Не только деревья обладают характером – есть характер ветвей и листвы, коры, которые создают целый образ, каждая травинка говорит о себе, будь то ажурная листва тысячелистника или лаконичная форма листьев повилики.
Зимой нет ничего приятнее, чем воспоминания о летней прогулке на природе ранним вечером с хорошей компанией, в моём случае в компании овчарки Альбы. Жара начинает спадать, на возвышенностях летает ветерок. Солнце приобретает тёплый жёлто-оранжевый цвет, что не ослепляет глаз. И с неба и до земли будто развешана греющая, смягчающая все линии вокруг свет-пелена. И ты торопишься по земляной, усеянной разноцветными и прелестными камушками, приятно хрустящими под ногами, тропе. Кругом зеленеющие сочным пыреем кочки и равнина. Утончённые серебристые полуодревесневшие молодые кустики и раскидистые неряшливые кусты полыни, напоминающие прелестное вересковое поле. И чем ближе к лугам, тем острее прянется (издаёт пряный запах) воздух от медовых трав.
В глубоком овраге, куда зимой катаются с вершины и ребятня, и взрослые, всё зелено и всё шумит – так могуче шелестит листва великанов-деревьев, в чьих зарослях на заре заливаются птахи и кукует кукушка, а в сумерках ухает сова.
По всему полю распространилась изящная с миниатюрными цветочками пастушья сумка и хориспора нежная, поистине нежное сиреневое создание, источающее медовый приторный аромат.
Хориспора нежная, которую я в детстве называла «медуница» за невероятный аромат, – особенное для меня растение. Я с нетерпением ждала в мае, когда зеленеющие и нетронутые под клумбы кусочки земли у дома покрывались аккуратным сплошным сиреневым ковриком, появляющимся вместе с весной, солнцем, словно по волшебству. Волшебный аромат, волшебный цвет и маслянистая листва, оставляющая на руках зелёный след. А вместе с «медуницей» хориспора ассоциируется у меня с лавандой. И нельзя не признать великолепие полевых цветов, собравших всё тепло и искристость солнечного света. А солнечный свет повсюду рассеивает свои поблёскивающие золотые нити-лучи, на фоне которых летают жуки, мухи и пёстрые бабочки.
Альба так и не приучилась не реагировать на идущих мимо людей, но, уходя на поле и к речке, она становится совсем другой, гармонично вписываясь в природу – и вот она уже не домашняя овчарка, а спокойное существо во всей красе с правильным лёгким профилем головы и наипрекраснейшей собачьей шерстью.
Идём к речушке – тропинка из вытоптанного мелколистного подорожника, по бокам луговые полянки, где золотятся травинки, раскинули чаши-листы пыльные лопухи, со стебельков роем летят пушинки-семена, одиночками стоит розовый и жёлтый помпон-клевер. И тишина на природе, а слышно лишь шмыганье серых блестящих ящериц в сухой траве и хруст крыльев летающих кузнецов, напоминающих сами сухие хрустящие полые стебли трав. Суетятся, бегают муравьи, их разнообразие – чёрные, красные, большие, маленькие. Изредка проползёт перед ногами чёрный матовый жук, проскользнёт пред глазами прозрачная стрекоза, прожужжит малиново-янтарная бронзовка. И бабочки, сами словно из лепестков цветов или кусочки ситца, порхают над травами: лимонницы, белянки, крапивницы, маленькие голубянки, павлиний глаз, мнемозина. И это порхание, и трепет трав, и искристость света создают мелодию, танцуют вальс.
А возле пересохшей речушки песок и травы иные – с жёсткими вытянутыми листьями, белёсыми цветками. Пахнет болотом, но не противно. Песок золотится, блестит на солнце – на нём не составит труда найти гладкую кипельно-белую ракушку, маленькую, хрупкую, высохшую. Но здесь, где берег усеян пластиковыми бутылками и обёртками, эта ракушка становится истинной драгоценностью, которую непременно уносишь с собой на память. Я представляю, глядя на ракушку, как когда-то она была коричневой с тигровыми полосками и служила верным домиком для моллюска. Сожаление и жалость чувствую, потому что эту речушку со всем её миром не в моих силах защитить, не уберечь мне и беззащитных моллюсков. А ведь лет пять назад здесь простиралась приличная глубокая река, где мы с дедушкой наблюдали стаи забавных лягушек, где из прибрежных зарослей взлетала огромная желтоглазая цапля, над сверкающей водой носились ласточки и стрижи. И тогда на месте сегодняшнего сухого оврага старички плавали на резиновых лодках и ловили рыбу, а пожилые женщины сидели на траве под тенью могучих деревьев. Эти деревья стоят и сейчас – они огромные, но теперь им некому дарить свою благостную тень. Сейчас я без проблем перехожу по песчаному дну на противоположный берег исчезнувшей речки. И заглядываюсь я не на этот овраг, а любуюсь воспоминаниями, как когда-то часами могла сидеть у мелководья, следить как улитки с тигровыми раковинами ползут вверх ко мне по пушистым водорослям и падают медленно с веточек, а потом снова взбираются. Я любила разглядывать маленьких и не очень моллюсков с плоскими и башнями-раковинами, достав их из воды и держа прохладный слизкий комочек на руке. А настоящей радостью для меня были перловицы, которых дедушка приносил с более глубоких мест, но я и сама отваживалась зайти в воду, чтобы проследить, как оставляет следы на дне белоногая перловица с плоской огромной раковиной, намертво вцепившейся в мягкий песок.
Однажды я обнаружила на берегу гору опустошённых раковин-двустворок. Люди зачем-то выловили их сотнями, выковыряли моллюсков и сложили острые раковины кучей, словно обглоданные кости. Эти раковины вскоре разнесло по всему берегу, они резали ноги. И сейчас вы ни за что не отыщете во всей реке перловицу и уж точно не увидите замысловатый узор на песчаном дне, да и вода в реке уже вовсе не прозрачная.
Возвращаясь с прогулки домой, я наблюдаю, как закат преобразил всё – травы и небо окутывает розовый цвет. Рядом шагает довольная Альба, а значит – всё хорошо, мирно.
Дедушка рассказал, как однажды, когда мне было не больше пяти лет, он купил двух живых карпов и пустил их в ванну, зная, как я увлекусь живыми рыбками. Теперь и я вспомнила этот случай. Тогда я удивилась большим зелёным рыбам, шустро бродящим в воде. Я дотрагивалась до скользкой чешуи рыб, следила за трепетным колыханием их жабр и малейшими движениями плавников, – поистине удивительные устройства. Карпы мне полюбились, наверное, потому что не причиняли никому зла и любопытно себя вели. Но к обеду уже готова была уха, которую девочка Маша отказалась есть. Чтобы уметь помочь каждому живому существу, нужно знать его повадки и строение. А самое главное в отношениях с природой – это уважение, а любовь мы оставим для тех, с кем хотим быть рядом всегда.

ВОСПОМИНАНИЯ

Я прекрасно помню мои первые цветы, выращенные мной самостоятельно от посадки семечек до сбора этих же семян осенью.
Маме приглянулись крупные апельсиновые цветы настурции сорта «Везувий», мне было тогда не более семи, но эти цветы детально отложились в моей памяти. Семена были куплены в Самаре, упаковка была серебристой, от агрофирмы «Поиск». Тогда производители посадочного материала не жалели семян, и в каждой упаковке их было до пятнадцати, даже крупных, как у настурции. Сейчас вместо обещанных четырёх семян можно обнаружить лишь сушёные палочки, да и качество изменилось, судя по всхожести. Если семь лет назад я просто бросала семечки в полуглинистую землю, и получались дружные всходы, то сейчас не помогает проклюнуться семенам и стимулятор роста.
Я помню: это был солнечный, даже жаркий майский день, уже зеленели, но ещё не цвели пионы. Я открываю драгоценную упаковку и с интересом разглядываю морщинистые и серые, но очень крупные и круглые и оттого забавные семена. Моя первая клумба – небольшая, но новая, над которой я кропотала с бабушкой, нужно было удалить каждую травинку, перекопать и разрыхлить грубую землю до мягкой и приятной на ощупь почвы. Внимательно прочитав инструкцию по посадке настурции, я на глаз отмеряла нужное расстояние, делала пальцем ямки и бросала туда семечки, а после полила клумбу из лейки. В тот же год мама купила семена алиссума «Розовая королева», которому хватило места на моей клумбе. Как мне казалась, небольшая, эта клумба вместила и маргаритки.
Помню, какую радость, но не гордость, принесли мне дружные всходы настурции – крепкие и зелёные.
И по сей день я ценю настурцию более за шикарную листву, о которой я не раз писала в детстве. С той поры настурция стала моим самым любимым цветком – я не могла обойтись без неё и летом, сажала каждый год, но на этот у меня нет семян.
Тогда мне и цветы не нужны были: я с любовью поливала разросшиеся огромные кусты с гигантскими изумрудными листьями-блюдцами, на которые ложились капли воды. Пробовала я сажать и сорта с пёстрой, мраморной листвой, но они пришлись мне не по вкусу, ибо листья напоминали не столь мрамор, сколько солнечные болезненные ожоги. Простые листья же украшали изящные белые прожилки.
Но не тут-то было. Я заворожённо наблюдала каждый новый цветок на кустах настурции. Меня завораживала их форма: вытянутые граммофончики из рыжих шёлковых лепестков и вытянутые шпоры. Они напоминали мне колибри, и бабочек, и эльфов одновременно, я считала их самыми необычными цветами в мире. Позже у меня росли и белые, и красные, и махровые настурции, но обычные сочно-оранжевые так и остались любимыми.
Настурция радовала своими цветами и после первых заморозков, тронутая инеем по утрам. А каждое утро с зарёй, пока семья спала, я выходила в сад и любовались настурциями в каплях росы.
В сентябре я с удовольствием собирала спелые и сухие семена с кустов, те самые – морщинистые и серые, хоть мне было жалко эти кусты.
Когда настурция обмякла и потемнела после морозов, я заметила на листьях блестящие мокрые следы и, подозревая, что это были улитки, принялась их искать. Я осматривала обратную сторону листьев, но каково же было моё удивление, когда на сырой и тёплой земле под растением я увидела слизняка – маленького, бежевого и такого нежного – аккуратно поместив его к себе на ладонь, принялась осматривать «улитку без домика». Милое существо с рожками на голове медленно продвигалось по моей ладони, оставляя блестящую полоску, пока я гладила его пальчиком. Самое заметное после рожек, что бросилось мне в глаза, – это было отверстие для дыхания в боку слизняка. Без труда я отыскала и ещё несколько слизней, и все они были разные – кто покрупнее, кто с коричневой кожицей. Тогда я уже знала, что слизняки – ярые враги клубники и цветов, о чём говорилось в моей любимой книге про вредителей сада, целой энциклопедии, сдобренной множеством научных ярких иллюстраций, где я больше всего боялась картинки с чёрными мохнатыми гусеницами. Странно, эти гусеницы были для меня главным злом на земле, я даже считала их ядовитыми смертельно, но когда встречала такую гусеницу в саду или на улице, то не думала давить, а с некоторым уважением даже ждала, пока она уползёт. Эту книгу мы бурно обсуждали с младшей сестрой – она же боялась больше всего пауков, в то время как я ловила для них мух, становясь очевидцем паучьей трапезы, напоминающей питьё сока, где бокалом служит завёрнутая в паутину муха, а соком – её содержимое.
И я относила слизняков за сад – на луг, где прятала их под сочные листья лопуха.
До моих первых питомцев – попугаев и рыбок – у меня жили насекомые, по тем временам мои лучшие друзья, а если и не друзья, как осы, то уважаемые мной персоны, к кому я старалась не проявлять интерес.
На игровой площадке моего детства росла одна интересная рябина, примечательная лишь одним: каждую весну в разрезе гладкокорого ствола, лоснившегося на майском солнце, собирались сотни маленьких красных в точечку божьих коровок, образующих заметное издалека пятно. Не помню, каким образом я принесла домой божью коровку – сначала она жила у меня в спичечной коробке, а потом в баночке, и питалась она бумагой, к утру оставляя на кусочке прогрызенные дырочки. Но я всегда знала, что им нужен свой дом, и вскоре выпустила красивую букашку на молодые берёзовые листочки, которые я любила за клейкость и яркий цвет.
И чего только не было в садике на прогулках – мы ели горошки из трубочек жёлтой акации, искали за балконами смертельно опасных, по нашему мнению, сороконожек, а с девочками готовили кашу из рыхлых и ароматных окурков сигарет. Не припомню, что мы ели эту кашу, но ходить в детский садик я очень любила, что и сейчас подтверждает моя мама.
А ещё у меня жила гусеница, её, маленькую и зелёную, я привезла из села, удивительным образом скрыв в машине. По пути я набрала травы и берёзовых листьев, которые и предпочла гусеница. Для питомицы мне выделили большую стеклянную банку, сейчас я бы не поверила, что родители разрешили держать дома гусеницу, ведь сегодня они не принимают домой и цветы с луга, ибо там много жучков. В один день гусеницы не оказалось в банке, тогда я обыскала всю свою комнату, а потом вдруг поняла, что родители выкинули её на улицу, в чём они не признавали вину. Дело было летом, вот наступила и осень. После купания мама приносит мне из шкафа новое большое полотенце, в которое я завернулась, как в кокон, и на котором увидела зелёную гусеницу. И эту гусеницу, принесшую мне радость своим появлением, я отнесла на улицу, на берёзу.
Позже настурции у меня появлялись и новые любимцы: виолы и гладиолус. Весной родители принесли мне большую сочную луковицу, а в августе к моему дню рождения зацвёл гладиолус, чьи цветы были для меня неземной красоты, я влюбилась в них – огромные белоснежные бабочки с перламутровым блеском и яркой малиновой серединой. В первые два года гладиолус пускал много стрелок, где расцветали чрезвычайно крупные цветки, а осенью луковица приносила богатый урожай маленьких луковок. К моей печали, в один год погибли все луковицы. Уже тогда я любила гладиолусы не за цветы, а за то, что это был подарок от моих родителей и потому что папа тоже любил эти гладиолусы, а я любила его. С каждым годом настурция росла уже не так пышно, в один год её съела блоха, а на следующий у меня не было собственных семян. С годами выродились и маргаритки, бывшие махровыми карминовыми помпонами. С тех пор у меня не было красивой настурции.
Сейчас мне не хватает тех времён и детства. Вы спросите, что мешает мне? Я считаю, что высокий рост и иное мировосприятие, ибо в детстве мне всё виделось большим и интересным, а сад был ярче и живее, каждая травинка была значимой для всего мира. Мне не хватает красных кирпичей, что вложены в тропинку, покрытых явным мхом, которые значили для меня самое магическое на свете – я обожала ходить босиком по холодному кирпичу и мягкому мху. Да и всегда любила ходить босиком даже по сухой колючей или мокрой от дождя траве и бегать по садовой тропинке, изобилующей колючками, после которой ноги одевались в серую трудносмываемую землю. Для меня была праздником посадка картофеля – я внимательно следила, как дедушка обрабатывает землю, делает лунки, а я складывала в лунки картофелины, и мне больше нравились красные картошки, и лук мне нравился красный (хоть их так называли, но я про себя называла их бордовыми).
В детстве я любила грозу, просто обожала, да, я боялась грома и молнии, но и величественный неоднородный звук и свет и изгибы молний так и притягивали мой взгляд; я куталась с головой в одеяло, затыкала уши, но в момент грома мне всегда хотелось слушать.
Многоэтажный дом, в котором находилась наша квартира, стоял одним боком на спальный район. Туда выходило окно детской комнаты. Поэтому я часами каждый день любовалась оживлённым и интересным видом из окна.
В первых рядах гаражей, прямо через дорогу от дома, всегда были люди – каждый день я видела мужчину с маленькой собачкой, за которой я так обожала наблюдать. Это был русский тойтерьер: совсем как настоящий оленёнок с изящным телом и пружинистыми ножками-прутиками, а ушки остренькие, всегда торчком, и глазки огромные, блестящие. И прыгал тойтерьер, как оленёнок. Мне нравилось, когда эта собачка ловко запрыгивала в машину, дверь которой специально открывал хозяин. Зимой этот терьер всегда был одет в курточку.
Мне эта парочка очень полюбилась. А утром выгуливали разных собак – и рвущихся с поводков далматинцев, и мощных, но спокойных ротвейлеров.
Самое интересное было дальше, впереди. Я рассматривала самые дальние крыши домов. Серебрились три пирамидальных тополя. А самым влекущим объектом была остроконечная крыша, наподобие шпиля, и отливала она на солнце красным, как будто бы видны были и красноватые витражные стёклышки. Я принимала это строение за церквушку. И в выходной день, и в солнечный, и в серый я следила за этим шпилем.
Так получилось, что вид из окна я запомнила навсегда, а сами комнаты и мебель в квартире – нет, словно я там никогда и не была. Всё улетучилось из памяти, как страшный сон. Помню только красивые обои в зале: они поблёскивали днём и ночью, а я по всему периметру комнаты искала место, где блёстки образовывали целое скопление, пятно, которым я любовалась каждый день. Почем-то таких скоплений с годами становилось меньше.
Очень нескоро, только в более осознанном возрасте, я была в том районе. Ведь я в детстве так и считала Поле чудес концом всей земли, концом того участка, на котором находится Бузулук. Отлично помню и то, что представляла, как дальше раскинулось синее море или океан. Я и вправду верила в это, а не мечтала. Верила, что Поле чудес – название этого района я тогда не знала – это какой-то маленький, но очень интересный и особенный городок с необычной церковью, близко расположенными домиками, я всё хотела узнать, что там происходит – там есть рынок, где люди не продают еду, а занимаются ремёслами. Верила, что там, среди магазинов, есть даже кузнечные. А ещё именно оттуда появлялся на горизонте огромный тиранозавр, который издавал ужасающие рыки, шёл на наш дом, разрушая всё на своём пути, а люди даже не успевали вскрикнуть. Я затыкала уши и сжимала глаза, пододвигаясь на кровати как можно ближе к стене, чтобы света белого не видеть, не видеть и края окна, чтобы не заметить этого громадного монстра, и просто лежала так долго – ждала смиренно, пока меня настигнет страшная участь, и я ничего не успею понять, почувствовать. Скорее всего, я засыпала от этого. Мне хотелось рыдать, но я сдерживала себя. Так я жила день ото дня, интересуясь домиками днём и приходя в ужас рано утром. Мне долгое время ещё будут сниться кошмары.

ДЕНЬ НИКОЛЫ ЧУДОТВОРЦА

Ещё до зари шёл снег. Сверкающие аккуратные снежинки кружили в воздухе, словно балерины. И весь этот белый рой напоминал настоящий танец. А всё кругом было укрыто махровым одеялом, белоснежным и пушистым. Не снег, а пух лежал шапками и шубками на каждом кусточке, каждой веточке. Стоило ступить, и из-под ног взлетала масса лёгкого пуха. Возьмёшь этот пух рукой, и понимаешь, какой же он всё-таки мягкий, как пёрышко. Подуешь – и сотня снежинок разлетится в стороны. Так было до полудня: снежинки чередовались с крупными хлопьями, больше напоминающими рваные клочки бумаги.

А потом тучи рассеялись, но не до чистой голубизны, а так, что было видно нежное золотистое солнце и его сияние по всей земле. Каким нарядным всё стоит вокруг. Деревянные домишки со ставнями и прочей вычурной резьбой превратились в сказочные избушки. Ели, молодые сосны, ветвистые кусты сирени и рассыпчатые берёзы преобразились – нежные, посеребрённые, мохнатые. А снежинки всё танцевали в небе, золотясь в неярких лучах солнца.
Сад. Чудесный, неотразимый сад. Зонтики укропа, кориандра, ажурные и густые ветви спаржи, шалфей, куртина сухих календул, смородиновые и малиновые кусты, не потерявшие ещё осенью свои листья, шаровидные сентябрины, причудливые кусты жимолости, напоминающие плетёные домики, обзавелись шапками. Шапками из чудесных снежинок, каждая из которых была ясно видна и отличалась оригинальностью. Можно час просидеть и увидеть множество различных форм, лучиков, граней. Не найти и пары одинаковых снежинок.
А какие поля – жёсткие и некогда дикие кусты и травы опушились, блистали. Сколько нежности, тепла и невероятной красоты заключалось во всей сегодняшней погоде. Блаженный, тихий день.
Вечером снова начал сыпаться снег, всё тот же мягкий пух. А издали по всей деревне видны величественные берёзы. Вот царские деревья. Каждая ветвь такая, что невозможно описать словами, каждая веточка берёзы серебрилась. И всё дерево полностью виделось, будто оно сделано из серебра и никакой древесины там вовсе нет. Вот оно, драгоценное украшение, стоящее дороже золота и бриллиантов. От этих серебряных берёз дух захватывает. Весь день и ночь пропитаны волшебством. Чувствую, именно в такой особый день и случаются чудеса.