Осень заглянула на огонёк – ещё вчера последнее греющее летнее солнце беззастенчиво прожигало насквозь тонкие пергаментные веки, а уже сегодня – раз, и утром траву заковала броня седого инея, лед заполонил хрупкими пластинами всё озеро, а листва на фоне промерзающего синего неба приобрела совсем уж багряные мотивы.
Лебёдушка, мирно дремлющая в кустах, приподняла вверх маленькую головку на тонкой шейке и огляделась, высматривая, не притаился ли за частоколом камышей какой-нибудь отчаянный охотник, сжимающий в руках холодное дуло ружья. Но природа вокруг мирно дремала, только-только собираясь стряхнуть с себя осенний морозец, отражаясь в озере точно так же, как и в чёрных зрачках лебедя.
Тишина. Спокойствие. Мудрость.
Грациозная птица встряхнула кипенно-белыми широкими крыльями, заставляя мелкие капли речной воды с тинистым привкусом заблестеть в воздухе, и, размахнувшись, резко сорвалась с места. Капли превратились в настоящие водные потоки, забурлили, опадая вновь туда, откуда и происходили, вторгаясь в спокойное и безмятежное озеро, испуганно срываясь с перьев и пуха, делая их скомканными и сероватыми.
Лебёдушка взмыла ввысь, сделала круг над приземистым светло-желтым зданием со старыми, плохо прокрашенными деревянными окнами; над парком, в котором зелень, бесстрашно воюющая и отстаивающая своё главенство, всё же пала под напором ржавой желтизны и удивительно нахального кармина; над озером, в котором небо дробилось во льдинах и подмигивало снизу мелкой лебединой фигурке. Тяжело взмахивая широкими крыльями, она ринулась прочь из этой сказки.
Туда. К городу.
... Витёк потянулся, выставляя вверх мелкие заскорузлые ладони, поскрёб ими сыроватый асфальт и зевнул так, что щёлкнула челюсть. В правый глаз ударило лучом солнце, и Витёк погрозил бессовестному светилу тёмным кулаком. Оно сразу же стыдливо прикрылось веером туч.
– Орск! Гай! Новотроицк! Стояночка три минуты, осталось одно место! Отправляемся! Орск! Гай!.. – крики раздавались со всех сторон, хмурые и беспрерывно курящие водители кружили вокруг своих перепачканных осенней грязью старых колесниц и огибали рваные лужи. Мужские грубые и хриплые заунывные голоса сразу окрашивали день чем-то серым и сумрачным, сверлили голову.
Витёк сел в ворохе старой одежды и почесал заросшее серой бородой лицо, сплюнул в угол вязкую и горькую слюну, огляделся. На помпезном здании вокзала равнодушно горели изумрудные часы, из соседней кафешки пахло пирожками и дешевым кофе, автобусы кружили вокруг площади, собирая куцые кучки людей и отчаливали прочь. Рядом с мужчиной топталась стайка голубей – они, бессмысленно таращась на Витька оранжевыми глазами, клевали голый асфальт, надеясь найти хоть единственное зёрнышко. Распушённые от холодного ветра птицы бродили вокруг, курлыкали почти обвиняюще, выпрашивали еду.
– Пшли вон! – резко рявкнул он, взмахивая рукавом, и зашёлся судорожным кашлем, утирая растрескавшиеся сухие губы грязным платком.
Птицы улетели, обиженно гомоня, словно проклиная старика.
Грязь на его вылинявшей куртке стала похожей на панцирь, торчащие в разные стороны седоватые космы лезли в глаза и щекотали впалые худые щеки, глаза едва открывались. Возможно, один глаз ему подбило солнце, а второй – собутыльник Петр Иванович, интеллигентный, немного картавящий и шепелявящий одновременно, вечно поправляющий на переносице очки, сдерживаемые куском чёрной изоленты. Он неизменно принимался махать кулаками в разные стороны после первой бутылки, невразумительно мыча что-то непонятное, но чудовищно обидное.
Витёк пошарил рукой по влажному, отяжелевшему вороху одежды рядом и с выдохом понял, что Петр Иванович после ночной попойки канул в небытие. Мимо торопливо пробежала девушка-студентка, перекидывая нервно через плечо крохотный рюкзак, сделала вид, что не заметила мужчины. Следующий прохожий не промолчал, буркнул, скривив нос:
– Развелось бомжей...
– Да пошёл ты! – почти весело крикнул ему Витёк, извлекая на свет божий полупустую бутылку и делая согревающий нутро глоток. Солнечный свет мгновенно стал не таким слепящим, автобусы подмигивали, проплывая мимо, дружелюбно затрезвонил колокольчик на двери круглосуточного кафе.
Хорошо.
Голуби вернулись – осели серым листопадом на асфальт вокруг Витька, закружили, тычась клювами в промокшие затхлые тряпки. Старик, унюхав запах разогретых в микроволновке сосисок, доносящийся из-за неплотно закрытых дверей кафе, негромко вздохнул. И, прищурив подбитый глаз, вдруг разглядел их подругу.
– Вот так цаца к нам явилась, – издевательски хмыкнул Витёк, вновь прижимаясь обветренными и облезшими губами к бутылке, а лебёдушка, замершая изваянием среди них, стыдливо спрятала глаза, прикрывшись крылом.
Она стояла среди невзрачных серых птиц, как огромная белоснежная башня, совершенно противоестественная здесь, на старом, изгрызенном временем асфальте. Всё также бежали мимо люди, уткнувшись глазами в маленькие сияющие экраны смартфонов. Все также гудели поезда, отправляясь в далёкие путешествия, всё также голодно и холодно было вокруг. Но лебедь стояла, выпрямив шею, чуть склонив маленькую острую головку, глядя на Витька почти с жалостью.
– Пойдём, раз смелая такая, – пригласил он, хлопая грубой ладонью по одежкам.
Лебедь стояла, молчаливая, глядящая на него карими глазами в обрамлении светлых пеньков ресниц.
А потом, переваливаясь с лапы на лапу, неуклюжая, простывшая на холодном ветру, подошла к старику, который, закопавшемуся в грязных тряпках, села рядом и сложила смирно крылья.
– Ишь ты, – хмыкнул Витёк и отвёл глаза. – Ну, привет, Марь Вениаминовна...
Лебедь глянула на низкое чёрное небо, наливавшееся свинцом так стремительно, что становилось жутко, и вздохнула горько, протестующе.
– Ну, – пожурил птицу хриплый Витёк. – И без тебя тошно. Не кряхти.
От солнца не осталось и пятнышка света – напитанные водой тяжёлые тучи ползли лениво, ледяной ветер, дунувший вдруг отовсюду, погнал сырые и выцветшие листья по дороге. Один лист прилетел прямо в лицо старику, и тот содрал его почти с ненавистью. Умолкли крикливые водители, прячась за баранками собственных карет, глядя оттуда на небо почти с осуждением, приоткрывая окна, выветривая въевшийся прогорклый запах дешёвых сигарет, захлопнулась со звуком гильотины дверь кафешки. Люди пропали с улиц, автобусы, подгоняя друг друга, затолпились на кольце, нервно сигналя простуженными клаксонами.
Витёк поежился и натянул на плечи ещё одну куртку, рукав которой, лежащий прямо в луже, стал тяжёлым. Лебедь потопталась, устраиваясь удобнее, и сделав мелкий шажок к мужчине, прижалась к нему пушистым боком.
– Беги, прячься куда-нибудь, – буркнул он неприязненно, пытаясь прогнать её своей грубостью. – Как ливанёт щас...
Она упрямо мотнула головой и снова взглянула на небо. Первая тяжёлая капля, вырвавшись из переполненной влагой тучи, капнула на её ярко-оранжевый клюв. Голуби, нервно курлыкая, позорно сбежали под козырёк киоска.
– Простынешь, – предупредил Витёк.
– И пусть, – отозвалась хрипло лебёдушка.
Дождь упал стеной и похоронил под собой незадачливых прохожих. Витёк сморщился, став похожим на старую грушу, и натянул куртку на голову, проклиная всех богов и безрадостно думая о том, почему он не нашёл места получше, где бы не доставала его ледяная осенняя вода. Лебёдушка сидела, нахохлившись, распушив белоснежное оперение, и только щурилась от капель, падающих ей прямо на голову.
– Дура, – безрадостно изрёк Витёк и, нашарив под собой почти сухое и колючее одеяло с оборванным краем и торчащими серыми нитками, набросил его на лебедя.
Лебедушка глянула на него с благодарностью.
– Пирожок остался, – буркнул тихо Витёк, не глядя на птицу. – Хошь?
... Дождь лил, не переставая, словно небо переполнилось не только водой, но и отчаянием, решив затопить мир до основания. Закрылись пыльные стекла машин; попрятались хмурые люди, безуспешно ищущие в сумках забытые дома зонты; притихли ворчливые голуби. Вода лилась рекой, и в ней, помимо мусора, фантиков и кружевных листьев, смывались и чьи-то надежды. Чья-то спешка. Чья-то мечта. Небо, набрякшее над провинившимся городом, стенало и грохотало.
А за кафешкой по-прежнему сидела странная компания – грязный бомж, прикрывшийся курткой, по которой вода текла мутными слезами, и белоснежная лебедушка в наброшенном на нее старом вылинявшем одеяле. Они сидели, прижавшись друг к другу, словно старые знакомые, и жевали плохо пропечённые пирожки с картошкой, вглядываясь в едва начавшее светлеть небо, сами мокрые до нитки.
Молчаливые.
В один момент дождь перестал быть просто каплями и стал потоком – лебедь подхватило в него, завертело, закружило, она попробовала, было,усхватиться за Витька крылом, но не успела, чувствуя, как захлёбывается. Забарахталась, махая руками в водяном потоке, раскрыла тонкие морщинистые губы, закричала что-то, но вода проглотила её слова...
Рывок, и солнце вновь ударяет в глаза. Чьи-то крепкие и надёжные руки тащат её наверх, на свет, на воздух, холодный, стылый, пахнущий далекими кострами и прелой листвой. Марья Вениаминовна чувствует, как её волокут по земле, по жухлой траве, но лишь хлопает руками, бессмысленно пытаясь взлететь.
– Да принеси ты одеяла!
– Сама принеси, видишь, я её держу! – бледное лицо склонилось над старухой.
– Марь Вениаминовна, ну ё-мое, ну просили же, не ходите вы на причал...
– Чего с ней? – в лицо ей ткнулось колючее серое одеяло, и те же сильные руки укутали старуху в тряпицу. Холод, сосредоточившийся в каждой капельке её тела, отступил на мгновение, а потом, наткнувшись на крепкую и тёплую защиту одеяла, чуть ослабил позиции.
– Я лебедь, Дим,– прошептала старуха, убирая дрожащими ладонями седые волосы с лица. – Лебедь...
– Я же говорила, что она свихнулась. Тащи её к шефу, пускай запрещает прогулки. Ненормальная. Утонула бы, а нас посадили!
– Ян, да прекрати ты! – рявкнул Дима, обеспокоенно прячущий старухины сморщенные руки в тёплую ткань. – Марь Вениаминовна, вы помните, что вы – человек? Женщина? Не лебедь?
– Молодость за обложку никогда не заглядывает, – обиженно буркнула бабушка, чувствуя, как от холода стучат вставные челюсти.
Дима растерянно заморгал, став вдруг похожим на ребенка.
– Пойдёмте, – наконец выдавил он. – Вы простудитесь. Идти можете?
Марь Вениаминовна, привыкшая к повиновению в казённом приземистом здании дома престарелых, лишь безропотно кивнула, позволила себя поднять, поставить на ноги и поволочь в сторону корпуса. В старомодных ботинках хлюпала вода, щёки жгло первым морозцем, заставляя их наливаться румянцем. Листва вокруг, попадая в яркие солнечные лучи, становилась прозрачной и насыщенной, делаясь ненатуральной и почти сказочной.
– Я сама с шефом поговорю, – обиженно буркнула Яна. – Мы не няньки, из озера их вылавливать.
Дима только вздохнул.
Уже уходя, Марь Вениаминовна остановилась, оглядываясь, последний раз лаская взглядом и ровную гладь озера, и склонившиеся кудрявые березы в жёлтой пене, и тёмные всполохи камышей в зелёных кустах. Дима потянул её вперед, но старуха медлила, словно хотела дотронуться душой до высокого и светлого неба, вдохнуть в себя осень без остатка.
Из головы её никак не шёл старый знакомый – бомж Витёк, живущий у вокзала в те времена, когда она, юная и восторженная студентка актёрского колледжа, бежала мимо него на занятия. Когда отдавала ему сморщенные пирожки в запотевшем кульке, а он обругивал её хлёсткими словами, прогоняя от своей малоприятной персоны. Когда она, наступив на горло обиде и брезгливости, снова приходила и подкармливала этого глубоко несчастного человека, сидя рядом с ним под дождём, не смущаясь прохожих, а он, улыбаясь беззубым ртом, бормотал:
– Ты, Марь Вениаминовна – лыбедь. Слыхала о таких? Лебедиха короче. Белая вся, прям светишься. Как ангел. За что мне, пропойце, такая цаца попалась?
Она смеялась и только подсовывала ему малосольные огурчики и белый душистый хлеб...
В то время Марья Вениаминовна ещё мечтала стать великой актрисой, которая будет жеманно раздавать кривые закорючки автографов и придирчиво выбирать для себя самые искренние и проникновенные роли. Той актрисой, ради которой режиссёры выстроятся в очередь, надо лишь только показать свой талант, свой природный дар, чтобы они все просто взяли и... Сидя на тряпье, не обращая внимания на застарелую вонь от него, она мечтала о большой театральной сцене, о том, как её будут любить, ею восхищаться...
Витёк грыз пирожки, а она парила в своих мыслях. Быть может, девушка и подкармливала его не благодаря собственной милосердной душе, а лишь желая потешить себя этим, но старик явно чувствовал что-то доброе и наивное в хрупкой, некрасивой студентке, отчего и приоткрывал ей дверцу в собственную бесполезную и никчёмную жизнь. Так они и сидели – проезжали автобусы, на вокзал прибывали поезда, а юная актриса рассказывала бомжу Шекспира и Гоголя, а он посмеивался над ней в бороду, наслаждаясь едой.
Она окончила колледж ни шатко ни валко: в выпускном дипломе красовались жирные тройки. Пытаясь оплатить квартиру и учёбу, Марья Вениаминовна загоняла себя на трёх работах, отчего по вечерам выглядела бледно-зеленоватой тенью. Витёк пропал с вокзала – то ли спился, то ли нашёл местечко получше. Девушка тоже нашла себе место – маленький дворец культуры в глубинке, с ободранной сценой, бархатными пыльными кулисами…
Марья Вениаминовна играла в основном в детских спектаклях – взрослые роли ей не доверяли, она не дотягивала до них, не понимала и не чувствовала их душой, проигрывала механически, как заведённая ключом кукла. До самой старости она играла то белочек, то леших, то бабушек, которые ждали домой внучек с пирожками...
Из театра она ушла глубокой старухой, раздавленной, сломленной, даже не вспоминающей о судьбе великой актрисы. Дома на стене липли друг к другу потемневшие афиши с выгоревшими буквами – День детства, Новый год, День семьи, где её фамилия была напечатана такими маленькими буквами, что скоро она совсем перестала её различать. На стене, в потёртой рамке, висела выцветшая фотография – Марья Вениаминовна, облачённая в длинное белоснежное платье с криво приклеенными толстыми перьями.
В тот день она играла лебедя в очередном спектакле. Лыбедь.
Теперь от театра в её жизни не осталось ни следа.
Но почему Витёк? С чего бы вдруг ей вспоминать его, когда собственная жизнь клонится к закату, когда мысли больше похожи на старую кинопленку? Когда не разобрать, с ней это было или нет?..
Сейчас, стоя на берегу осеннего озера, Марья Вениаминовна провела длинными пальцами, которые бывали то лягушачьими лапками, то щупальцами космического монстра, по старому одеялу с набитым на боку номером и ощутила всей душою вдруг вместо колючей ткани мягкие перья.
Белоснежные, лёгкие, воздушные. Пахнущие вокзалом, масляными пирожками, ворчливым Витьком, дождевой водой.
Улыбнулась, растягивая сухие тонкие губы в совершенно счастливой гримасе, горделиво держа шею.
Лебединую.