Прокуратура, или контора – так звали её сотрудники, – размещалась на втором этаже старого кирпичного здания с высокими потолками, толстыми стенами и маленькими окнами-бойницами. Раскрашенные под дуб двери кабинетов выходили в квадратный коридор, который больше напоминал зал. Вдоль его стен стояли тяжёлые деревянные скамьи, а в углу, перед входом в канцелярию, – турникет с цитатами из Уголовного кодекса.
...Возле окна на лестничной площадке, в некогда излюбленном месте курильщиков, собрались на досуге помпрокурора Узелков, следователь Кряжев и стажёр Грачёв. Узелков и Грачёв смотрели в окно, а Кряжев разглагольствовал:
– Самое приятное – ожидание, так сказать, предвкушение праздника... Иллюзии, мечты всегда прекраснее действительности...
Следователь в конторе числился остряком-занудой: он вечно о чём-то говорил, что-то подчёркивал, сыпал к месту и не к месту афоризмами собственного сочинения, комментировал высказывания начальства, за что последним был нелюбим, вёл толстую тетрадь, в которую записывал умные мысли, и в разговорах пытался обходиться только ими.
У тех, кто слышал его впервые, складывалось впечатление, что он готовится к какой-то заумной лекции и «обкатывает» отдельные её места на публике. Вот и сейчас, несмотря на то, что Узелков и Грачёв слушали его вполуха, Кряжев продолжал говорить о преимуществах иллюзий перед реальностью.
Стоящие у окна не были курильщиками. С приходом нового прокурора то беспокойное, пахнущее табаком племя здесь почти перевелось: курить в кабинетах было запрещено, а часто бегать в курилку – опасно, у начальства могло сложиться мнение, что сотрудник не проявляет должного рвения в работе. Так мало-помалу из доброй половины «конторщиков», считавших себя вечными курильщиками, остался один: зампрокурора Павел Прокофьевич Корчуган. Павел Прокофьевич был не из тех, кто мог бегать к окну с сигаретой. Он продолжал курить в кабинете, и место под солнцем (так называл курилку Кряжев) стало пустовать.
Несмотря на разницу в возрасте, в должностном положении, названная троица ждала одного и того же – появления машины, которая должна была привести на встречу с сотрудниками бывшего прокурора Корина.

***

Накануне праздника шеф позвал к себе Корчугана и Узелкова, который был профсоюзным «боссом».
Шеф сел в торце длинного совещательного стола, Корчуган занял «замовское» место справа, слева, в соответствии с конторской иерархией, уселся Узелков.
Узелков своим местом был вполне доволен, чего нельзя было сказать о Корчугане. Место второго человека в конторе его не устраивало. В душе он считал себя более достойным кандидатом на прокурорское кресло, чем шеф, однако ни словом, ни поступком не обнаруживал этого: ждал своего часа.
– Пригласить надо Василь Фёдоровича, – сказал шеф, – сами понимаете, без ветерана юбилей не юбилей...
Мнения разделились: Корчуган был против, Узелков временно занял нейтральную позицию.
– Не стоит кашу заваривать, – говорил Корчуган, – Корин не придёт. Старик обиделся, что его отправили на пенсию, не дождавшись и шестидесяти, инвалидность пришили – это во-первых; ревнует он контору к новому начальству – во-вторых...
– Он даже… на партучёт стал… по месту жительства в ЖЭКе, – добавил Узелков, определившийся, наконец, на чьей стороне ему быть.
– Он это вам говорил? – спросил прокурор зама.
– Нет, конечно, – ответил тот, – я его уже сто лет не видел, во-первых; да и не стал бы он говорить со мной об этом, во-вторых... Знаю я его хорошо: десять лет вместе работали...
– Не согласен, – сказал прокурор, – Корин нас должен понять и поддержать: речь идёт не о развлечении или банкете... встреча с ветераном – политическое мероприятие, на котором мы будем воспитывать нашу молодёжь...
– Да у нас и молодёжи-то нет, – заметил Узелков, понимавший, что вся подготовка мероприятия ляжет на его «хрупкие» плечи. И не то чтобы плеч жалко было, – земля сохла на даче, и жена в последнее время постоянно пилила за малейшие задержки на работе.
– Как это нет молодёжи? – возмутился шеф. – У нас трое сотрудников моложе тридцати... и Грачёв...
При упоминании о Грачёве Корчуган деланно поморщился.
– Что нам Грачёва считать? – сказал он. – Грачёв у нас человек временный, последние дни отбывает...
– Точно... отбывает, – ответил прокурор, – но это не значит, что его воспитывать не надо. Надо! Не для себя, так для системы, а то к тридцати годам у нашей молодёжи, у юристов мнение складывается, что мир делится только на следователей и обвиняемых...
– Он и для системы не годится, – вяло отбивался зам, – шибко умный – раз; не удержится в системе...
– Довольно, – перебил его шеф, – разговор не о Грачёве, решили... приглашаем Корина, но тактично, без казёнщины, чтобы старик не обиделся... Лучше всех это сделает, конечно, профорг.
– Да, – подхватил Корчуган, – раз уж решили, то мероприятие должно быть на уровне...

***

За два месяца стажировки Грачёв о Корине вдоволь наслышался: о бывшем прокуроре ходили легенды, которые любили рассказывать конторские старики.
Стариков было двое. Оба помощники прокурора, обоим под пятьдесят. Звать по имени их было неловко, по имени-отчеству – длинно, да и должность этого не требовала, и их звали ни так, ни сяк: Санычем и Палычем.
Саныч был худощав и сед, Палыч полноват и лыс, однако у всех, кто их знал, складывалось ощущение, что оба сделаны из одного теста, выпечены в одной печи одним хлебопёком. Той печью было время, в которое они работали, а хлебопёком – Корин.
– Корина «ушли» на пенсию два года назад, – вспоминали старики, – а мужик был железный... на фронте батареей командовал... ранен был не раз... После войны институт заочно закончил... боевой мужик... И всё в одной конторе, и всё подолгу, не в пример нынешним, на каждой должности лет по десять сидел... Работу знал от и до...
Говорили также, что обладал Корин исключительной памятью. Помнил всех, кто когда-либо проходил по делам прокурорского надзора, помнил мельчайшие детали уголовных дел, но более всего – ошибки и просчёты подчинённых.
– Ты почему, Юра, не допросил Фомина? – спрашивал он у молодого следователя. – Ведь на него обвиняемый ссылается.
– Василий Фёдорович, – следовал ответ, – вы же из дела видите, обвиняемый воду мутит... То того ему, то этого... Не могу же я у него на поводу идти...
– Ни в коем случае, – отвечал Корин, – ни в коем случае, а вот допросить свидетеля нужно...
И он начинал перечислять, в какие годы и какие дела за подобные огрехи суд возвратил на дополнительное расследование.
– Ну и память! – льстил молодой.
– А вот этого не надо, – обрывал Корин, – я не девица и комплиментов не люблю.
– Корин за свой авторитет не боялся, – продолжали старики в один голос. – Он, не в пример некоторым, лично подключался к работе по «тёмным» делам, не гнушался сам допрашивать подозреваемых, а уж тактиком в допросах был великим... допрашивал ровно, без нервов, без обещаний, без крика...
– Чего не скажешь о его отношениях к сотрудникам, – вставлял своё слово какой-нибудь молодой, захвативший время работы Корина. Но старики затыкали ему рот:
– Ну и что же, если он иногда вставал из-за стола, кричал, бросал в следователя делом? Значит, следователь заслужил... Корин зря не заводился, хотя нервишки свои на фронте и в госпиталях потрепал изрядно... Не надо его шельмовать, вспомни лучше, скольким молодым он помог – и не только в работе...
При этих словах старики оживлялись и разыгрывали воспоминания в лицах.
– Берёт он трубку, – говорил Саныч, – и звонит в торг: «Кто у телефона?» – спрашивает.
Тут подключался Палыч: «Маслаченко», – пищал он голосом директора торга.
– Маслаченко? – переспрашивал Саныч голосом Корина. – А ты что там делаешь? Торгом, что ли, заведуешь?
– Да-да, – отвечал Палыч голосом Маслаченко.
– Ну дела... Хреновый я, значит, прокурор, если ты ещё торгом руководишь, а не сидишь в тюрьме... Но шутки в сторону, следователь у меня холодильник нигде купить не может... запиши адрес... Да подскажи своим ухорезам, чтобы всё было по квитанции – и за доставку, и за разгрузку, а то я тебя знаю...
Так говорили о Корине конторские ветераны и снова вспоминали «иных» начальников, посматривая на двери прокурорского кабинета. Но... дальше намёков и взглядов дело не шло, реальное начальство сильнее легенд.

***

Николай Грачёв, высокий молодой человек, которого в детстве во дворе звали Оглоблей, к двадцати двум превратился в сильного, рослого, уверенного в себе парня.
Основательно усвоив курс правовых дисциплин, он считал себя готовым к новой работе. Эта готовность и свежий ветер перемен в обществе и были в основе его уверенности. Грачёв на всё имел собственное мнение и высказывал его с категоричностью молодости.
– Сидел человек всю жизнь на одном месте, – говорил он старикам, – город хорошо знал, людей, работу и в памяти народной остался потому, что вы работали при нём не один год, привыкли к нему и методы другого руководителя воспринимаете в штыки, считаете его «интеллигентом». Но это не так... новый шеф – человек жёсткий... это подтверждает борьба с курильщиками... Он мало отличается от Корина, хотя из-за стола не вскакивает и делами в сотрудников не бросает...
Старикам рассуждения Грачёва не нравились. Но что Грачёву старики, он с самим Корчуганом умудрился поссориться в первые дни стажировки.
Корчуган со студентами работал по долгу службы и занятие это любил, студентов ждал с нетерпением и беспокоился, когда вуз не присылал очередного дипломника. Любовь объяснялась просто: Корчуган перекладывал на стажёров техническую часть своей работы и давал поручения, ни к практике, ни к работе, ни даже к юриспруденции не относящиеся. Студенты прежних лет принимали правила игры и не возражали против такой стажировки.
С Грачёвым получилось иначе. На третий день он заявил Корчугану: «Я стажёр, а не мальчик на побегушках...»
Корчуган, услышав такое, поперхнулся, но ничего не сказал, а спустя недельку подкинул Грачёву работёнку, которую тот, говоря языком права, заведомо не мог выполнить: как всё в нашей жизни, юриспруденция похожа на огромную многоэтажку, где по ордерам заселена только часть квартир, остальные же вселились самовольно и жили по своим законам. Законов этих нет в кодексах, их не изучают в вузах.
Работёнка, которую поручил стажёру зам, была из второй части, и Грачёв, по выражению остряка-зануды, «поплыл».
В конторе знали о том, что Корчуган «учит» стажёра, но Грачёву не сочувствовали.
– Начальник, даже если у него в голове только «во-первых» и «во-вторых», – всё равно начальник, – говорили Саныч и Палыч, – иначе и быть не может... иначе система рухнет...
– Точно, начальник – он и в Африке начальник, – язвил Кряжев, подмигивая стажёру, – но ты не очень огорчайся... Корчуган повозит тебя немного фейсом о тэйбл и даст вольную: такие, как ты, ему не нужны, да и не только ему...
Кряжев оказался прав. В конце концов Корчуган отвязался от стажёра, однако портить фейс продолжал, постоянно зудя прокурору:
– Какой из него работник? Ничего поручить нельзя. Одно он не может сделать потому, что это не входит в круг вопросов стажировки, другое – потому, что на это у него другая точка зрения... Да какая точка может быть у стажёра?.. Что он знает?.. Вот мы, когда приходили на работу, старикам в рот заглядывали, каждое слово ловили, все поручения тут же исполняли – неважно, входили они в круг вопросов или нет... Не наш он человек – раз, неуправляем – два... Намучаемся с ним, если к нам по распределению попадёт, – три...
Так говорил Корчуган, и все в конторе понимали, что Грачёву у них не работать, понимал это и Грачёв. Он обозлился, замкнулся в себе, а в последний месяц практики перебрался в кабинет Кряжева, с которым из-за его высказываний не мог ужиться ни один сотрудник. Под крышей кряжевского кабинета и под кряжевские афоризмы оформлял он материал практики, изредка, по просьбе сотрудников, допрашивал кого-нибудь или участвовал в выемках и обысках.
Узелков счёл своим долгом провести с Грачёвым воспитательную беседу. Он пришёл в кабинет, где корпел над протоколами следователь и писал что-то стажёр, уселся на стул и начал вкрадчиво:
– И что тебя, Коля, мир с Павлом Прокофьевичем не берёт? Он к тебе со всей душой... опыт свой передать хочет... места показать, где обжечься можно...
Грачёв открыл было рот, чтобы сказать: «Я в прокуратуре на стажировке...», – но вырвалось другое: «Мне не нужен опыт времён застоя». Сей газетный штамп был произнесён напыщенно и настолько фальшиво, что Узелков вытаращил на стажёра глаза, а Кряжев оторвал голову от протоколов и посмотрел так, как никогда до этого не смотрел.
Говорить больше было не о чем, и Узелков ушёл, сказав перед дверью: «Тебе жить...»
– Такие долго не живут, – не преминул влезть со своей остротой следователь.

***

Без четверти пять подошла машина. Седой старик в клетчатом пиджаке (по молодёжной моде семидесятых годов), в белой рубашке и чёрном галстуке-регате вышел из уазика, посмотрел на окна второго этажа и направился к двери.
– Приехал, – сказал Узелков, и было непонятно, что в его голосе: радость или сожаление. Он пошёл вниз встречать гостя, а Кряжев и Грачёв вернулись в кабинет, где и нашёл их Узелков.
– Сдал Старик, ох и сдал, раньше красавец был, а теперь... – сказал он. — Пойдёмте, шеф приглашает...
Совещательный стол в кабинете шефа был накрыт двумя белыми скатертями и празднично сервирован завканцелярией Маргаритой Васильевной. Посередине стола стояла ваза с яблоками, поодаль несколько бутылок сухого вина, эллипсом разместились фужеры по количеству сотрудников. Самой Маргариты не было: она внесла свой вклад в мероприятие и убежала в детсад за внуком.
Корин восседал в торце стола на прокурорском месте. Шеф пристроился рядом, потеснив Корчугана. Корчуган сидел надутый, как мальчишка, у которого неожиданно отобрали любимую игрушку.
«А не так уж и плох Корин, – подумал Грачёв. – Выглядит он молодцом, прямо-таки старичок-бодрячок с чисто выбритым морщинистым лицом. Но в чём-то Узелков прав, и это было видно: чувствовал себя Корин военным, всю жизнь ходившим в парадном расчёте и вдруг оказавшимся на трибуне в роли зрителя».
Прокурор встал, помолчал, но лёгкий гул за столом не прекратился. Тогда шеф постучал ручкой по фужеру. Стало тихо, и он произнёс обычную в таких случаях речь о Дне Победы. Выступление шефа было коротким и сдержанным, оно как бы предвосхищало другое, более длинное и торжественное, – выступление Корина.
Заканчивая речь, шеф сказал:
– Все мы, не знавшие войны, должны быть благодарны тем, кто отстоял для нас мир, должны помнить и чтить ветеранов!
Все захлопали в ладоши.
Потом прокурор предоставил слово Корину. Тот, как и шеф, поднялся, но все загудели: «Сидя, сидя». Он опустился на стул, глотнул воды из стакана, оглядел тех, кто был за столом.
Пауза наступила длинная, но никто, даже невыдержанный в таких случаях Кряжев, не посмел её нарушить.
– Ребятки, – сказал Корин наконец, – приятно, что не забыли. Я тут к встрече готовился, речь, как водится, набросал... знал, что слово дадут, а выступать душа не лежит... лучше я вам случай расскажу один... весёлый...
И Корин улыбнулся виноватой, человеческой улыбкой, которая едва не растопила лёд казённого мероприятия:
— Знаете, время идёт, страшное в памяти стирается... остаётся хорошее или смешное... Ну, я отвлёкся...
В сорок третьем я, молодой командир взвода, прибыл в часть для дальнейшего прохождения службы. Всё у меня шло как надо: комбат мне умница попался, хоть и не кадровый, а многому меня научил... и со взводом у меня всё получалось, хотя я зелёный командир был...
В то время в армии уже погоны носили. Выгорали они летом добела, так что просветов не было видно... Как сейчас помню, достал я новые погоны младшего комсостава, надел их, в зеркальце глянул – другой человек... к таким погонам всё новое должно быть. Обмундирование заменить оказалось несложно, а вот с сапогами хуже... Старшина говорит: «Возьмёшь сыромятные?» Не хром, конечно, но новые. Взял...
Корин на мгновенье замолк, а потом продолжил:
– А ночью следующего дня выбрались мы с комбатом за наши позиции, рекогносцировку провести, да припозднились... когда возвращались, уже рассвело... Противник, ясное дело, взял нас в оборот. А деться, вам скажу, некуда, местность – как стол... Человек не ящерица, в землю не зароется, однако спрятались мы, нашли бугорок, залегли и ждём, что дальше будет... Солнце встало, видим: положение пиковое... И до своих недалеко, а проползти или пробежать невозможно, перевернуться и то опасно: бугорок при свете ещё меньше оказался... Полежали мы немного, пришли в себя, и я пошутить решил:
– Хорошо, – говорю комбату, – что в армию горбатых не берут, а то бы нам крышка: горб из-за бугорка торчит...
А он мне:
– Молись, Вася, чтобы немцы о миномёте не вспомнили...
Лежим, уже не шутим и не говорим. Жарко стало совсем, пить хочется, всё затекает, а шевельнёшься – стреляют…
Солнце к зениту, и чувствую я – ногам больно становится. Ранен, что ли? Нет, боль уж очень необычная, и сразу в обеих ногах, и одинаковая... Соображаю: сапоги намокли и теперь ссыхаются... сыромятина...
Дальше – больше, боль всё сильнее... я к комбату... тот выругался: «Терпи...»
Я про «испанский сапог» позже узнал, уже когда в институте учился, а вот муки инквизиции на себе испытал... Такое началось – глаза на лоб лезут. Я снова к комбату. Он: «Лежать!» Я: «Не могу, побегу сейчас...» Он: «Я те побегу, перед позициями пристреляно всё, подшибут тебя, как курёнка...»
Лежу я – больно мне, обидно и жалко себя, потому что не вижу из этого положения иного выхода, понимаю, что побегу сейчас – подшибут меня, как курёнка, потому что прав комбат... Значит, отвоевал комвзвода, младший лейтенант с новыми погонами и в новых сапогах... Думаю я так, и зреет во мне звериный крик, в котором боль, ярость и отчаяние... Прямо разрывает меня от этого крика, кажется: не закричу – взорвусь... Так и случилось. Заорал я дурниной, и что было потом, плохо помню, но, видимо, этот крик подбросил меня с земли и понёс меня к нашим окопам. И кажется мне так потому, что ног своих я не чувствовал... не было у меня ног...
Немцы от меня такого безрассудства не ждали и стрелять поздно начали, когда я уже вниз головой в окоп летел... Упал на дно траншеи и ору: «Режь, оба режь!» – и ругаюсь так, как никогда в жизни не ругался. Бойцы опешили сначала, а потом один догадался и ловко так разрезал на мне оба сапога... Сижу я на дне окопа, плачу и смеюсь, забыл от радости, что командир я, что марку держать надо, про всё забыл, так мне стало легко и весело...
– А комбат? – спросил Кряжев.
– А комбат пролежал до ночи и приполз мокрый, голодный и злой...
Корин помолчал, а потом, будто подводя итог, произнёс:
– Дак вот я к тому, что всякое потом было, но за всю войну в таком страшном и смешном положении я был один только раз...

***

Вторая неофициальная часть мероприятия прошла быстро: выпили по паре фужеров и стали говорить кто о чём, забыв о госте, затем кто-то намекнул на «мокрое», но строгий взгляд шефа пресёк «преступные намерения» в корне.
Гость от волнения и вина раскраснелся и тоже говорил, но его, как иголку на заезженной пластинке, несло по одному кругу.
– А знаешь, – повторял он шефу в который раз, – всю войну и даже там, под бугорком, жила в глубине души вера, что всё обойдётся, что не должен я погибнуть... не должен...
Прокурор кивал ему в ответ, но мысли его были заняты другим. Он боялся, что встреча перейдёт ту грань, которая отделяет мероприятие от пьянки. Грань эта приближалась, и шеф, демонстративно взглянув нa часы, поднялся со стула. Он от имени сотрудников поблагодарил Корина, пожелал, как водится, успехов в работе и счастья в личной жизни и добавил, что водитель отвезёт гостя домой...
– Ну что вы, что вы, – ответил ошарашенный Корин, – я сам, я пешочком...
Установилась тишина: правила приличия требовали проводить гостя, и шеф вертел головой в поисках Узелкова. Но в глазах профорга отражались лишь сухая земля и жена, он не видел шефа.
– Я провожу, – вырвалось у Грачёва, вырвалось неожиданно для всех и прежде всего для самого себя. Какое-то облегчение наступило после этих слов, все снова зашумели, а между Кориным и Грачёвым, как чёрт из табакерки, вдруг появился Узелков.
– Наш стажёр, – представил он Николая, – ужасно способный молодой человек, без пяти минут юрист...

***

Выйдя из конторы, Грачёв и Корин направились по улице вниз к реке. Было тихо и тепло. Вдоль тротуаров краснели флаги. Ровно подстриженные тополя с чуть распустившимися листочками были похожи на строй новобранцев в новенькой защитной форме. Шуршали по асфальту шины автомобилей. Стайки молодых людей, одетых почти по-летнему, щебетали и смеялись громче обычного. Всё говорило о том, что завтра праздник.
Шли молча до тех пор, пока Грачёв не задал Корину несколько дежурных вопросов, а Старик, в прошлом «великий тактик допросов», как мальчишка, попался на них и разговорился. Он брал стажёра под руку, заглядывал в глаза и рассказывал о фронте, о госпиталях, о комбате, который погиб в Польше, о том, как принял он батарею и снова был ранен...
– Я тогда моложе тебя был! – восклицал он в очередной раз, хлопая его по плечу. – А ты знаешь, каким я пришёл из училища? Пацан был... Я тайком от всех пистолетом играл и в зеркало на себя любовался... А во взводе у меня мужики были – под сорок... у некоторых дети в армии служили...
Подошли к мосту.
– Всё, – сказал вдруг Корин резко и властно, словно отбрасывая нахлынувшую на него сентиментальность, – вон и мой автобус...
– А знаешь, – помолчав, вернулся он к прежней теме, – верил я в свою счастливую звезду, верил... И что характерно, не я один... в госпиталях с ребятами лежал, которые из таких передряг выбрались, не приведи Господи, и они говорили то же самое... Жила в них вера в лучший исход, и, наверное, вера эта их спасла... Как считаешь, Коля?
– Да, разумеется, Фёдорыч, разумеется, какой разговор, – ответил Грачёв.
Подошёл «Икарус». Корин, словно вспомнив молодость, лихо запрыгнул в него через заднюю дверь.
– Счастливо! – крикнул ему напоследок стажёр.
Автобус тронулся, и Грачёв в последний раз увидел Старика. Ссутулившись, стоял тот среди беззаботных, празднично одетых людей, занятых своими разговорами.
«Икарус» вполз на мост и скрылся с глаз, а Грачёв спустился к реке. Мутная весенняя вода уносила в далёкий океан мусор и бензиновые пятна.
Неприятный осадок остался на душе у Грачёва: вызвавшись проводить гостя, он хотел снять со встречи налёт казёнщины, но, понятно, это у него не получилось. Проводы Корина вышли такие же, как и сама встреча, которой больше подходило название «мероприятие».
Хорошо хоть на прощанье не пожелал спьяну «успехов в работе». Или, того лучше, не стал спорить со Стариком насчёт того, что вера в лучший исход спасла его... Человеку свойственно верить в лучшее, если он, конечно, не идиот и не самоубийца, и те, кто погиб на войне, тоже верили в лучшее, до последней секунды верили, надеялись выжить, но они об этом не могут рассказать...