И в течение получаса Кузнецов, не дожидаясь никакой команды, выпустил по переправившимся на южный берег танкам все оставшиеся семь снарядов и, выстрелив все, отдал расчёту приказ — взять автоматы, уйти в ровики и встретить огнём начавшую отход пехоту. На тяжёлых, крытых брезентом вездеходах и «оппелях» немецкая пехота отступала по просёлку стороной, далеко слева, и там, на левом фланге, вели огонь по ней несколько одиночных орудий, оставшихся от соседних батарей, и два каким-то чудом уцелевших станковых пулемёта впереди.
Они четверо – расчёт Уханова, остатки взвода, – замёрзшие, обессиленные, опустошённые событиями прошлой ночи, ещё полно не осознавая, как это началось на северном берегу, почему так спешно оставляют свои позиции немцы, заняли места в ровиках, то и дело дыханием отогревая руки и затворы автоматов, чтобы не застыла смазка. Кузнецова знобило. Уханов постукивал по предплечьям рукавицами. Нечаев и Рубин подчищали лопатами бровку перед бруствером. Работали молча: думать, говорить не было сил. Так прошло более часа. И в тот момент, когда в фиолетовом полусвете утра следом за нашими танками, слева на бугор, как сама невозможность, выскочила галопом полевая кухня, понеслась, сумасшедше подскакивая в выемках воронок, к батарее, в те секунды, когда старшина Скорик с озверелым лицом остановил кухню в десяти шагах от орудия, матерясь на носившую боками лошадь, соскочил с козел и побежал к ним, путаясь в длинных полах комсоставской шинели, сознание ещё не постигало реальную радость случившегося. Даже когда старшина зашёлся криком: «Хлопцы, к вам я… продукты!..» – и прибытие, и крик его не воспринимались земной действительностью, а были слабыми отблесками другого мира, отстранённого, неощутимого почти. Никто не ответил ему.
– Люди ж где?.. Неужто четверо вас, четверо?..
Старшина забегал глазами по безлюдным позициям батареи, по обугленным подбитым немецким танкам, затоптался на огневой в щегольских комсоставских валенках, издал невнятный, мычащий звук, кинулся обратно к кухне. Взвалил на спину термос, два вещмешка, набитые, по виду, буханками хлеба и сухарями, бросился на полусогнутых ногах опять к орудию, свалил вещмешки на кучу стреляных гильз между станинами, бормоча:
– На всю батарею… и хлеб, и сухари, и водка. Да неужто вас четверо всего?.. Куда ж мне продукты, товарищ лейтенант? Дроздовский где? Комбат?
– На энпэ. Там трое. Ещё в землянке – раненые. Зайдите к ним, старшина, – ответил Кузнецов неворочающимся языком и сел на станину, дрожа в ознобе, равнодушный и к этому обилию продуктов, и к этим возгласам старшины.
– Костёр бы маломальский развести, лейтенант, – сказал Уханов. – Окочуримся без огня. Ты тоже вон дрожишь как лист. Ящики от снарядов есть. Слава Богу, водки до хрена тяпнем, лейтенант! Кажется, наши даванули.
– Водки? – безразлично ответил Кузнецов. – Да, всем водки…
Без старшины, резво побежавшего в землянку к раненым, пока Нечаев и Рубин ломали ящики и разводили костёр на орудийном дворике, Уханов сдвинул в сторону груду гильз, постлал брезент под казёнником и распорядился термосом с водкой, невиданным богатством продуктов: налил водку в единственный котелок, найденный в ровике, развязал мешок с сухарями. Потом опустился рядом с Кузнецовым на станину, пододвинул к нему котелок.
– Согревайся, лейтенант, а то хана нам, в статуи превратимся, пей – поможет.
Кузнецов взял котелок двумя руками, почувствовал едкий сивушный запах и, не дыша, торопясь, отпил несколько глотков с жадностью, с надеждой, что водка снимет озноб, согреет, расслабит стальную пружину, стиснутую в нём. Ледяная водка ожгла его огнём, мгновенно оглушила горячим туманом, и, грызя каменный сухарь, Кузнецов вспомнил, как очень и очень давно, в той бесконечной, сверкающей под солнцем степи, на марше, Уханов угощал водкой Зою, а она, закрыв глаза, с отвращением отпив из фляжки, смеялась и говорила, что у неё лампочка в животе зажглась, а ей было нехорошо от этой водки… Когда это было? Лет сто назад, так давно, что не под силу помнить человеческой памяти. Но он помнил, будто всё было час назад; в лицо ему, снизу вверх, блестели влажным блеском её глаза, и тихий её смех звучал ещё в ушах так явно, будто ничего не случилось потом… А потом всё приснилось ему, целая огромная жизнь, целых сто лет? Приснилось, чего никогда не было… Ведь ничего не произошло, она уехала в медсанбат за медикаментами и вернётся сейчас на батарею в белом своём, туго перетянутом ремнём аккуратном полушубке, как тогда в эшелоне: «Мальчики, милые, вы плохо жили без меня?»
Но в то же время краем затуманенного сознания он понимал, что обманывает себя, что она ниоткуда не вернётся, ни из какого медсанбата, что она здесь – рядом, за спиной, здесь – возле орудия, зарыта на исходе ночи в нише им, Ухановым, Рубиным и Нечаевым; прикрыта там плащ-палаткой, лежит там навсегда одна, вся завалена землёй, а на полукруглом бугре белеет её санитарная сумка, уже полузаметённая снежком.
То, что осталось от неё, сумку эту положил Рубин на свежий холмик, угрюмо и знающе сказав: «Потом написать надо: «Зоя, мол, Елагина, санинструктор». А с Нечаевым тогда происходило нечто необычное: в те минуты, пока забрасывали нишу землёй, он воткнул внезапно лопату в бруствер, согнувшись, отошёл на три шага и, со злобой вырвав что-то из кармана шинели, швырнул под ноги себе, вдавил в снег валенками так, что захрустело. Никто не спрашивал, что он делает и зачем. Это были те дамские часики с золотистой цепочкой, найденные в трофейном саквояжике…
Теперь вокруг Кузнецова, родственно сближенные за эту ночь, трое оставшихся из его взвода сидели на станинах около потрескивающего костра. Горьковато-тёплый дымок разносило от жидкого огня. И, уже веселея, согретые выпитой водкой и огоньком, жевали сухари и громче, возбуждённее говорили о драпе немцев, поглядывали на пожар в станице, слушая грохот боя за ней, заметнее уходивший глубже и глубже в степь, на юг.
Полновластно и решительно хозяйничая, Уханов намазывал сухари комбижиром, посыпал сверху сахаром, подливал в котелок водку из термоса, с неограниченной щедростью угощая всех не по норме; сам, не пьянея, только бледнел, оглядывая несколько оживившийся сейчас свой расчёт – Рубина и Нечаева. Кузнецову водка не помогала, не распрямляла в нём стальную пружинку, озноб не проходил, хотя, захлёбываясь от сивушного запаха и отвращения, он пил, по совету Уханова, большими глотками.
– Лейтенант, кажись, начальство к нам! – Уханов первый заметил движение группы людей справа на огневых батареях. – По брустверам ходят… Глянь, лейтенант!
– Никак, сюда идут, – подтвердил Рубин, захмелевший, багрово-свекольный, и на всякий случай корявой рукой задвинул котелок с водкой за колесо орудия. – Генерал вроде тот, с палочкой…
– Да, я вижу, – сказал Кузнецов неестественно спокойно. – Не надо прятать котелок, Рубин.
А Бессонов, на каждом шагу наталкиваясь на то, что вчера ещё было батареей полного состава, шёл вдоль огневых — мимо срезанных и начисто сметённых, как стальными косами, брустверов, мимо изъязвлённых осколками разбитых орудий, земляных нагромождений, чёрно разъятых пастей воронок, мимо недвижного, стальной тяжестью навалившегося на развороченную огневую Чубарикова немецкого танка – и теперь ясно восстановил в памяти вчерашний приезд сюда перед началом бомбёжки и краткий разговор с командиром батареи, стройно-подтянутым, словно на училищных строевых занятиях, решительным мальчиком, носившим знакомую генеральскую фамилию.
«Значит, с этих огневых стреляла по танкам батарея, та, которой командовал тот мальчик?»
И по непостижимой связи он подумал о сыне, о последней встрече с ним в госпитале, о непрощающем упрёке жены после возвращения из госпиталя, упрёке в том, что он, Бессонов, не настоял, ничего не предпринял, чтобы взять его служить в свою армию, что было бы обоим лучше, безопаснее, надёжнее. И, на мгновение представив сына командиром роты в тех пехотных траншеях с двумя оставшимися в живых или здесь, на артиллерийской батарее, где на каждом метре земля до неузнаваемости была истерзана буйно пронёсшимся железным ураганом, зашагал медленнее, чтобы немного отдышаться. Горькое теснение не отпускало в груди, и он стал отстёгивать крючки на воротнике полушубка, душившие его.
«Сейчас я отдышусь… Сейчас пройдёт, только не думать о сыне», – упорно внушал себе Бессонов, всё тяжелее опираясь на палочку.
– Смирно! Товарищ генерал…
Он остановился. Кинулось в глаза: четверо артиллеристов, в донельзя замурзанных, закопчённых, помятых шинелях, вытягивались перед ним около последнего орудия батареи. Костерок, угасая, тлел прямо на орудийной позиции – тут же на разостланном брезенте термос, два вещмешка; пахло водкой.
На лицах четверых – оспины въевшейся в обветренную кожу гари, тёмный, застывший пот, нездоровый блеск в косточках зрачков; кайма порохового налёта на рукавах, на шапках. Тот, кто при виде Бессонова негромко подал команду: «Смирно!», хмуро-спокойный, невысокий лейтенант, перешагнул станину и, чуть подтянувшись, поднёс руку к шапке, готовясь докладывать. И тогда Бессонов, с пытливым изумлением вглядываясь, едва припомнил, узнал. Это был не тот юный, запомнившийся по фамилии командир батареи, а другой лейтенант, тоже раньше виденный им, встречавшийся ему, кажется, командир взвода, тот самый, который искал на разъезде командира орудия во время налёта «мессершмиттов», тот, который в растерянности не знал, где искать.
Прервав доклад жестом руки, узнавая его, этого мрачно-сероглазого, с запёкшимися губами, обострившимся на исхудалом лице носом лейтенанта, с оторванными пуговицами на шинели, в бурых пятнах снарядной смазки на полах, с облетевшей эмалью кубиков в петлицах, покрытых слюдой инея, Бессонов проговорил:
– Не надо доклада… Всё понимаю. Вас видел на станции. Помню фамилию командира батареи, а вашу забыл…
– Командир первого взвода лейтенант Кузнецов…
– Значит, ваша батарея подбила вот эти танки?
– Да, товарищ генерал. Сегодня мы стреляли по танкам, но у нас оставалось семь снарядов… Танки были подбиты вчера…
Голос его по-уставному силился набрать бесстрастную и ровную крепость; в тоне, во взгляде – сумрачная, немальчишеская серьёзность, без тени робости перед генералом, точно мальчик этот, командир взвода, ценой своей жизни перешёл через что-то, и теперь это понятое что-то сухо стояло в его глазах, застыв, не проливаясь. И с колючей судорогой в горле от этого голоса, взгляда лейтенанта, от этого будто повторённого, схожего выражения на трёх грубых, сизо-красных лицах артиллеристов, стоявших между станинами позади своего командира взвода, Бессонов хотел спросить, жив ли командир батареи, где он, кто из них выносил разведчика и немца, но не спросил, не смог… Ожигающий ветер неистово набрасывался на огневую, загибал воротник, полы полушубка, выдавливал из его воспалённых век слёзы, и Бессонов, не вытирая этих благодарных и горьких, ожигающих слёз, уже не стесняясь внимания затихших вокруг командиров, тяжело опёрся на палочку, повернулся к Божичко. И потом, вручая всем четверым ордена Красного Знамени от имени верховной власти, давшей ему великое и опасное право командовать и решать судьбы десятков тысяч людей, он насилу выговорил:
– Всё, что лично могу… Всё, что могу… Спасибо за подбитые танки. Это было главное – выбить у них танки. Это было главное… – И, надевая перчатку, быстро пошёл по ходу сообщения в сторону моста.
Ещё хмурясь, сжимая коробочку с орденом обмороженными пальцами, ещё поражённый слезами на глазах командующего армией, новым, чего не ожидал он от генерала, вчера на станции и затем утром на батарее запомнившегося своей пронзительностью внимания, своим скрипучим, холодным голосом, Кузнецов молчал.
В это время старшина Скорик и лейтенант Дроздовский появились на высоте берега и, оттуда, заметив на позиции орудия начальство, побежали к батарее.
Не достигнув огневых, старшина Скорик сообразительно повернул назад, стал карабкаться по высоте к кухне, а Дроздовский побежал к группе командиров, успевшей уже отойти метров сто по берегу, и, стоя перед Бессоновым навытяжку в наглухо застёгнутой, перетянутой портупеей шинели, тонкий, как струна, с перебинтованной шеей, мелово-бледный, чётким движением строевика бросил руку к виску. Не слышно было, что он докладывал. Но с огневой было видно, как генерал обнял его и передал поданную адъютантом такую же коробочку, какие вручил четверым у орудия и двоим в траншее.
– Всех оделили поровну! – садясь на станину, беззлобно засмеялся Уханов, но Рубин так многословно, мастерски выругался, что Уханов заинтересованно прищурился на него. — Ну и завернул, ездовой, похоже на коренника! Это по какой же причине?
– Так, с сердца сошло, сержант! Схватило в груди вот…
– Ну что ж, братцы, – сказал Уханов, – обмоем ордена, как полагается. За то, что наши фрицев жиманули! За то, что чёрта лысого им вышло! Хрена им! Верно, лейтенант? Как ты? Садись со мной. Рубин, давай котелок! Ладно, лейтенант… Перемелется – мука будет. Нам приказано жить.
– Мука? – тихо спросил Кузнецов, и лицо его дрогнуло.
– Что-то не так с нашим комбатом, – проговорил Нечаев, пощипывая усики, глядя на бугор. – Идёт, вроде слепой…
Генерал и сопровождавшие его командиры удалялись по степи к мосту; а на высоте берега – к обрыву, к ступеням в землянку с ранеными – шёл Дроздовский, совершенно непохожий на того стройного, прямого, привычно подтянутого комбата; ему, видимо, стоило огромных усилий подбежать к генералу и ещё с прежней лёгкостью кинуть руку к виску, доложить; шёл он разбито-вялой, расслабленной походкой, опустив голову, согнув плечи, ни разу не взглянув в направлении орудия, точно не было вокруг никого.
– После смерти Зои с ним действительно что-то… – сказал Уханов. – Ладно. Не будем сейчас вспоминать. А обмывают, братцы, ордена, наверно, вот так.
И он поставил котелок на середину брезента, налил в него наполовину водки из термоса, раскрыл коробочку с орденом и, вроде кусочек сахару, двумя пальцами опустил его на дно котелка, затем последовательно проделал то же самое с орденами Рубина, Нечаева и Кузнецова.
Все стали пить по очереди. Кузнецов взял котелок последним. Между тем Дроздовский, как пьяный, ослабленно покачиваясь, спустился вниз по ступеням, его непривычно согнутой, узкой фигуры не было видно на бугре. Ветер дул с русла реки, и тут послышалось Кузнецову: снежной крупой прошуршало сзади, будто по плащ-палатке в глубине ниши, когда положили туда Зою, и в его руках задрожал котелок, льдинками зазвенели на дне ордена; продолжая пить, он вопросительными глазами оглянулся назад, туда, на белеющий бугорок запорошенной позёмкой санитарной сумки, поперхнулся, подавился, отбросил котелок и встал, пошёл от орудия по ходу сообщения, потирая горло.
– Лейтенант, что ты? Куда, лейтенант? – окликнул сзади Уханов.
– Так, ничего… – шёпотом ответил он. – Сейчас вернусь. Только вот… пройду по батарее.
Над головой, раскатывая низкий гул, проходили группы штурмовиков, снижаясь за станицей. Они розовато сверкали плоскостями, снизу омытые холодным пожаром восхода, разворачивались по горизонту, пикировали над невидимыми целями, пропарывая утренний воздух сухими очередями. И там, впереди, за крышами пылающей станицы, небо широко и аспидно кипело чёрным с багровыми проблесками дымом, протянутым к западу, где истаивал в пустоте неба прозрачный ущерблённый месяц.
В этом году исполнилось 50 лет первой публикации романа Юрия Васильевича Бондарева «Горячий снег». Это одно из самых значительных произведений русской литературы о величайшей в мировой истории войне.
Высоким заветом остаются для нас слова Юрия Бондарева, нашего земляка по рождению, определяющие сущность художественной литературы и задачу писателя: «Непоколебимо остаётся слово, как несмываемый знак, никуда не исчезающий, как тайна «философского камня». Талантливая книга из произведения искусства превращается в материальную реальность, в сущность земного бытия, подобно явлению природы.
Мы решили дать отрывок из этого выдающегося произведения, давшего одноимённые названия и художественному фильму, и известной песне, и настоятельно советуем перечитать его.
Редакция журнала «Гостиный Дворъ»
