Из сокращений и длиннот;
То невзначай, то нарочит.
О, дайте, дайте чистых нот!
Пусть этот мир звучит, звучит!
Мы, кто в исканьях, кто в тщете,
Его озвучим: кто о чём;
Наносим воду в решете,
А после в ступе потолчём.
Потом, отбросив сор и вздор,
В глаза друг другу поглядим.
И я скажу, что этот взор
В душе моей неизгладим!
За наши ноты невпопад
Пусть нас нелепыми сочтут,
Пусть перед нами листопад
Слагает листья там и тут.
Сурьмой грачиной перевит,
Роняя лёгкое перо,
Пусть нас захватит этот вид
И вдохновенно, и остро.
Течёт река наискосок,
И знак горы далёк и гол,
И тополь ярок и высок,
Как восклицательный глагол.
Восславим краски поскорей!
Долой еду, долой кровать!
О, дайте, дайте акварель!
Я стану чувства рисовать!
Чтобы картиной становясь,
Хранил пейзаж осенних чащ
С душой моей взаимосвязь,
Где дух любви непреходящ.
Жил да был
Много помню я в жизни, но,
кажется, больше забыл.
Чтобы жизнь описать, нужно
многое вспомнить, быть может,
Или просто начать, ну хотя бы
вот так: «Жил да был…»
Нужно просто начать, а
дальнейшему память поможет.
И припомню пустырь, и в былое
потянется нить –
К затерявшимся в детстве
весёлым весенним истокам.
Чтобы жизнь описать, нужно
просто исток оживить,
Ну а повесть за ним побежит,
как река, самотёком.
Здесь и речка была, да в ручей
превратилась она,
И, утратив пустырь, незаметно
сошла на задворки.
Всё, как в жизни, – сгодится и
мель, коль ушла глубина,
Где звучали и жили весёлые
скороговорки.
И потянется дальше рассказ:
«Это было давно,
В пору старости чьей-то, что
нашу напутствует юность…»
В этой жизни минувшее с
будущим сопряжено,
Словно выдох и вдох – их
разрозненность и совокупность.
Был когда-то пустырь у реки,
а теперь его нет.
Вместо речки ручей с бытовыми
отходами бьётся.
В настоящем былого почти не
осталось примет,
Разве, этот ручей неуступчивый
и остаётся…
Здесь непрочная нить превращается
просто в пунктир –
Это птицы летят, направляя
крылатые взмахи
На намеченный где-то за
крышами ориентир.
Может, в юность?.. И тесным
становится ворот рубахи.
Наша молодость нам до
скончания века дана.
И доколе мы помним о ней,
никуда нам не деться
От её голосов и шагов…
Это снова она!
И до боли от юного чувства
колотится сердце!
Может, это любовь? Эко,
память, тебя понесло!
Ты запнулась о смутное чувство
и зыбкое слово.
Написал: «Жил да был…» – и
столкнулось моё ремесло
С непосильной задачей, к
которой совсем не готово.
Будто в каждое слово вселились
подвох и подлог,
И строки написать не хватило
безделицы дара.
Ну а если не жизнь, так хотя б
эпизод, уголок,
Тот, что память хранит
наподобие резервуара.
Быль забытых уже и ещё не
написанных глав,
Где заветы былого и будущего
отголоски;
Там, где бытность моя устремлялась
в дорогу стремглав,
А теперь ковыляет едва ли не
по-стариковски.
«Жил да был» – это вовсе не
значит, что жил не тужил,
Ведь погибли пустырь и река.
Это было когда-то.
А теперь здесь асфальт и дома,
и старик-старожил
На нездешние нивы прищурился
подслеповато.
Или, может, увидел и понял
минувшего суть,
А она под конец распахнулась
внезапно и ново…
Чтобы жизнь описать, нужно
прошлого силу вернуть,
Где пустырь и река – начинания
первооснова.
И припомнить забытое тоже
хватило бы сил!
Словно жизнь описать, не
бывает сложнее задачи.
Или просто начать, ну хотя бы
вот так: «Жил да был…» –
Всё, как в жизни, – задумал
одно, а сложилось иначе.
* * *
Я не считал тяжёлым груз,
Когда мы строили Союз.
Я точно знаю, это было.
Висел плакат, на нём – Ильич,
Как раз под ним я клал кирпич.
Я молод был и полон пыла.
И, презирая пессимизм,
Мы созидали коммунизм.
Но откровенье прозвучало,
Что власть Советов – это зло,
Нам крупно с ней не повезло,
И нужно строить жизнь сначала.
Нам доля новая дана,
А с нею – новая страна.
Нет КГБ и нет ГУЛАГа.
Нам перемены суждены,
Где все равны, и все должны…
Начать с нуля, – и это благо!
Ну что же, был бы брошен клич.
И я опять кладу кирпич,
И в будней серой веренице
Бреду до блага своего.
Пока не нажил ничего,
Лишь боль в спине и в пояснице.
А жизнь стремительно течёт,
Но благ пока – наперечёт.
Кто при деньгах, тот и у власти.
А кто не ловок и хитёр,
Не горлохват и горлодёр,
Тому – советы от напасти.
Мол, заработайте трудом
«Лендровер», трёхэтажный дом,
И назовите: «Эльдорадо»,
Где люстры в золоте висят.
А мне уже за пятьдесят…
Ну что же, надо, значит, надо.
* * *
Ну вот полдня уже почти,
Как мы в вагоне взаперти.
Нам жизнь нескучная такая
Дана осёдлости взамен,
Нас каруселью перемен
Вознаграждать предполагая.
Все впечатления новы,
А мы всё дальше от Москвы,
Говоруны и непоседы.
В дороге можно без затей
Бросать поленья новостей
В неугасимый жар беседы.
О, эти дальние края,
Где новизна – ворожея
И жизнерадостная спешка!
Где города и городки,
И новые особняки,
И запустенье – вперемешку…
Но вот почти что день в пути.
От повторений не уйти,
Хоть новизна ещё не тяжка.
Почти, как прежде, хороша
И впечатлениям душа
Открыта, но не нараспашку.
И всё докучней кругозор,
И потускневший разговор
Идёт уже не столь ретиво.
Подзатянулся наш транзит,
И холодком уже сквозит
Растянутая перспектива.
Там и пейзажи - сплошняком,
Но каждый будто бы знаком
И повторяется, как эхо.
Чем отдалённей от Москвы,
Тем основательней – увы! –
Во впечатлениях прореха.
А путь, не унывали чтоб,
Вращает свой калейдоскоп
Не от души, а как подачку.
И нас вагон, без куража,
Уже как будто не спеша
Везёт вразвалку, иль враскачку.
Давно остыл беседы пыл
И быт дорожный притупил,
И впечатленья, и хотенья.
Мир за окном навек знаком,
Как в песне: степь да степь
кругом;
И захолустье, запустенье.
Глубинка, твой печальный вид
В себе былинное хранит,
А с ним – исконное, холопье.
И быт селенья под горой
Воспринимается порой,
Как взгляд усталый исподлобья.
Оно ещё живёт пока,
И там ещё наверняка
Есть избирательная урна.
Свой депутат народный есть
(С таким народу бед не счесть),
И улыбается гламурно.
Но новизна совсем не та,
И ощущений полнота
Не вызывает интереса.
Лишь только степь да глушь
вокруг,
Да монотонный перестук
В ночь уходящего экспресса.
Осенняя страна
А мимо мутной роздыми
Вагонного окна
Качается берёзами
Осенняя страна.
Качается да тянется,
Всё ускоряя бег,
Спешит Россия-странница
Через двадцатый век.
Она брела с потерями
Под шашки и стволы,
Туда, где образ Ленина
Ей виделся из мглы.
Шла красная и белая
Без веры и вины,
«Авророю» простреляна
Аж через три войны.
Путём утрат немереных –
Скорей, скорей, скорей.
Путём надежд потерянных,
Стихов и лагерей,
Морозовых, Матросовых,
Мороза и зерна,
И светлых рощ берёзовых.
И это всё – она.
Изморозь
Эй, рыболов, иди вперёд,
Не будь уныл и хмур!
Настанет миг и в первый лёд
Войдёт звенящий бур!
Ну а пока терпи, иди,
Конец пути вот-вот.
Нас ждёт награда впереди –
Серебряный восход,
Здоровье, бодрость, аппетит
В движеньях и в речах.
Гляди, уж изморозь летит
На солнечных лучах.
Поверь, мы мучились не зря.
Снимай рюкзак, пришли!
А мир цветёт, скрипит, горя
В серебряной пыли!
Лица
Он вспомнил знакомые лица
Тех близких, умерших своих.
Он вспомнил, как чёрные птицы
Текли над могилами их,
Как женщина в траурном пела,
К его прислонившись плечу,
Он вспомнил. Потом неумело
Зажёг и поставил свечу,
Молиться совсем не умея,
Зажёг, чтобы долго без сна
Безмолвно стоять перед нею,
Пока не исчезнет она.
Стоять тяжело и устало
И ждать, отступая во тьму,
Что в бликах огня и металла
Откроется что-то ему…
Совсем не умея молиться,
Увидел вдруг явственно он,
Как смотрят знакомые лица
С покрытых металлом икон.
* * *
Хмель шумел: «Хмельна свобода
в чашах,
Что полны искристого вина.
Если нет свободы в душах ваших,
Ту, что в чашах, выпейте до дна!
Милый друг, возьми свободу в
руки,
Да напрасно душу не тревожь.
Пей вино, и скоро правды муки
Перейдут в спасительную ложь.
И печаль, и боли станут глуше,
Будут мысли лёгкими, как сны!
Добрый хмель врачует ложью
души,
Что жестокой правдою больны…»
И когда не будет правде входа,
А для лжи открыта настежь дверь,
Хмель, смеясь, шепнёт: «Близка
свобода.
Но теперь в спасение не верь!»
* * *
Сказал садовник, руки потирая:
«Ты на исходе лета приезжай.
Вон яблоня цветёт, как в
кущах рая,
Должно быть, славный будет
урожай!»
И в тех краях я оказался кстати,
И мне кивнул садовник:
«Посмотри…
Та яблоня упала на закате
С пустым стволом, прогнившим
изнутри».
Чудит судьба, в житейской ахинее
Определяя сущему места…
Бывает, что цветение пышнее
Там, где под ним таится пустота.
* * *
Есть на земле легенда злая,
Скупой сюжет её таков:
Один титан, добра желая,
Огонь похитил у богов.
Он людям дал его, в итоге
Благой желая им судьбы.
И, обнаружив это, боги
Схватились в ужасе за лбы.
Уже картины их прозрений
Прошли одна другой страшней –
Из выгорающих селений
И инквизиторских огней…
И вот спешит, близка к развязке,
Огня жестокая игра
Сквозь сокрушительные пляски
Гремучих дьяволов ядра…
Ещё гуляет между нами
Легенда о добре и зле,
А Прометей, укравший пламя,
Висит, прикованный к скале.
Ему века в цепях томиться.
Страдать, не ведая того,
За что безжалостная птица
Терзает печень у него.
Две молитвы
Глумился хам, ограбив старика:
«Ты душу, старый, злобою не
мучай,
А я отправлюсь в Божий храм пока,
Чтоб замолить свой грех, на
всякий случай».
Старик вздохнул: «Я злобы не таю.
Хочу и я в своей молитве тоже
Просить за душу грешную твою:
«Прости её, Всемилостивый
Боже!»
Был ясным мир, открытый всем
ветрам,
И каждый в нём избрал свою
дорогу…
Через грехи нас путь приводит в
храм,
Через прощенье – приближает к
Богу.
