая, паря невесомо в воздухе, вела в таинственное нутро космического корабля.
Однако никто из обитателей усадьбы не тронулся с места.
– Эй, погодьте! – выступил вперёд Яков и, ткнув пальцем, указал куда-то на границу светящегося силового поля вокруг. – А этот Упырь – он что, здесь, с нами останется?
Глеб Сергеевич глянул в том направлении и только сейчас разглядел в полумраке мрачную фигуру в широкополой пасторской шляпе и обвисшем, словно перебитые крылья, плаще.
– А-а, Люц? – будто только сейчас вспомнив, обернулся к человеку в чёрном Ис. – И крикнул: – Эй, Люц! Не надоело тебе злодействовать?
Тот, кого на Земле звали Люцием Гемуловичем, тронул указательным пальцем поля шляпы:
– Приветствую братьев по разуму! – а потом простёр указующий перст в сторону столпившихся во дворе усадьбы. – Зло не во мне. Зло – в них. Я лишь срываю с них маску, человеческую личину, обнажая истинную, звериную суть. Существ, способных, к примеру, ради успеха, карьерного роста, отца родного продать. Правильно я говорю, Глеб Сергеевич? – неожиданно обратился он к отставному чиновнику.
Того словно жаром обдало. Вспомнив, как, не терзаясь угрызениями совести особо, сдал, что называется, с потрохами всю новообретённую родню ради престижного, тёплого местечка в Доме Советов, Дымокуров залился краской.
А Люций Гемулович покачал головой:
– Летите без меня. Я здесь ещё… поработаю.
И растворился во тьме, став невидимым.
А Ис огладил руками бороду, молвил задумчиво:
– Что ж, ты, Люц, сделал свой выбор… – И повторил собравшимся: – Прошу!
– Нет-нет, стойте! – возразил Перегудов. – А с нами, остающимися, что будет? Мы ж вас, так сказать, воочию лицезрели. И о том всем рассказать можем. А это ж, наверно, большой секрет? Ну, то, что инопланетяне прилетали на землю. И что вы вообще… существуете! Вы нам небось память сотрёте?
– Да грохнут они нас и здесь, в лесу, где-нибудь прикопают! – подал голос какой-то урка.
А главшпан уголовников Копчёный преданно заверил:
– Мы, граждане инопланетяне, никому не скажем о том, что видели. Век воли не видать, мамой клянусь!
Ис развёл руками обескураженно:
– Да что вы говорите такое?! Как можно о таком даже подумать?! Ничего мы с вами делать не будем. Рассказывайте сколько угодно, кому угодно. Всё равно вам никто не поверит. А будете настаивать – так непременно в психбольнице очутитесь…
– Ну, всё! Время! – нетерпеливо окоротил его Ал. – Нам пора! Хранители! Следуйте за нами!
Вдруг подал голос молчавший до сих пор Соломон:
– Я, это… короче, с вами не полечу. Здесь останусь.
– Это почему же? – удивлённо вопросил Ис.
– Без Елизаветы не полечу, –потупился парень. – Я её, такую, как она, можно сказать, триста лет искал…
– Ну, тогда и я остаюсь, – положил руку на плечо брата Семён. – Куда ж я без Соломона?!
– Я тоже не полечу, – буркнул Яков. – Отродясь друзей не бросал! Мне, в натуре, по жизни такой расклад не канает!
И погладил по крупной башке притулившегося у его ног, погрустневшего, будто понимавшего, что речь идёт о разлуке, Потапыча.
– Я, пожалуй, присоединюсь к остающимся, – изрёк Еремей Горыныч. – Не в тех я летах, чтоб так вот, запросто, менять местожительство. Опять же хозяйство. Овощи вон в огороде созревают. Помидоры в самой поре. Огурцы, так вообще отходят уже. Надо продукты на зиму заготавливать. Скотину кормить некому будет.
– А я с консервированием затеялась! – спохватилась Мария. – Пятьдесят банок огурцов уже закрутила, да столько же – помидоров. Ещё неделя-другая, и капусту солить пора. А там, у амфибий этих, небось и готовить нечего!

– Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте Родину мою!»

– озорно сверкнув глазами, продекламировала вдруг без запинки есенинские строки баба Ягода.
– Ну вот, – подытожила Василиса Митрофановна. – Мнение всех вы слышали. Да, Глеб, ты-то как? – обернулась она к племяннику.
– А я вообще в инопланетян не верю, – упрямо набычился Глеб Сергеевич. – Может, они, – кивнул он на летающую тарелку, – всего лишь наша коллективная галлюцинация. Или шпионы иностранные, таким вот образом в космонавтов переодетые…
– Так что, как вы понимаете, мы все остаёмся, – обратилась она к пришельцам. – Летите без нас. А мы уж тут без вашего пригляда сами как-нибудь повоюем…
На что Ис, не споря и не уговаривая, кивнул понимающе:
– Я, откровенно говоря, и предполагал нечто подобное. Не буду настаивать. Удачи вам в ваших земных делах.
Космические путешественники тронули невидимые кнопки в области сердца, их тотчас окутало мерцающим зеленоватым свечением.
Подняв руки в прощальном жесте, они повернулись дружно лицом к кораблю и принялись неторопливо восходить по висящему в воздухе трапу.
И здесь Глеб Сергеевич решился.
– Постойте! – крикнул он, подавшись следом. – Извините великодушно. Но если вы и впрямь посланцы из космоса, ответьте мне только на один, самый главный вопрос. Если жизнь после смерти?!
Одна из светящихся фигур обернулась.
Раздался механический, искажённый силовой защитой скафандра, голос, прогремевший, будто с небес:
– А это смотря после какой жизни! Если жизни достойной, праведной – то после смерти для души всё только и начинается!
Сказал так и шагнул вслед за напарником в отверстие люка.
После чего дверь в летающую тарелку бесшумно захлопнулась, вновь став неразличимой на фоне серебристого борта.
Помигивающее синими огоньками кольцо вокруг внеземного аппарата завращалось быстрее, стремительнее.
Летающая тарелка беззвучно оторвалась от земли.
Силовое поле, прикрывавшее двор усадьбы с окрестностями, внезапно погасло.
Аппарат пришельцев, зависнув на мгновение над картофельной делянкой, мигнул последний раз на прощание и с чудовищной скоростью взмыл в небеса. И тут же исчез с глаз долой, в долю секунды пробив земную атмосферу и растворившись в безбрежных просторах космоса.

Засияло солнце, небо очистилось от грозовых туч, и вновь наступил чудный летний день.
Ещё пахло пронзительно гарью, ещё клубился кое-где над остывающим пожарищем беловатый дымок, однако было совершенно очевидным то, что Заповедный бор и на этот раз уцелел.
– Ну, вот и всё… – с грустью молвила Василиса Митрофановна, взирая на чистые, промытые дождём небеса.
А Еремей Горыныч между тем взирал на усадьбу, обескураженно покачивая головой:
– Это ж надо! Сколько теперь здесь ремонта…
А Яков скомандовал решительно топтавшимся поблизости и пребывавшим в явной растерянности уркам:
– Эй, арестантская рота! Приступаем к работе! – и, обернувшись к домоправителю, предложил: – Выдай им инструмент. И пусть вкалывают, пока всё в порядок не приведут! Пайкой Мария их обеспечит.
Василиса Митрофановна огляделась вокруг, заключила со вздохом:
– Ну что ж. Ещё одну атаку отбили. – И уже другим тоном, озабоченно, добавила: – Надо бы в областной центр, к адвокату Емельянову съездить. Узнать, как там дела в судах по праву собственности на имение продвигаются.
Глеб Сергеевич с готовностью вызвался:
– Я, если нужно, сегодня же вечером, как стемнеет, слетаю!
Повёл плечами, вспомнив непередаваемое ощущение от выросших внезапно за спиной крыльев, и зарделся от гордости, несмотря на солидный возраст, как юноша.
Хотя, если подумать, он и был сейчас юношей – с учётом открывшейся перед ним в перспективе вечности…

ЭПИЛОГ

Новость, которая пришла на днях с франко-швейцарской границы, где размещался самый мощный в мире ускоритель элементарных частиц – Большой адронный коллайдер, мгновенно облетела все средства массовой информации.
Долгие годы строительство этого объекта, представляющего собой круговой забетонированный тоннель протяжённостью 27 километров, оснащённый сверхпроводящими магнитами, начинённый самой современной научной аппаратурой, вызывало нарекания мировой общественности. Главным образом – вследствие чрезвычайной дороговизны объекта и сомнений в оправданности таких запредельных затрат.
Кроме того, невиданные прежде, рискованные эксперименты по расщеплению элементарных частиц, в соответствии с предостережениями скептиков, могли привести к катастрофе планетарного, а то и вселенского масштаба.
Однако коллайдер исправно работал, ничего сверхъестественного, угрожающего в его недрах не происходило, и упрёки в колоссальных расходах, миллиардах евро, потраченных впустую на создание дорогостоящей игрушки для физиков-теоретиков, зазвучали с новой силой.
А теперь выяснилось, что финансовые затраты, понесённые Европейской организацией по ядерным исследованиям, по крайней мере, со слов выступивших с сенсационным сообщением занятых в этой отрасли учёных, окупились с лихвой.
Такое заявление прозвучало из уст руководителя грандиозного проекта, доктора Ван де Года, в ходе пресс-конференции, состоявшейся в учебной аудитории факультета фундаментальных наук Женевского университета. На встречу со светилом современной науки были приглашены представители ведущих мировых информационных агентств.
Ван де Год, высокий, спортивного телосложения, со шкиперской бородкой, бывшей наверняка своеобразной данью голландским предкам – славным мореходам, выглядел гораздо моложе своих шестидесяти лет. Он свободно владел едва ли не всеми европейскими языками, легко переходя с немецкого на английский или французский, и даже русский, в зависимости от национальности задающего вопрос представителя СМИ.
Прежде чем приступить к изложению сути сделанного в результате очередного эксперимента на адронном коллайдере открытия, руководитель проекта кратко напомнил присутствующим, для чего эта не имевшая аналогов в мировой науке установка вообще предназначена.
– Этот научный объект, который мы, работающие на нём, сокращённо называем БАК, позволяет ускорять и сталкивать элементарные частицы, из которых состоит всё вещество нашей Вселенной, – начал он, отчётливо понимая, что его слушатели – по большей части неискушённые в науке гуманитарии, и стараясь максимально упростить свою речь для лучшего вразумления. – Причём на скоростях, близких к скорости света. С помощью экспериментов, проводимых на БАК, мы вплотную приблизились к пониманию неведомых нам прежде законов физики, лежащих за пределами существующих теорий, описывающих структуру вещества.
– Но не слишком ли велика цена этих ваших научных изысканий? – бесцеремонно, выкриком с места, перебил его корреспондент агентства Рейтер. – Насколько мне известно, затраты на эксплуатацию коллайдера сопоставимы с бюджетом небольшой восточноевропейской страны! На эти средства можно было бы, например, накормить половину голодающего населения Африки!
Профессор, демонстрируя ангельское терпение, кивнул в знак того, что принял к сведению прозвучавший вопрос, и продолжил невозмутимо:
– Некоторые знания воистину бесценны. Например, опытным путём нами было получено подтверждение существования бозона Хиггса, названного ещё очень многообещающе «частицей Бога». Именно эта частица, как выяснилось, придаёт другим частицам, из которых, напомню, и состоит наша Вселенная, массу. Бозон Хиггса обладает действительно уникальными, волшебными, божественными свойствами! До этого открытия мы полагали, что масса – это как бы изначальное, внутреннее свойство материи. Однако теперь выяснилось, что без участия «частица Бога» массы просто не существует!
Заметив, что пишущая и снимающая публика, не оценив его восторгов по поводу сделанного открытия, поскучнела, завертела головами, начала перешёптываться, Ван де Год, стремясь привлечь внимание журналистов, продолжил с горячностью:
– Как вам наверняка известно, из школьного курса физики, в котором изучается теория Большого взрыва, именно в результате взрыва некой частицы, по своим размерам стремящейся к нулю и обладающей при этом бесконечно огромной плотностью и массой, и возникла Вселенная. Галактики, звёзды, планетарные системы, в том числе и наша Земля. Ну и, соответственно, мы с вами, как её обитатели.
– Но в чём заключается ваша сенсация? – низверг доктора с беспредельных теоретических высот вопрос корреспондента Ассошиэйтед Пресс. – Объясните языком, понятным для массового потребителя информации. Того самого простого обывателя, добросовестного налогоплательщика, на чьи деньги вы и проводите свои дорогостоящие научные опыты!
Ван де Год воспринял раздражённую реплику всё с тем же невозмутимым смирением. И продолжил, не повышая голоса:
– Ну, если предельно упростить суть сделанного нами открытия, объясню в двух словах. В ходе очередного эксперимента по изучению последствий столкновений бозона Хиггса с другими элементарными частицами нами был получен неожиданный эффект. В камере, где произошло столкновение, возник некий плазменный, устойчивый во времени объект, имеющий температуру, соизмеримую с той, что регистрируется в ядре нашего Солнца.
В глазах журналистов на этот раз заблестели искорки любопытства. Они зашевелились дружно, поправили наушники, в которых звучал перевод сказанного, а операторы и фотокорреспонденты нацелили на учёного фото- и видеообъективы.
А доктор между тем продолжал:
– Спустя доли секунды после своего возникновения объект принялся эволюционировать по модели нашей Вселенной. Через двадцать четыре часа в этой плазменной субстанции нам удалось зафиксировать некие включения, аналогичные галактикам, наблюдаемым в доступной нам части Мироздания. В ходе дальнейшего изучения этих образований были обнаружены частицы, которые можно идентифицировать, как звёздные системы.
– Каковы размеры этого… гм-м…, как вы выразились, образования? – послышался новый вопрос.
– О-о, оно совсем невелико. Диаметром примерно с мячик для тенниса.
– А это не «чёрная дыра»? – опасливо поинтересовался кто-то из корреспондентов. – Не угрожает ли она существованию нашей планеты? Ведь именно о возможности такого исхода ваших безответственных экспериментов предупреждали некоторые специалисты!
– Ни в коей мере, – успокоил учёный. – В полученной нами субстанции материя создаётся и развивается, а не исчезает в неком ином измерении, что характерно для «чёрных дыр».
Журналисты загалдели, заёрзали. Некоторые даже привстали с мест. Вопросы посыпались со всех сторон.
– Значит ли это, что, столкнув бозон Хиггса с некой частицей, вы запустили процесс возникновения новой Вселенной?!
– А не получится ли так, что этот ваш… э-э… объект эволюционирует до такой степени, что займёт всё пространство вокруг, поглотив и уничтожив тем самым нашу планету?!
Доктор, не скрывавший довольной улыбки, попытался навести в зале порядок:
– Друзья! Господа! Давайте будем последовательны в своих рассуждениях. Да, нами получена не модель Вселенной, как выразился здесь кто-то, а, как я считаю, сама Вселенная. Конечно, совсем крохотная в нашем пространственном измерении. Однако она вполне вписывается в теорию единства макро- и микрокосмоса. Эта наша, скажем так, нановселенная, действительно расширяется. Но за год, прошедший с начала наблюдений (в этом месте послышались возмущённые голоса: «Как, целый год вы скрывали от мира такое эпохальное открытие?!!»), она увеличилась в диаметре не более чем на один миллиметр. При таких темпах роста она ни в коей мере не угрожает существованию планеты Земля. Кроме того, поскольку это образование существует в созданных нами искусственно силовых электромагнитных полях, мы можем в любой момент уничтожить его, прекратив подачу энергии и прервав эксперимент простым поворотом рубильника.
– Не кажется ли вам, что своим открытием вы подрываете не только основы фундаментальной науки, но и уничтожаете базовые основы религии, утверждающей, что всё сущее создано Всевышним?
– Увы, – развёл руками учёный. – Ибо сказано в Писании: «… во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь». Я допускаю, что кому-то наше открытие категорически не понравится. С одной стороны, мы приумножили скорбь тех, кто не хотел бы расставаться с устоявшейся в веках теорией сотворения нашего мира. С другой, мы вызвали радость и ликование энтузиастов науки. Уверовавших в её основополагающее значение для развития всего человечества. Меня здесь упрекнули в том, что мы целый год скрывали от общественности такую важную информацию. Но, как вы понимаете, полученные нами результаты требовали самого пристального и тщательного изучения. Более того, скажу откровенно: кое-кто и сейчас считает, что мне вообще не следовало выходить с этим сообщением на публику. Ибо последствия нашего открытия с точки зрения философии и морали для всего человечества могут оказаться непредсказуемы.
– Доктор, ваша фамилия Год, что переводится как «Бог». Не чувствуете ли вы себя, как руководитель проекта, в данной ситуации Творцом, Богом?!
– Моя фамилия – простое совпадение, – пожал плечами профессор.
Последний вопрос прозвучал на русском языке от корреспондента РИА «Новости»:
– Если вы допускаете, что в созданной вами рукотворной Вселенной появились галактики и звёздные системы, может ли оказаться так, что на каких-то планетах этих звёздных систем зародилась и развивается жизнь, в том числе и разумная?
Учёный огладил аккуратно подстриженную шкиперскую бородку, загадочно улыбнулся и развёл руками:
– А Бог его знает!
И, помолчав, добавил:
– К тому же вопрос, кто создал нас с вами и с какой целью, всё равно остаётся открытым…