Первое чувство, которое испытываешь, открыв роман Ивана Веневцева, – это восторг; чувство, с которым закрываешь книгу, – горечь. Наверное, в этом и есть жизнь, её выпуклое и одновременно нутряное ощущение, в которое погружаешься, которому отдаёшься до конца.
Оно тем заметнее, тем ощутимее, что сами мы живём во времена «имитации жизни». То есть каждый из нас проживает всерьёз свою единственную и настоящую жизнь, а все вместе – страна, общество – занимаемся имитацией жизни. Уже без малого тридцать лет.
Вот и война пришла в наш дом, но как-то тихо, тайком. Убивает детей и стариков Донбасса, убивает лучших русских сынов, как до этого убивала в Чечне и в Москве, в Беслане и Волгограде…
А мы всё пытаемся вдохнуть жизнь в мёртвые, а то и вовсе убийственные для русского человека формулы, всё пытаемся разносить одёжку с чужого плеча – уже скоро до кости шкурёнку изотрём – а всё не приходится немецкое полукафтанье на русскую стать.
Сгорбились, поникли, приуныли русские люди перед новым лихом. А уж какого, казалось, лиха только не посылал Господь народу нашему в минувшем веке. Когда жизнь не была имитацией, когда она била, ломала, коверкала наотмашь, когда в сабельных атаках сшибались одна правда с другой, напрочь позабыв про примиряющую в Себе все правды человеческие предвечную Истину – Христа!
Что тут скажешь – и там несладко, и здесь воротит.
И вот в этом унынье – литературном, идейном, смыслополагающем – как глоток свежего воздуха, как братина живой воды, что хранилась до срока, – прозвучал голос Оренбургского казачества, того, родового, векового.
Будто ответ на вопрос русской эмиграции – когда буря уже отбушевала, и историческая Россия ушла, закрылась красными туманами, отгородилась железным занавесом – вопрос, заданный поэтом-эмигрантом Анатолием Штейгером:
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: – Да, увы,
Любили… как ещё любили!..
***
И казачий роман-эпопея Ивана Веневцева, написанный в Карагандинском пересыльном лагере более полувека назад, именно о любви. Потому что единственное, что по-настоящему движет сюжет произведения, – это любовь главного героя, Мишки Веренцова, к брату и к женщине. То есть – да, внешним, страшным, погибельным фоном повествования становится созревание Русской Смуты и последующей Гражданской войны, гибель Оренбургского казачества и самого тысячелетнего уклада русской жизни. Но… роман всё-таки о любви.
В общем-то, понятно, почему автор одушевляет именно эту сторону жизни своего героя, по справедливому замечанию критиков, глубоко автобиографичного. Мишка Веренцов – красивый и чрезвычайно богато одарённый от природы молодой оренбургский казак – вступает в этот мир в «его минуты роковые». Не успев созреть ни духовно, ни даже в полной мере физически для бурь начала ХХ века.
Призыв «За Веру, Царя и Отечество» не для него. Вера (и не только для него одного) ютится где-то в неприхотливой и посещаемой уже больше по инерции станичной церквушке, которая с наступлением «новых времён» и вовсе опустеет; Царь то ли сам отрекается от престола, то ли его вынуждают, чтобы потом осквернить всю землю русскую грехом цареубийства; Отечество ограничивается окраинами губернского Оренбурга, а потом и родной станицы, чтобы навсегда развеяться в голых киргизских степях Голодного похода Оренбургской армии.
В этом вихре и грозе небесной остаются лишь две несомненных правды, которым Мишка может довериться без колебаний: правда его старшего, глубоко любимого и почитаемого брата Дмитрия и правда его собственного сердца. Первая увлекает его на путь сопротивления стихии Революции, в ряды Белой армии, вторая наполняет смыслом порушенную и взбаламученную жизнь.
Его брат, казачий офицер Дмитрий Веренцов, напротив, успевает созреть как личность до начала смутных и грозных времён, он твёрдо знает, что казачеству с большевиками не по пути, что все посулы и обещания новой власти – красивая обёртка, в которой таится смерть всего того, что он любит, чем дорожит, за что, в конце концов, готов отдать (и, не раздумывая, отдаёт) свою молодую жизнь. Для него всё ясно: или мы, или они.
Мишка не такой, у него нет этой односторонности и ослеплённости брата, поэтому он, а через него и читатель могут видеть и нелицеприятные стороны Белого движения, и те очень значимые «подробности жизни», которые предопределят исход междуусобной бойни на Руси.
Этот онтологический зазор, в котором пребывает и из которого смотрит на взвихренную жизнь молодой Веренцов, позволяет автору дать максимально объективную картину происходящего в Оренбуржье. Конечно, говоря о казачьем романе-эпопее, нельзя не сравнить произведение Веневцева с бессмертным «Тихим Доном» Шолохова – и вот в чём. Донской писатель в своём эпосе даёт равное право и «красной», и «белой» правде, голоса той и другой звучат вполне полновесно и убедительно. «Урал – быстра река», конечно, в большей степени несёт читателю «белую правду», что совершенно объяснимо – произведение-то автобиографическое, и в нём воспроизводится жизненный путь самого автора, участника Белого движения и Голодного похода Оренбургской армии, прошедшего впоследствии (как и большинство его уцелевших в Гражданской войне товарищей) ещё и этапы ГУЛАГа (печально знаменитый Карлаг, Карагандинский лагерь).
Поэтому «красная правда» в романе не персонифицирована, её конкретных носителей (за исключением нескольких проходных персонажей) у Веневцева нет. Но любопытному и острому взгляду Мишки Веренцова открываются многие неприметные стороны Белого движения, в которых, как выясняется, таится его будущее поражение.
***
Спичка перед тем, как погаснуть навсегда, вспыхивает с необычайной яркостью и силой. Так и довоенная, дореволюционная жизнь оренбургского казачества вспыхивает на первых страницах романа в своём прощальном, красочном великолепии:
«В свадебные и праздничные кутежи на улицах рискованно появляться, особенно в масленицу. Всё несётся в бешеной скачке, не разбирая дороги и углов, всё кричит, вываливается из саней, сваливается с коней, снова вскакивает и снова несётся, обгоняя друг друга. Там скачет верблюд, впряжённый в паре с коровой, они тащат плетень или воротное полотно с сидящим на нём народом. В кругу водка и закуска, все пьяные и пьют ещё. Пьяный кучер верхом на верблюде или корове завозит эту честную компанию в снежный сугроб, все переворачиваются, сваливаются вместе со своим столом в общую кучу. Трещат рёбра, ломаются руки, женщины сверкают недозволенными местами. Дикий, гомерический смех, шутки…»
Такая щедрая, бесшабашная и праздничная жизнь казаков-землепашцев могла бы выглядеть чудовищным контрастом на фоне привычных за последнее столетие исторических агиток и картин передвижников об «ужасающем быте» русского крестьянства, поэтому автор сразу оговаривает, откуда и какой ценой доставались эти особенности казачьего быта:
«Ни вольная земля, ни привилегии не давали богатства казакам. Уходя на службу в мирное или военное время, казак обязан был приобрести коня с седлом, шашку, пику и всё обмундирование. Это стоило более двухсот рублей, как четыре крестьянских коня или шесть коров. Если казак собирал в полк двух-трёх сыновей, он разорялся. Сбор в армию и отбывание воинской повинности до сорокапятилетнего возраста: караул у денежного ящика, у арестной камеры, конвоирование арестованных – через четыре недели в пятую – отменила только революция…»
Так Оренбургское казачество вступало в Первую мировую войну, войну, которая похоронит три великих христианских империи Европы и отворит дверь в наш мир двум политическим, но не онтологическим антагонистам – коммунизму и фашизму.
Тем временем война на Западном фронте, начавшаяся лихим кавалерийским рейдом в Восточную Пруссию генералов Самсонова и Ренненкампфа, затягивалась:
«Нерадостные были фронтовые дела, да и война-то всем надоела. Народ уже интересовался не тем, что сообщалось о победах, если бы они даже и были, а тем, не написано ли что-нибудь в газетах об окончании войны. У всех было на языке: «Когда же мир, не слышно ли что о мире?» А другие шептали: «Мир в вас самих, мир в серых шинелях ходит». Намекалось на неподчинение приказам идти на фронт, намекалось на революцию…»
А вот как семья Веренцовых узнаёт о февральском перевороте в Петрограде:
«Степан Андреевич ходил по полу, потирая холодные руки. А когда доходил до передней стены, где около стола стояла Елена Степановна, та с каждым разом пятилась подальше за печку, чуть-чуть поворачиваясь в сторону мужа, боялась.
Опасное, неловкое положение матери спас Мишка. Он вбежал со двора, куда только что пригнал коней с водопоя, закрыл двери и вкрадчиво сказал:
– Тятя, все люди говорят, что царя сменили и на его месте пока никого нет… Да не маши рукой. Вот сейчас на прорубях казаки говорили, вчера из города газеты привезли и читали.
– Язык надо под корень отрезать, кто говорит, – возразил Степан Андреевич. – Ну, если бы нашёлся какой дурак сменить, то сейчас другой был бы: ну, Николай Николаевич или ещё кто, а то – никого нет. Да как же мы-то сейчас с тобой живём без царя? Ведь это же, что без Бога… Нет, сынок, ты не верь бабским словам. Вот оне, черти лупоглазые, – показал Степан Андреевич на жену, – сейчас мне тоже сказывали, что Агафья им говорила. Ну, уж если Агафья сказала, то, значит, правда, – горько улыбнулся он. – Ну, вот уж кума дождёмся из города, он привезёт газету. Посмотрим, что это за музыка…».
***
Между тем в жизнь Михаила Веренцова врывается любовь, одна, главная – причём здесь опять же трудно избежать сопоставления с «Тихим Доном». Если роковое чувство Григория и Аксиньи губительно для них обоих, то страсть Гали к Мишке Веренцову губительна прежде всего и в первую очередь для неё самой (хотя характерно, что и в том, и в другом романах гибнут именно героини).
«Прожила она с мужем всего два месяца. В четырнадцатом он ушёл на фронт и в том же году был убит. Галя искренно переживала его смерть, тем более, что только начала входить во вкус семейной жизни. Но время шло, и горе постепенно размывалось. К ней многие сватались, но чувства Гали как будто заморозились. И только в станице при встрече с Мишкой с неё внезапно спали какие-то путы, мешающие ей жить. Всей молодой страстью она потянулась к его свежести и силе».
Чувственное влечение молодой женщины, которую только-только разбудили в самых потаённых и страстных её основаниях, подпитывается ещё и «интеллектуальной пищей».
«Мишка сел к столику, где лежало несколько книг, взял верхнюю с тиснением на обложке «Ги де Мопассан». «Ого, – подумал он, – поневоле на стену полезешь. Я этого автора знаю». Чтобы не смущать хозяйку, взял другую. Подошла Галя, села напротив».
Несмотря на тотальное снижение «порога нравственности», вызванное в народе войной и Революцией (а в просвещённом сословии усугублённое ещё и демонстративной половой разнузданностью декадентства), своё будущее с казаком Мишкой приезжая Галя видит не иначе как в супружестве и довольно быстро заговаривает с ним о свадьбе. Тем не менее, Михаил свою судьбу отдельно от судьбы казачества не представляет – ни за приказчичьей конторкой, ни в серой мужичьей шинели. А Гале поясняет незаметные в пылу чувственных сумерек особенности своего сословного быта:
«Ведь ты нас вот такими видишь, Галя, только на праздники, дома, а посмотрела бы в поле – под пылью не узнала бы никогда. Там у нас только одни зубы белеются. Наши бабы сручные к работе: вилы возьмёт, черенья не терпят – ломаются, на жнейку сядет – сваливает, как мужчина. Наша баба любого городского мужика поборет, да ещё через себя, проклятая, норовит бросить, язви её. Если взять тебя в поле, то за неделю с тебя весь лоск слезет, люди узнавать не будут…»
Тем не менее, о свадьбе они говорят всерьёз (тем более, что молодая вдова, как выясняется, богата).
Очень характерен эпизод с приездом отца Гали в станицу, она настолько счастлива в своём новом чувстве, настолько поглощена им, что боится любого изменения, способного нарушить это безоглядное счастье.
«Вдруг сзади кто-то закричал: «Галечка, Галечка, милая!»
С выступившими на лице бисеринками пота Галя оглянулась – к ней подбегал вышедший из-за угла отец. Она необъяснимо боялась приезда (воскрешения! – А.Ш.) мужа, и только тут облегчённо вздохнула и бросилась на шею отцу…»
***
Вопреки кажущейся беззаботности Мишки Веренцова в делах амурных (а на каждом повороте и даже просто изгибе его судьбы в жизни молодого красивого казака будут неизменно «подворачиваться» молодые красивые женщины, и он даже как-то незаметно для себя и для читателя женится и народит детей) – расставание с Галей герой романа переживает тяжело.
«Тоска, галлюцинации лишили его сна, аппетита. Как когда-то в детстве, он заболел, и опять у него была горячка. Он пролежал около месяца».
Но молодость берёт своё, и на выздоравливающего казака кладёт глаз юная замужняя киргизка. Вообще эта линия в романе, где описывается бесхитростный быт и нравы ближайших соседей оренбургских казаков – киргизов – особенно поэтична и свежа. Что неудивительно, ведь до Веневцева в художественной форме описания их степной жизни есть, пожалуй, только у Лескова в «Очарованном страннике».
«Тем временем хозяйка кибитки уже вырвала повод коня и тащила Мишку с седла за брюки, захватив их с телом.
– Ай, пожалуйста, Мишка, айда кибитка. Кулумгарейка узнает: ты не пошёл кибитка, бить меня будет, скажет, звать не умела, – пересыпая слова матерщиной, старалась блеснуть знанием русских слов Балкуныс».
Писатель весьма тонко подмечает многие особенности психологии этого народа.
«Мишке нравились проказы этой повеселевшей молодой азиатки, он смеялся и целовал её, но она не знала поцелуев и на них не отвечала».
Или в другом месте:
– Тебя в той комнате угощали? – спросил он.
– Нет, не угощал, торка обед кушал, шай не давал, – пояснил гость.
Мишка рассмеялся. Он знал, что киргизы очень любят чай, а обед почти не считают за угощение. Он попросил мать угостить Кулумгарея чаем».
А дела в стране идут всё страшнее и «интересней». Недолго пановавшее Временное правительство свергают большевики, о коих в станице до сих пор никто ни слухом, ни духом не ведывал. Разговоры же о них никого не оставляют равнодушными. Более других знающий «предмет» Дмитрий Веренцов растолковывает младшему брату:
«…Большевики – это такие люди, которые хотят уничтожить казачество, уничтожить церкви, уничтожить религию, уничтожить частную собственность и семейность. Ну, в общем, чтобы все жили на одном дворе и в одном бараке, мужчины – отдельно, женщины – отдельно, и чтобы никто не знал своих детей и супружества; чтобы всё было общее: жёны, дети, одежда, пища и прочее…»
Вместе с войной и Революцией в жизнь оренбургских казаков входят совершенно невиданные до сих пор понятия, такие, например, как «очередь за продуктами».
« – Смотрю, стоят, думала, разойдутся, нет, они стоят и стоят, друг другу носом в спину. Я долго смотрела, не поняла, подошла ближе, спросила, а они говорят, чо, мол, в очередь за сахаром стоим.
Так народ воспринял очереди у магазинов, впервые возникшие в семнадцатом году.
… Очереди, которые никто не видел до этого, преимущественно были за сахаром, их называли «затылок». Слово «затылок» стало нарицательным. На вечёрках, на собраниях, в церквах шутили: «Ну, становись в затылок, в затылок». Всё это было ещё диковиной».
И вот в такую-то растревоженную, но всё ещё патриархальную глушь начинают возвращаться уцелевшие на фронтах Мировой войны казаки. Профессиональный вояка, из поколения в поколение воспитанный примерами воинской доблести отцов, дедов и прадедов, казак, дезертировавший с фронта (а первыми возвращались именно они) нуждался, ой как нуждался в убедительном самооправдании. Тут-то и пришлась как нельзя кстати «миротворческая» классовая идеология большевиков, обессмысливавшая и подвиги, и жертвы казаков на войне. И хотя смертельный удар Царской армии был нанесён печально знаменитым «приказом номер один» Временного правительства, добили её, конечно же, чернявые агитаторы с ленинской «Искрой» в кармане и голове. Возвращавшимся через всю страну с Западного фронта оренбуржцам довелось наслушаться таких агитаторов досыта. В родной станице, где ещё помнили о вековой казачьей доблести, их приняли, мягко говоря, прохладно, и в большинстве своём фронтовики сидели по домам.
«Заметно было, что фронтовики всем были противны, станица разбилась на два лагеря: на стариков, к которым примкнули молодые, не служившие в армии, – на одной стороне и фронтовых людей – на другой. Офицеры и антибольшевистски настроенные фронтовики поддерживали стариков…»
***
Тем не менее, в целом казачество затаилось, ожидая если не исполнения трескучих лозунгов новой власти, то хотя бы какого-нибудь приемлемого компромисса с ней.
«Но как гром при ясном небе: разрушена статуя казака в Оренбурге на Форштадтской площади – казак на коне в полном боевом вооружении выехал на пригорок, всматриваясь в даль.
Это событие встряхнуло всех. Рушились радужные ожидания совместной, мирной жизни с большевиками. Засобирались, зашептались злобно: «Казака не надо, разломали, разбросали, значит, им всех нас не надо? Правду говорили офицеры, что они идут уничтожать нас»…
…Всколыхнулось казачество, стало сливаться в один дух, рознь, как клином, вышибло, с часа на час ждали вспышки».
Так началось восстание Оренбургского казачества. Так началась Гражданская война для Михаила Веренцова. В освобождённом от большевиков Оренбурге молодой казак впервые увидел смерть – не тихую и спокойную, по старости, не удалую и пьяную, по глупости, а страшную и необъяснимую, на поле междуусобной брани:
«Упавший вниз лицом раненый потянулся и повернулся с живота на бок. Из толпы вышел казак с большой рыжей бородой, добивая, выстрелил в лежащего. Тот тряхнулся всем телом и потянулся в последний раз. Группа направилась дальше, а казак-большевик остался лежать на снегу большой птицей, убитой так, мимоходом – пробуя ружьё или проверяя меткость».
Внутреннее смятение, боль недоумённого русского сердца (вспомним, как тяжело Мишка переживал расставание с Галей) гонят его на звуки выстрелов.
«Выйдя на Форштадтскую площадь, он увидел и услышал движение и стрельбу слева от зелёного базара до монастырских кладбищ. Мишку потянуло туда, он спешил, как будто искал пропавшую красавицу-смерть, но её нигде не было, и у него болело сердце от неудовлетворённого желания. Сердце просило какого-то исцеления, может быть – пули…»
***
Едва ли можно построить личное счастье на обломках разрушенного мира, но сердце, молодое любящее женское сердце отказывается в это верить и, как бабочка на огонь, летит на голос любви и смерти. Именно так описывает Иван Веневцев трагический конец возлюбленной Михаила – Галины.
По растерзанной Гражданской войной стране Галя рвётся к своему любимому, пользуясь любой возможностью, – вот и к осаждённому Оренбургу она добирается, пристроившись к санитарному поезду. Однако и Красный крест на вагоне не может защитить персонал от превратностей военного времени. Тем более, как выясняется, поезд и не совсем «санитарный», есть в нём и опломбированный вагон, и вагон со снарядами, и платформа с красноармейцами и пулемётами. Неумолима судьба, буквально подхватившая Галину в вихре междуусобья, и, ехавшая к казакам, она погибает во время казачьей же атаки.
«С криком: «Миша! Миша!» – Галя выбежала в тамбур, открыла входную дверь, кричала: «Миша! Миша!» – махала рукой казаку, похожему на Веренцова. Её умоляли вернуться в вагон, но она не слышала. Затащить её в вагон силой никто не решился, было опасно. Галя стояла на пороге открытой двери в белом с цветами платье, как майская бабочка, и всё звала и звала…»
Автор не уточняет, чья пуля оборвала жизнь героини (потому что и красноармейцы с платформы ругались и грозили махавшей наступавшим белым женщине), да это и неважно. Сбывается предчувствие Гали.
«…Гроб, соскользнув с верёвки, упал на дно могилы монастырского кладбища…
Сбылись Галины предчувствия, её обещания. «До смерти буду стремиться к тебе», – говорила она Мишке. «Схорони меня на монастырских кладбищах…» – просила, как бы шутя. «Буду умирать – буду называть твоё имя», – писала ему…»
***
Пожалуй, самые страшные страницы книги посвящены Голодному походу Оренбургской армии, где к небывалым тридцатиградусным морозам, голоду и тифу добавилась и характернейшая черта Белого движения, предопределившая во многом его поражение: междуусобье самих вождей антибольшевистского фронта.
«По улицам на разные голоса скрипели фургонные и тележные колёса проезжающих беженцев, изредка громыхали патронные двуколки – их чудом провезли по мягким, как перина, дорогам через сыпучие пески Тургая.
Вперемешку с обозами брели загорелые, обросшие, голодные люди. Жители уходили от наступающих красноармейцев, вышедших из тех же, что и они, городов, станиц, сёл, хуторов, нередко состоящих в родстве с теми, кто бежал из страха быть захваченным родственниками. Страх плодила паника, искажая факты, усиливая слухи о зверствах большевиков.
Обгоняя телеги и фургоны, бесшумно, совиным полётом неслась легковая машина, разрезая фарами тьму октябрьской ночи. От полноты казавшийся неуклюжим, хитрыми, бесстрашно-прищуренными глазками смотрел сквозь дверцы машины в тёмное пространство атаман Оренбургского казачьего войска генерал Дутов. Отвалясь на мягкое сиденье, он разрабатывал план уничтожения брата по сословию, друга по убеждениям, врага по действиям – атамана Семиреченского войска Бориса Анненкова, назвавшего себя генералом».
Вот история разгрома Оренбургской армии сухим языком фактов, цифр, докладов и писем непосредственных участников этих событий:
«5 ноября Дутов пишет командующему Московской группой армий, что «надежд на Оренбургскую армию возлагать каких-либо, в смысле боевых, временно нельзя. Части бывшей Южной армии мной осмотрены. Дух и вера подорваны. Люди и командный состав устали до предела. Армия, вернее остатки, всё время в движении, обременены обозами или, вернее, сами обоз. Кадры же, которые представляет из себя Оренбургская армия, – превосходны. Если дать хотя бы 1/2 месяца, отдых, пополнить и одеть, то армия воскреснет».
В том же донесении атаман отметил, что в армии половина оружия в негодном состоянии, нет артиллерии, авиации, автомобилей, парков, мастерских, типографии, каких бы то ни было запасов. Не было и одежды, что не замедлило вскоре сказаться на личном составе армии самым печальным образом. Росла эпидемия тифа. «Живём сейчас только местными средствами, раздевая население и делая из них большевиков», – писал Дутов. Отступавшая армия растянулась на 1200 вёрст в длину и 200 в ширину. По степени тягот, выпавших на долю отступавших частей Дутова, из всех белых армий с ними могут сравниться, пожалуй, только войска Отдельной Уральской армии, почти полностью погибшей в Туркестане в начале 1920 г. В полном смысле слова для оренбуржцев это был Голодный поход – именно такое название уже в эмиграции получил поход частей армии по практически безжизненной северной Голодной степи в Семиречье в конце ноября – декабре 1919 года. По-настоящему это был крестный путь Отдельной Оренбургской армии, отступавшей по малонаселённой, голодной местности, ночуя под открытым небом. Резали и ели лошадей и верблюдов. У местного населения отбиралось всё: продукты, фураж, одежда, транспорт, но и этого было недостаточно для многотысячной людской массы. За всё реквизируемое, как правило, выплачивались деньги, хотя и не всегда в должном размере. Смертность от холода и истощения возрастала, соперничая со смертностью от тифа. Тяжелобольных оставляли умирать в населённых пунктах, умерших не успевали хоронить и обременяли этим печальным обрядом местных жителей. Войска двигались большими переходами, оторвавшись от противника. На отставших одиночных солдат и казаков часто нападали киргизы, причём зачастую невозможно было даже узнать, куда исчез человек.
Армия была деморализована, и разложение приняло чудовищные масштабы. В первых числах декабря на сторону красных практически в полном составе, исключая офицеров, перешли 22-й Оренбургский казачий полк (кроме второй сотни), 35-й Оренбургский казачий полк, первая батарея 5-го артиллерийского дивизиона и комендантская команда штаба сводной Оренбургской казачьей бригады полковника В.Н. Нагаева. При отходе от Атбасара в городе осталась сотня дивизиона есаула Малятина и много солдат и казаков из состава корпуса, на сторону красных перешла понёсшая большие потери сотня (45 шашек) дивизиона есаула Ведерникова вместе с командиром сотни. Как сообщалось в корпусном журнале военных действий, «ввиду перехода вышеуказанных частей на сторону противника боевой состав корпуса очень маленький и небоеспособный, так как в оставшихся частях корпуса настроение у солдат и казаков плохое».
Между тем то, что происходило в армии самого Дутова, было, пожалуй, пострашнее. В период с 14 по 31 декабря войска корпуса Бакича в арьергарде армии отходили тремя колоннами к Сергиополю. Этот отрезок пути (550 вёрст от Каркаралинска до Сергиополя) был одним из наиболее тяжёлых для отступающих: ко всем прежним бедам, преследовавшим армию, добавилось и то, что в свои права вступила зима с двадцати-тридцатиградусными морозами. В условиях пустынной степной местности, продуваемой всеми ветрами, для голодных, истощённых многодневными переходами людей это было смертельно опасно. По свидетельству участника похода, «снега да бураны морозные, холод да голод… Пустыня безлюдная… Люди гибнут, и лошади дохнут сотнями – от бескормицы валятся… Кто на ногах ещё, бредут кое-как, с отшибленной памятью… Поголовный тиф всех видов увеличивает тяжесть похода: здоровые везут больных, пока сами не свалятся, спят в пустынной местности все вместе, прижавшись друг к другу, здоровые и больные… Отстающие погибают».
Данные о численности и потерях армии Дутова в ходе Голодного похода сильно различаются. По одним, вероятно, завышенным данным, по приходе в Сергиополь было зарегистрировано 33 тысячи человек из 60 тысяч, отступивших с Южного Урала. По другим данным, в армии Дутова было до 40 тысяч человек, из которых лишь 3 тысячи боеспособных. Наиболее близким к действительности следует считать третий вариант, согласно которому из 20-тысячной в районе Кокчетава армии до Сергиополя дошло около половины. Сам Дутов считал, что удалось вывести 14 тысяч человек при 150 пулемётах и 15 орудиях».
В романе «Урал – быстра река» приводятся ещё более уничтожающие цифры: «Из 150 тысяч человек армии на юге Колчаковского фронта домой вернулись немногим более пяти тысяч. Так закончила существование Южная группа Колчака, действующая на фронте Челябинск – Троицк – Орск – Актюбинск – Челкар».
Среди вернувшихся – потерявший в Гражданской войне и любимого брата, и возлюбленную, «прощённый» большевиками Михаил Веренцов, он с содроганием идёт в Оренбургское ГПУ «регистрироваться».
«Посетитель прошёл в следующую комнату с двумя столами, за одним из которых сидел военный с такими же двумя «шпалами» на отложном воротнике защитного френча. Это и был Подольский. Он взял из рук казака справку, выданную демобилизационной комиссией, долго, внимательно изучал её. Окинув пристальным взглядом стоящего перед ним, сделал какую-то отметку в своей тетради и, вернув справку, крепко пожал руку казаку:
– Будем знакомы. Наше учреждение шефствует над вашим Благословенным посёлком. В воскресенье я и два моих товарища приедем к вам. Там увидимся ещё.
– Буду рад знакомству с вами. Прошу, заезжайте прямо ко мне в дом, какой он там ни есть.
– Даю слово, заедем, ждите. Нам грамотные люди нужны, а у вас там ни в Совете, ни в клубе работа ещё не начиналась… Итак, враги в недавнем прошлом делаются сегодня друзьями, – загадочно рассмеялся Подольский и ещё раз пожал посетителю руку».
Однако то, что не мог написать ни в Карагандинском лагере, ни после него автор, уточняют умные и чуткие редакторы романа Веневцева:
«Подольский явно лукавит с простодушным казаком. Функционер ГПУ не может не знать о циркулярном письме ЦК РКП/б/ от 29 января 1919 года о массовом беспощадном терроре ко всем вообще казакам путём поголовного их истребления».
***
Заканчивая размышления об этой удивительной и горестной книге, хочется ещё раз подивиться крепости русской натуры, наиболее размашисто и ярко проявившей себя в казачестве.
Казалось бы, прошедший все круги ада автор романа «Урал – быстра река» должен был если не сломаться, то уж как минимум пригнуть голову и на всю оставшуюся жизнь запечным тараканом забиться в какую-либо щель, испуганно пошевеливая усиками. Да не тут-то было!
И по возвращении из лагеря Веневцев, по рассказам сына, оставался «живым, эрудированным. Это был настоящий казак!.. Отлично играл на гармошке, пожалуй, лучше всех в станице. Дома в зимнее время … читал вслух для всех. В доме были настольные книги: Библия, «Война и мир», «Тарас Бульба», «Тихий Дон»… Книги отец приносил из станичной библиотеки (была такая при школе), привозил из города. Организовал в станице драмкружок. В основном ставили спектакли из комедийных произведений Гоголя. Всё это в зимнее время, когда не было полевых работ. Сам и режиссёр, и артист… Клуба не было, все спектакли проводили в школе, в воскресные дни. Народу набивалось «под завязку», хохот стоял такой, что слышно было на улице…»
Как тут не вспомнить другого выдающегося казака, великого русского философа А.Ф. Лосева, потерявшего зрение в большевистских лагерях, принявшего тайный монашеский постриг – но несломленного, вернувшегося в Москву и получившего, в конце концов, Сталинскую премию за свои труды по истории античной эстетики.
Поэтому я не рискну назвать роман Ивана Веневцева «Урал – быстра река» Поклонным крестом или Памятным камнем на братскую могилу Оренбургского казачества. Сам автор, в полном соответствии своему несломленному духу, заканчивает книгу так:
«Слабый низовой ветер зарябил воду. Длинные ломаные бело-стальные змеи побежали наискосок по Уралу. Над степью, всё больше светлея лучами, поднимался холодный багровый шар.
Две фигуры показались из-за крайних домов станицы, и одна, маленькая, тут же отделилась, рванулась в сторону Михаила. Не оглядываясь на мать, не глядя под ноги, к нему бежал, летел сын Васятка. Он разогнался так, что было страшно: вот упадёт… Васятка запрокинул от бега голову, смеялся и что-то кричал отцу, и взъерошенные с ночи волосёнки белым огнём вспыхивали на солнце».
И пока «белым огнём» вспыхивают на Руси «взъерошенные с ночи волосёнки» наших детей и внуков, неважно: в степной ли станице или между угрюмых девятиэтажек города, – жив казачий дух Отечества, жив! И воистину не врёт народная мудрость: «Казачьему роду нет переводу!».
