Две недели назад она приехала к ним в гости и, не успев обняться со всеми и сесть за стол, пошатнулась… И упала бы, не поддержи её руки отца. Вызвали «скорую». Увезли, откачали. И поместили в лучшую в городе клинику на обследование.
И вот теперь каждый раз, когда Костя входил в палату и садился возле неё, она выговаривала ему:
– И зачем столько тратитесь! Не надо мне ничего, у меня всё есть…
– Бабушка, ты только не бойся, всё будет окей! – успокаивал Костя, уловив что-то утаённое в её голосе.
– Давно уже отбоялась, Костик. Не за себя, за деда переживаю: как он там без меня? Избаловала я его, ничего ведь сам для себя не может. Одно, непутёвый, и знает: книжки свои мусолить да на гармошке наяривать. Голодный, поди?
Отец всё собирался съездить, забрать к себе на время болезни бабушки неприспособленного к одиночеству деда, да работа не пускала. Уже совсем было надумал, но срочно вызвали в Москву. Перед отбытием он за ужином попросил Костю съездить за дедом:
– Ты, Константин, вон какой лоб уже вымахал… Надеюсь, что справишься.
Мать было запротестовала, но Костя спорить не стал, деда он обожал, да и бездельничать осточертело: сколько можно?
До старинного вятского городка он доехал на фирменном поезде «Кама» быстро и без приключений. Дедушка с бабушкой жили на тихой, зелёной улочке в крепком ещё пятистенке, обшитом почерневшим тёсом. При доме, как положено, – сад, огород. Когда Костя зашёл в дом, дед обедал на кухне. Перед ним стояла на столе кастрюля с отстывшей уже картошкой в мундире и блюдце с подсолнечным маслом. Дед снимал ножом кожуру с картофелины и о чём-то сосредоточенно думал. Костю он заметил не сразу, а увидев, вскочил, обнял:
– Приехал, значит? Ну-ну! Большой вырос? Вижу, вижу – богатырь! Давай померяемся…
У деда фишка была такая: с сыновьями сначала, а потом и с внуками – ростом меряться. Пошли в комнату, встали перед зеркалом, прижавшись спинами друг к дружке: дед оказался внуку чуть выше плеча. Но это нисколько не огорчило его, напротив, обрадовало: «Наша порода! Мой дед Тихон сто девяносто имел роста и шесть пудов восемь фунтов веса. Вот!» «Ну, попал! – испугался Костя. – Сейчас потащит во двор, заставит тягать двухпудовую гирю!» Но дед про гирю не вспомнил, повёл гостя обратно на кухню.
– Есть будешь? – показал на картошку. – Угощайся…
– Да, правду про тебя бабушка говорила…
– Лучше болеть животом от голода, чем от обжорства.
– Давай, дедуля, без крайностей, – сказал Костя и стал вынимать из сумки привезённые из дома гостинцы: палку сервелата, сыр, консервы, а также купленные на вокзале пирожки с капустой.
– Живём, брат! – одобрил дед.
Костя нарезал колбасу, сыр, открыл банку шпротов, разогрел в микроволновке пирожки. Сходил в огород за огурцами и зелёным луком. Дед выставил из холодильника початую бутылку «Пшеничной»:
– Заодно и по стопарику за встречу.
– Не, я не буду…
– Чего так? Мать с отцом не велят? Да, совсем забыл, ты же у нас спортсмен… Боксёр, кажется?..
– Не, на карате хожу… Но мне и без него пить не нравится – не моё это…
– Молодец, внучок, уважаю! А я приму. Стопарик у меня сейчас твёрдая норма стариковская, больше мозг с печенью уже не приемлют.
Отужинав, стали собираться к завтрашнему отъезду. Да и собирать-то деду было особо без надобности, не навек ведь отправлялся: кинул в рюкзак пару белья, свитер, электробритву, да ещё толстую тетрадь, в которую записывал разные свои и чужие мысли и наблюдения, – вот и все сборы. Хотел было ещё гармонь с собой прихватить, но Костя воспротивился: «Не смеши кошек, дедушка! Ну её, таскаться ещё с ней». Дед, видно было, в душе обиделся, но спорить не стал. «Займись, – сказал Косте, – тут чем-нибудь, а я пойду пострадаю». Он взял гармонь и направился на веранду. Костя поплёлся за ним, прихватив из дедовой библиотеки толстенный, потрёпанный том с карикатурами Бидструпа.
Костя перелистывал лениво знакомые с детства страницы, дед наигрывал с переборами что-то плясовое, частушечное. Пропел даже:

Хорошо нам жить на Каме,
Пароходы бегают.
Человек на человеке
Человека делают.

– Уже не бегают, – заметил Костя. – Ни пароходы, ни «Ракеты» с «Метеорами».
– Жаль, конечно! Но пусть хоть человеки делаются.
Это была разминка перед «страданиями», их дед начинал с застывшим уже лицом и отрешёнными от всего мира, невидящими глазами. Он был, казалось Косте, где-то далеко-далеко, ничего в этой бренной жизни не хотел и не о чём земном уже не думал.
Время как бы остановилось. И в этом безвременье Косте становилось печально и одиноко. И дед, словно почуяв его состояние, встряхнул головой и резко сжал меха. И после задорного проигрыша вывел чуть хрипловатым, но всё ещё красивым баритоном:

Погулял я с девчонкой три года.
Она дочкой была кулака.
И она на всё соглашалась,
Потому что любила меня.

Начав бодро, он всё снижал и снижал темп. И носом зашмыгал, и глазами повлажнел, когда рефреном повторил:

На зелёном ковре мы сидели,
Целовала Наташа меня…

Костя с детства знал от деда эту песню. Бабушка на дух не переносила её, ругала деда: «Опять про свою Наташку! Прекращай!».
Когда дед закончил, Костя спросил:
– Нигде больше эту песню не слышал, откуда она у тебя?
– У нас в батарее от одного цыгана. А потом, уже после победы, на одной станции я слышал, как пели её девчата в теплушке, возвращаясь из неволи от немцев. Вот так!
Потом они вышли в сад покурить. Вернее, курил, молча, тяжело дыша, дед, а Костя, зачарованный, вглядывался в подмигивающее ему звёздами чёрно-синее небо. Звёзд – мириады и мириады, а они с дедом одни-одинёшеньки в этом ночном мире.

Утро у деда началось с зарядки. Костю разбудил его зычный голос – дед командовал сам себе: «Ноги – на ширину плеч, руки – в разные стороны! Делай ласточку, раз-два!» «Сейчас солдатушек запоёт», – вспомнил Костя летние месяцы, проведённые в детстве в этом доме. И не ошибся: дед подал себе новую команду: «Под песню на водные процедуры шагом марш!» И тут же громыхнул на весь дом:
– Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жёны?..
…Перекусив, собрались окончательно в дорогу: нарвали в парнике огурцов для гостинцев. Дед набрал ещё малины туесок. Потом сбегал к соседям наказать, чтобы смотрели за домом и парник закрывали, если ночи холодней станут.
Вырядился дед в тёмно-коричневый пиджак с орденскими колодками на груди, хотел ещё фетровую шляпу на голову напялить, но Костя отговорил: жара, дескать, да и из моды давно уже вышла; остановились на выгоревшей бейсболке с логотипом малоизвестного баскетбольного клуба.
«Ну он и даёт у меня! Крутой старик!» – подумал Костя, когда очередь в железнодорожные кассы расступилась перед дедом, а пожилая кассирша без лишних упрашиваний продала ему билеты на проходящий поезд, следующий из Москвы до Тюмени.
– Как хорошо быть ветераном! – поддел Костя деда, показывая на его орденские колодки. – Везде без очереди.
– Ничего уже хорошего. Нынешние правители отменили нам льготы – диалектика истории по Достоевскому: низкая душа, выйдя из-под гнёта, сама гнетёт. Хотя одна льгота всё же есть: меня здесь не только люди, а ещё и не одно поколение собак знает. Считай, тридцать лет в районной газете редакторствовал. Ты лучше скажи: когда на месте будем?
– Шесть часов до Перми, после обеда прибудем, – сказал Костя, изучив расписание.
– Хорошо бы! – вздохнул почему-то дед.
Плацкартный их вагон был заполнен до предела. Люди, как обычно, ели, спали, читали, пили чай или водку, играли в карты, смеялись, переругивались…
Нашли свои, согласно купленным билетам, места на нижних полках. На них расположились друг напротив друга за столиком два солдатика в парадной дембельской форме. Вернее, солдатиком можно было бы назвать только одного – чернявого и худосочного, с маленьким незначительным лицом. Другой, белобрысый, краснощёкий амбал, никак не подходил под такое ласково-снисходительное слово.
– Лёха! – представился белобрысый.
На столике вздрагивали в такт перестуку вагонных колёс пустые стаканы и опорожненная чекушка из-под водки.
– Выпить, мужики, присутствует? – спросил Лёха.
– В дороге не пьём, – ответил дед, освобождаясь от своего рюкзака.
– А мы пьём! – набычился Лёха. – Вот только нечего.
– Ваши проблемы, ребята, – сказал дед.
– Ладно, я на боковую, – сказал чернявый и стал взбираться на верхнюю полку.
Костя пристроил рюкзак в багажник под освободившейся полкой и, усевшись рядом с дедом, уткнулся в томик братьев Стругацких, прихваченный из его библиотеки. Лёха снял китель. Оставшись в одном тельнике, потянулся, картинно поиграл мощными бицепсами. Ему не терпелось поговорить, выпитое требовало собеседников, но Костя с дедом, занятые каждый своим: один – чтением, другой – вечными думами уличного философа-любителя, не обращали на него внимания. Лёха не выдержал:
– Вот ты, старый, – пробежал он взглядом по орденским колодкам. – Тот ещё, вижу, вояка, нахапал медалек… Я тоже не Ванька с Бахаревки. Служил в Кремле в президентском полку. Знаешь, какой это полк? Элита! Ельцина, вот как вас сейчас, через день видел. Здоровый бугай! Чуть ли не с меня ростом. И тоже, болтают, бухать мастак… А потом нас бросили в Грозный, чеченов усмирять. Ох и кровушки пролилось! Немерено! Скажу по секрету, я один за пулемётом два часа оборону держал до подхода основных сил...
– Не свисти! – сказал дед. – Какой дурак кремлёвских под пули на смерть бросит? Похоже, ты на кухне оборону держал, вон какую ряху наел…
– За базаром следи, старый! Я тогда уже в воздушно-десантных служил… У меня даже ранение в ногу есть, дважды контузило…
– Оно и видно. – сказал дед.
– Что! – взбеленился Лёха. – Не веришь?! И салажонок твой, вижу, не верит!
– Верим, верим, – успокоил его дед, почуяв, как напрягся Костя, словно к прыжку. – Уймись, парень, охолонись!
– Вот так, на первый раз прощаю. – сказал Лёха, застёгивая китель. – Пойду я пока лучше прогуляюсь…
Когда он удалился, дед встал посмотреть, спит ли чернявый. Тот, запрокинув голову с разинутым ртом, дышал во сне глубоко, с посвистом.
– Ну и урод этот Лёха! – сказал Костя, отложив книгу. – Больной на всю голову!
– Бывает хуже, но реже.
– Куда еще хуже?
– Ох, Костик, Костик, жизни ты ещё не видал! Время сейчас подлое. И не таким, как он, мозги отшибает…
– А этому и отшибать-то нечего. Знай, дедуля, я его вырублю, если что… Пусть только попробует награды твои тронуть – уложу, как учили!
– Не смей! Драк тут нам ещё не хватало!
– А сам-то ты зачем его заводишь?
–Так получилось, не люблю брехунов. Заврался он совсем: то полк президентский, то десантура.
– Ты же сам меня учил: не отвечай глупому на глупость его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему.
– Жизнь, брат, сложней Соломоновых притчей.
Дед зевнул, прилёг на бочок, закрыв глаза, наказал:
– Подремлю чуток. А ты, парень, помни, что я велел: не пори горячку. Не обижайся, но жидковат ты пока ещё против него, кабана невыложенного… Хотя если с другой стороны взглянуть, слабак он, поскольку хам. И запомни внук: слабые люди – самые жестокие…
Костя снова взял книгу, но чтение не шло в голову. Дед похрапывал, ему даже не помешало поездное радио, включившее, словно с перепугу, гопстопный ор Розенбаума. За ним последовала Алёна Апина с Ксюшей – юбочкой из плюша. Затем прокуренный женский голос пригласил уважаемых господ пассажиров в вагоне-ресторане отобедать. Вот перед ним-то дед не смог устоять. Встрепенулся:
– Есть хочется, пойдём, внучок, заморим червячка.
– А денег у тебя на ресторан хватит?
– Обижаешь, брат, а гробовые на что? Ладно, шучу… Пошли. И рюкзак захвати, а то уведут тут.

Из приоткрытой двери ресторана слух им резанул взвинченный Лёхин голос:
– А ты, полкан, рожу-то не вороти, не вороти! Слушай сюда, говорю!
Они вошли. За первым же столиком напротив Лёхи склонился над тарелкой армейский полковник в очках и при обширной лысине. Лёха восседал в одном тельнике, китель был брошен на соседний стул.
– И чего ты мне грозишь?! – наседал он на полковника. – Испугал Настю большой снастью… Мне, может, сам Борис Николаевич через день руку жал, а кто ты такой? Вошь тыловая – вот кто! Таракан! Пока ты портянки со склада тырил, я в Чечне мешками кровь проливал. Вот смотри! – Лёха рванул тельник, обнажив заросшую рыжим волосом грудь. – Любуйся, полкан, на мои боевые шрамы!
– Всему есть предел! – вскочил полковник и засеменил к выходу, не доев свой бифштекс, тут же оказавшийся в Лёхиной тарелке.
– Беги, беги, считай портянки, придурь плешивая! – хохотнул Лёха.
Последовала немая сцена. Первой не выдержала официантка, не первой молодости блондинистая толстушка:
– И это наша армия?! – вздохнула она. – О времена, о нравы! Защитнички, прости Господи!
– Чего лепечешь? Шибко грамотная?! – подскочил к ней Лёха. – А ну-ка налей сотку воину!
– Не запрягал, понукать…
– Чё сказала?
– Платить, говорю, кто будет? Министр обороны?
– Коза ты драная! Не трожь Пашу Грачёва! Мы с ним злых чечен под пулями усмиряли, а вы тут с чернотой кавказской вовсю трахались! Наливай, кому сказал!
Лёха схватил своей лапищей официантку за плечо. Она завизжала.
– Не тронь её! – крикнул дед.
– И ты здесь, старый? – обернулся к нему Лёха. – Давай, орденоносец ты наш, опрокинем по соточке и вспомним, как в сорок пятом вместе Берлин брали…
Костя рванулся к нему. Лёха отпустил официантку и принял стойку:
– Вперёд, салага, кинься, порви рубаху!
– Костик! Не надо! – крикнул дед.
– Да, да, не надо, пацан, отойди, – отодвинул его подошедший от крайнего столика средних лет мужик. Ничем вроде бы не примечательный. Ни ростом, ни статью, ни одёжкой… Вот только глаза… Взглянул на Костю, и у того пропало всякое желание спорить.
– Выйдем, потолкуем, баклан, – сказал он съехавшему с катушек Лёхе.
– Давно кровью не харкал, дохлятик? Пошли. И куда только бежать станешь?!

…Они всё не возвращались. Дед заказал солянку, биточки. По громкой связи объявили какую-то мелкую станцию, и только когда через пять минут поезд снова тронулся, в ресторан вошёл мужик тот, поглаживая левой рукой правое плечо. Один. Без Лёхи.
– А где друг наш? – спросил дед, когда он проходил мимо их столика.
– Спать к себе отправился. Вы не волнуйтесь, кушайте себе.
– Да кто ты такой будешь, мил человек? – спросила официантка.
– Зачем знать больше, чем здоровье позволяет, красавица? – улыбнулся незнакомец и, расплатившись, тотчас покинул вагон-ресторан.
Дед подозвал официантку, заказал сто граммов коньяка.
– От стресса, наркомовские, – сказал он Косте.
Потом ещё пятьдесят граммов попросил.
– Дедушка, хватит! – взмолился Костя. – Норму ты уже свою стариковскую перевыполнил… Пойдём. Тебе поспать бы.
– Мы стары для других, для себя у нас нет возраста, – заупрямился дед, но всё же одумался. – Погоди чуток, попьём чайку и двинемся с Богом.
Объявили станцию Верещагино.
– Вот теперь и пойдём, – сказал дед и, прихватив рюкзак, потянул внука за собой к выходу. В первом же тамбуре, дождавшись, когда проводница откроет дверь и сбросит ступеньки, он неловко, задом, спустился, кряхтя, на перрон.
– Ты куда, дедушка?
–За мной, не отставай!
Дед трусцой устремился к зданию вокзала. Костя в три прыжка нагнал его и, ухватив за костлявые стариковские плечи, повернул к себе:
– Что с тобой, дедуля? От поезда отстанем… Давай обратно!
– Ну и пусть отстанем, не беда…То, куда нужно, не всегда бывает тем, что надо.
– Как это? Поезд вот-вот тронется! Побежали!
– Не могу, Константин. Дело у меня тут одно важное. Всей жизни, надо сказать, дело! Оно и тебя касаемо, как продолжателя рода…
– Да ты пьян, дедушка!
– Что ты? Ни в одном глазу…
– А чего губы облизываешь? Бабушка по ним и узнавала, когда выпьешь… Она сама говорила.
– Бабские сказки, не верь. Пойдём лучше присядем, я тебе и обскажу, что к чему, вместе и обсудим диспозицию.
Поезд тронулся. Со стороны хорошо были видны на вагонах проплешины от облупившейся краски. Костя проводил убывающий поезд потерянным взглядом. Дед тронул его за плечо:
– Не горюй, на электричке уедем – тут всего ничего до Перми вашей осталось, часа два с половиной от силы.
– Вокзал для двоих! – сказал Костя.
– Ты это о чём?
– Да так, ничего… Кино такое есть с твоей любимой Гурченко в главной роли.
Они нашли тут же на перроне свободную, давно не крашенную скамейку возле обшарпанной стены вокзала. К ним по щербатому асфальту сразу же поспешила стайка голубей. «Гули, гули вы мои сизокрылые! Кушайте, милые!» – дед достал из кармана пиджака хлебную корку и раскрошил её птицам.
– Теперь, может, расскажешь? – напомнил ему Костя.
– История давняя, – начал тот, – наша деревня родовая неподалёку отсюда, вёрст за полсотни. У нас в семье все мы были гармонистами. Особо ловким слыл в игре старший наш брат Роман. Его ни одна свадьба, ни одни посиделки не обходили. И гармонь-то у него была не простая, а настоящая – «русская». Она у Романа на всю округу славилась, скольким покупателям он от ворот поворот дал!
– А у тебя, дедушка, что ли, не русская? Разве ещё какие-то другие гармошки бывают?
– Бывают. Их полно разновидностей. У меня – «хромка». Вполне справная, голосистая, но до «ливенки», так ещё «русскую гармонь» кличут, ей далеко. Их в городе Ливны мастерили поштучно, о них ещё Лесков, Бунин, Паустовский с восхищением и любовью писали…
– И в чём особенность? Где фишка?
– Не знаю, поймёшь ли. У «ливенки» различное звучание при раздвижении и собирании мехов. То есть при сжимах и разжимах исходит звук разной высоты. Играть на ней не сразу и не каждый способен. У Романа здорово получалось. И я бы, думаю, освоил, кабы не фашистская нечисть, будь она проклята!
Дед закашлялся, полез в карман за сигаретами. Костик напомнил ему, что норму свою, три сигареты в день, он уже выполнил. На что дед заметил, что когда выпьет, то норму обычно перевыполняет, но спорить с внуком не стал – не в том сейчас положении.
– Так вот, – продолжил дед. – Роман погиб в сорок первом, отец, прадедушка твой, пропал без вести в сорок втором году. Меня тоже призвали, но Бог миловал, а мама наша слегла после похоронки и больше не встала, оставив на сиротство мал мала меньше. Старшей Шуре – пятнадцать. К ней и зачастил Тимоха из соседней деревни: продай, мол, Романову гармонь. Шура всё отказывала, а когда совсем есть стало нечего, променяла на полмешка ржаной муки. Нет, я её не виню… Это Тимоха, гад такой, от фронта откосил, нашей бедой, сиротством нашим воспользовался!
– Когда это было! Чего ты сейчас о нём вспомнил?
– Всегда помнил. Но вот этот Лёха-солдат – вылитый Тимоха: такой же краснорожий, те же глазки без ресниц, те же щёчки хомячьи.
– И что теперь?
– Я узнавал, он уже сорок лет последние в Верещагино проживает. Тоже, говорили, гармонист известный. Я и фамилию его узнал, и отчество, и что работал он где-то по заготовкам. А диспозиция моя такая. Город небольшой, отыщем Тимоху, потребуем «ливенку» обратно. Не даром, конечно. Я ему мешок, нет, два мешка муки привезу. Даже не ржаной, если хочет, пшеничной… Или за деньги. А откажет – силой заберём.
– Это без меня, я что, похож на гопника?
– Не дёргайся ты! Перегнул я малость. Миром решим… Только миром, по справедливости, по правде. Правда превыше всего! Вот сейчас найду, потерпи минуту…
Дед развязал рюкзак, достал свою тетрадь в коленкоровом переплёте и, нацепив очки, нашел нужную страницу.
– Слушай, что Василий Васильевич Розанов, мыслитель, умнейший, поэтической души русский человек, пишет: «Правда выше солнца, выше неба, выше бога: ибо если и бог начинался бы не с правды – он не бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда». Всё понял? Так ты со мной или как?
– С тобой, конечно, я за тебя перед отцом в ответе. А всё же рисково как-то, не по себе мне…
– Не дрейфь, брат! Кто не рискует, тот пьёт водку на чужих поминках. Усёк?
…Битый час они бродили по улицам. Заходили в магазины, в кафе и даже в парикмахерскую. Никто Тимофея не знал и ничего о таком не слышал.
– Плохо, что выходной, – сказал дед, обливаясь потом. – А то бы в редакцию райгазеты наведались, там всё всегда знают.
– А может, в милицию?
– Не, там нас за бандитов ещё сочтут.
– Тебя за пахана, меня за шныря?..
– Не шути так, Костик, слова имеют свойство материализовываться.
…И всё же им повезло. В районном Дворце культуры пожилая вахтёрша вспомнила Тимоху. Назвала и улицу, и дом, самый заметный в округе: крыша из красной черепицы, столбы оградные из кирпича сложены. По приметам этим жилище Тимохино отыскали легко. Возле ворот примостились два «Жигулёнка» и мотоцикл с коляской. Зашли в распахнутую калитку. Во дворе курили понурые мужики, все в тёмных рубахах.
– Тимофей Степанович здесь проживает? – спросил учтиво дед, поздоровавшись.
– Проживал, – ответил молодой, весь в веснушках мужик, – теперь на кладбище его хата.
– Только что схоронили, – пояснил небритый старик со свисающими, как запорожские усы, седыми бровями. – Если вы на поминки, то проходите в избу, бабы там, кажись, на стол уже кончили собирать.
– Примите наши соболезнования, но мы по делу, он как гармонист нам был нужен.
– Хватились! Вы што, не тутошние? Тимофей ведь Степанович тыщу лет уж не играет. Как воткнули врачи в живот трубку для испускания мочи, так и забросил. Как при ней играть-то?
– А гармонь хоть жива? Мы бы купили! – не унимался дед.
– Какой там? Лёха, внук его дикий, три года как по пьяни расколотил.
Дед с Костей переглянулись. Заметив перегляд, молодой двинулся на них:
– У людей горе, а вы тут непонятно зачем! Валите отсель подобру-поздорову!
– И правда, что это мы? Извините! – пробормотал дед, – Ещё раз соболезнуем… Прощайте, люди добрые!
…Они, опустошённые, шли к вокзалу по пышущей теплом от разогретого асфальта улице. С западной стороны нарастал перестук вагонных колёс. Солнце в обратном направлении сползало с зенита, но припекало по-прежнему. Шли молча: им или нечего было сказать друг другу, или просто боялись пустых и ненужных слов. Рядышком уже с привокзальной площадью первым не вытерпел дед:
– И зачем я это всё затеял? Неудобно, нелепо получилось.
– Ладно, дедушка, проехали. Отпусти от себя...
– Сказано же: предоставь мёртвым хоронить своих мёртвых…
Костя ничего не понял из этих его слов. Голос деда был непривычно глух:
– Осталось нам ещё дойти здесь до храма и поставить свечку за упокой души раба Божьего Тимофея…
Договорить он не успел, его остановил дикий хохот, поднявший к небу голубиную стаю. На обшарпанной скамейке они увидели Лёху-дембеля, вернее, жалкое его подобие: тельник изорван, на оголённом плече кровь, правый глаз заплыл… Резко оборвав хохот, он допил из горлышка пиво, встал, пошатнувшись, заговорил сам с собой:
– Опять, блин, они? Никуда даже в родном городе от плисней этих не деться!..
Постоял чуток, как бы раздумывая, откуда и к чему всё это на его голову. Затем собрался, резким ударом отбил о край урны донышко пивной бутылки и двинулся навстречу недавним своим попутчикам, держа бутылку в правой руке розочкой вперёд.
Убежать время было утеряно. Да и как бежать с измотанным сегодняшними приключениями семидесятивосьмилетним стариком на пару? Костя шагнул к Лёхе.
– Урою! – прорычал тот, и глаза его сделались стеклянными, как у обкуренного.
– Нет, не надо! – кинулся наперерез дед и повис у Лёхи на руке. Тот легко его сбросил. Костя, крутанувшись на левой ноге, правой врезал с разворота прямо злодею в лоб. Лёха, словно болванчик, рухнул на асфальт, вновь вспугнув скопившихся вблизи голубей.
Дед, прижав руки к груди, лежал, скрючившись, на боку. «Как больно!» – выдавил он со стоном. Костя опустился перед ним на колени.
– Смирение слабого – бес, смирение сильного – ангел! – чётко, выделяя каждое слово, произнёс дед и с виноватой, как показалось Косте, улыбкой закончил. – Времена, брат, не выбирают, в них живут и умирают…
– Дедуля, не умирай! – закричал Костя.
К ним стали подбегать принарядившиеся по случаю выходного дня люди.
– Скорую! Вызовите скорую! – кричал Костя.
Дед, устремив в небо безмятежный уже почему-то взгляд, прошептал:
– Летите, голуби, летите!..
– Дедушка! – вознёсся в высь пронзительный мальчишеский голос и затерялся где-то в небесах.