Можно завести дневник, в котором по дням отмечать: сегодня отвернулся от Марии Павловны… Случаются дни, когда мимо проходят двое, а то и трое моих дряхлеющих знакомых. Кстати, упомянутая здесь Мария Павловна смолоду была наделена удивительной красотой. Наверно, поэтому она работала диктором нашего местного телевидения в те времена, когда эти самые дикторы являли собой яркие вехи времени. Совсем недавно, проходя по нашему проспекту, я отвернулся от неё и подумал, что теперь очень немногие могут узнать в ней ту восхитительно красивую телевизионную даму. А ведь было – не пройти… Я узнал её и тут же одернул себя: этого не может быть, потому что Мария Павловна уже несколько лет назад погибла под колёсами автомобиля. Неужели правду говорят, будто все старики на одно лицо? Нет, ничего подобного, я же различаю СВОИХ. А тут… Мало ли, просто обознался.
Нынче весна ранняя. Лёд на реке сошёл в начале апреля, и никакого половодья не случилось, потому как снега за всю зиму выпало – кот наплакал. Любители пророчить обещают засуху на всю оставшуюся часть весны и всё лето. До недавних пор у меня была машина, и я мог себе позволить ездить на рыбалку подальше, где, как утверждает большинство рыбаков, народу поменьше, рыба покрупней. Да и вообще – чего хорошего крутиться возле городских стоков, среди мусора и хлама? Однако, с тех пор, как я обезлошадел, стал присматриваться к местам рыбной ловли возле города. Казёнка – выход к Оби в районе Гоньбы, это северная окраина Барнаула, в сторону Научного городка. Новый мост, заезд и заход на который начинается от речного вокзала, - сразу за ним заводь, где теснятся любители зимнего лова, а летом с берега здесь рыбачат на удочку или на фидера. Кожзавод – район посёлка Восточный, можно совсем близко подъехать на автобусе… Есть ещё несколько мест, не буду перечислять все. Одно – в людной части города, на речке Барнаулке. Некоторые умудряются закидывать снасти прямо с моста, который ведёт от Старого рынка к речному вокзалу, но большинство устраивается на берегу, закованном в бетонные плиты. Мне раньше казалось чем-то едва ли не стыдным сидеть практически в центре города и ловить карасей в речке, которая больше напоминает сливную канаву. То было раньше… Сегодня я купил в рыболовной лавочке червей и иду на Барнаулку. Впрочем, чуть задержу ваше внимание на самой покупке червей. Продавец оказался моим знакомым из тех, с кем жизнь сводит случайно, мимолётно, необязательно, а потом никак не может развести. Их встречаешь где угодно и чаще всего в самых неподходящих местах. Мой знакомый торгует рыболовными снастями, но больше всего в мире любит оружие. Вот и сейчас в руках у него механизм от какой-то винтовки или карабина. Он откладывает в сторону предмет своего увлечения, накрывает промасленной тряпочкой.
– Вижу, вижу! – встречает меня широкой улыбкой. – Горечь на челе. Семья, да? Угадал?
Он хохочет. Он всегда хохочет. Поначалу я даже принял его за дурачка. Рост под сто девяносто, широченные плечи, круглая физиономия с белёсыми бровями и растянутым в улыбке ртом… Портрет дополняет маленький детский чубчик, ни дать, ни взять – дитя-переросток. Зовут его Иван, он всё на свете знает и пытается учить меня, несмотря на то, что я старше его лет на сорок.
– Значит так, – кладёт он свою огромную лапищу на прилавок. – Обижаться на женщину нет смысла, она, по определению, должна быть жестокой. Да-да, это чтобы мужик не расслаблялся, понятно?
– И чем же он должен отвечать?
– А он тоже должен быть жестоким. И в первую очередь – к себе.
Чтобы закончить ненужный разговор, спрашиваю невпопад:
– Значит, ты, как всегда, жизнью доволен?
– Целиком и полностью! – вдохновенно хохочет он. – А как же иначе?
В конце концов он продаёт мне червей со скидкой в десять рублей.
– Это для друзей, – поясняет.
Итак, я отправляюсь на речку Барнаулку.
Снасти старые, непроверенные, леска наверняка иссохла… Ну да ладно, для пробы сойдет, потом всё обновлю. Постараюсь найти место не на виду, где-нибудь ближе к горпарку, где берега скрыты низко наклонившимися клёнами. Навстречу мне попадается человек с зачехлёнными удочками. Вот так, кто-то уже нарыбачился, а я только собрался.
– И где у вас тут рыбачат? – играю в приезжего. – Далеко нет возможности, а близко – не знаю.
– Да вон, – показывает он за спину. Как раз туда я и направляюсь.
– И что, есть карасик?
– Есть, – пожимает рыбак плечами.
Оглядываю его снаряжение – рюкзачок за спиной жидковат.
– А эту рыбу есть-то можно? – высказываю сомнение.
– Кот не подох. – Он опять вздёрнул плечи и пошёл.
– Это как понимать? – задумался я. – Здешняя рыба размером годится только для кота, или животное используют для пробы добычи на токсичность? Как бы там ни было, кота у меня нет.
Городской парк откроют первого мая, пока ворота его на замке, и внутри только рабочие, они сгребают оставшийся от зимы мусор, белят бордюры, красят прутья металлической ограды. И тут я вижу, что какой-то человек маленького роста в китайском плаще образца 195… года пробирается на территорию парка через небольшую брешь в ограждении соседствующей с парком филармонии. Интересно, что ему там понадобилось? Неприятности обеспечены, всем известно, что вход в парки до официального открытия запрещён. Человек ступает на зелёный газон, оглядывается. И тут… Боже мой! Я узнаю Виктора Самойловича Серебряного! Особенный прищур с хитринкой, постоянная бледность на лице, небольшая бородка, которую он начал носить за несколько лет до смерти. Известно, что большую часть своей жизни он проработал в литературной редакции краевого радио.
ТАК, СТОП! МЫ ВЕДЬ УЖ ГОДА ТРИ КАК ПОХОРОНИЛИ ЕГО! ТОГДА КТО ЖЕ ПЕРЕДО МНОЙ?!
Помню похороны, поминки, книжку с его портретом на обложке. Замечательная личность, он записывал на магнитную ленту голоса поэтов, художников, музыкантов, артистов… Проходило время, они умирали, а голоса оставались.
– Виктор Самойлович! – окликнул я, но слова из меня вышли какие-то сиплые, задушенные – в трёх шагах не расслышать.
И тут же мне показалась абсурдной эта попытка вернуть невозвратное. Просто похожий человек, бывает, сколько угодно. А он, сделав несколько шагов по газону, остановился и стал смотреть в глубь парка. Где-то там запряталась в тополях эстрада с открытой зрительской площадкой, там он записывал сцены из спектаклей, песни народных коллективов, но чаще всего – поэтов. Тогда молодые поэты свои стихи читали просто на улицах, а в подобных местах отбою от них не было. Здесь были талантливый Мерзликин, громкоголосый Панов, Башунов… Володя, молодой тогда совсем, из деревни приехал и тихим своим, вдумчивым, с легкой картавинкой голосом поведал гуляющим в парке.

Вот-вот прозвенит звезда…
Мне так хорошо и просто,
как, может, не будет после
нигде уже, никогда.

– Виктор Самойлович! – сказал я уже шёпотом, потому что совсем не хотел подзывать его, чужого человека с внешностью старого редактора.
А С УШЕДШИМИ ТУДА МОЖНО ГОВОРИТЬ ШЁПОТОМ. МОЖНО ВООБЩЕ НЕ ГОВОРИТЬ, ОНИ ВСЁ РАВНО УСЛЫШАТ.
– Виктор Самойлович! – опять обратился я к НЕМУ. – А стихов здесь теперь не читают…

…

Я быстро нашёл свободное место. На бетонной плите, закрывающей береговой грунт, кто-то оставил большую картонку, на неё можно присесть. Огляделся. Метрах в двадцати выше сидит старичок, он закидывает удочку в затишок у поваленного клена. Почему старичок? – задаю сам себе вопрос. А ведь неспроста, встретишь кого с удочками на автобусной остановке или возле речного вокзала – обязательно старичок. Может, этот встреченный случайно рыбак и не подходит по возрасту, но все пешие рыбаки как бы старички и есть. Что тут за секрет – не знаю. Молодые тоже рыбу ловят, только не здесь, и обязательно – чтобы была машина.
Вода в речке жёлто-коричневая не от мусора, который кидают в неё кому не лень, выше по течению, где она бежит по пескам вдоль чистого бора, цвет воды тот же. Наверно, железа много в здешних почвах, или какого другого элемента из таблицы Менделеева.
Первой рыбкой из моего улова оказался чебак. Вот неожиданность! Хотя и сам не ловил, но отродясь знал, что об эту пору ловят здесь карася. Следующая – то же самое. И третья, и четвёртая, и всё как-то дружненько, одна рыбёха за другой. Ну и ладно, чебак тоже рыба, зато не скучно мне тут. Уже полтора десятка чебаков шевелились у меня в пакете, когда клёв приутих. Я оставил снасти и пошёл к соседу. Тот складывал рыбу в глубокую эмалированную кастрюлю. Порядочно, – оценил я улов. И, как у меня, одни чебаки.
– Я тоже на карася настроился, - заговорил он, выдержав после моего вопроса паузу, чтобы закурить сигарету со старым названием «Прима». – Так, видишь, нынче весна ранняя и воды совсем нет, всё перепуталось. Чебак раньше времени стал подниматься из Оби, на нерест пошёл, чувствуешь, чуть крупнее – уже шершавый…
Вернувшись к своему месту, я поменял наживку и лёг, откинувшись на картонку. Спиной почувствовал холод бетона, всё-таки солнце ещё не набрало силу, не прогрело землю. А перед глазами всё стоит на зелёном газоне Серебряный, которого в шутку иногда звали князем. Историю, как во все времена, мало кто знает в подробностях, больше тут надо благодарить писателя Алексея Толстого, от его романа и пошла прибавка к фамилии – княжеская. А где-то в точку метит и случайность, во всяком случае, как про того князя, справедливо было бы и про этого Серебряного сказать: может же кто-то и средь зла устоять в добре…
К обеду я отрыбачился. Клёв то не давал передохнуть, то затихал совсем – рыба находила волнами. Как бы там ни было, килограмма полтора чебаков я натаскал. Возвращался пешком и всю дорогу думал, как распорядиться уловом.
Неподалёку от дома увидел переходившую улицу Тамару Васильевну. Она передвигалась мелкими шажками, опираясь на клюку, самостроганый посох из замысловатой суковины. Всё в ней как-то неправильно – набок сбившийся клетчатый платок, из-под которого выбиваются седые, потерявшие блеск волосы, тёплая шаль, неровным перекрестьем затянутая на поясе, – так раньше подвязывали детишек, когда возили на санках в детский садик. И в выражении лица что-то детское, отголосок какого-то далёкого, неведомого счастья. И тут я решился, выступил ей навстречу.
– Здравствуйте, Тамара Васильевна!
– О, Анатолий, здравствуйте! – ответила, будто не далее как вчера только приветствовали мы друг друга. А ведь мы не виделись лет двадцать или около того, со дня похорон её мужа.
Вот это память! – восхитился я про себя, прикидывая, сколько же ей лет нынче? За восемьдесят, не иначе. Наверно, не зря утверждают, что память сохраняется лучше всего у тех, кто постоянно работает с текстами. Тамара Васильевна была сотрудником местного отделения управления по охране государственных тайн в печати, попросту – ЛИТО, ещё понятнее – цензура. Уж ей-то приходилось читать эти самые тексты ежедневно с девяти до восемнадцати с часовым перерывом на обед. Цензура – зло, цензура – необходимость, несть числа желающих поговорить на эту тему и сегодня, когда никакой цензуры давно уже нет.
Местные писатели сами про себя рассказывают разное. Были среди них некоторые, кто в годы окончания Советской власти любил поговорить о цензурном и партийном произволе. Когда всё кончилось, не стало никаких ограничений ни в письме, ни в устном слове, ни в изображении, им говорят: ну, страдальцы, доставайте из своих столов, чего вы там накопили за годы террора и диктатуры. Однако… Вы уже, наверно, догадались, никто ничего не достал, всё написанное было успешно издано ещё при ненавистном режиме.
– Как поживаете, Тамара Васильевна? – Раз уж объявился – начинай разговор.
– Живу вот – сказала она в сторону, давая понять, что не намерена продолжать эту тему. – А вы?
– Нормально. На пенсию вышел. Не работаю.
Я соврал, чтобы не рассказывать про многочисленные мелкие подработки, заказики, калымчики, что самому мне малоинтересно, хотя и занимает всё моё время. Необходимый довесок для человека, который ещё не научился жить на пособие по старости.
– Видела как-то, видела! Ребятишки хорошие, внуки?
Тут я соврать не решился.
– Дети.
– Вот как! Молодец!
Теперь мне не захотелось развивать тему.
– Я вообще-то с рыбалки иду, чебаков наловил. Возьмите рыбки, Тамара Васильевна, тут на приличную жарёху.
– Куда мне жареное, спасибо.
– А можно потушить на сковородке с водичкой и луком. А кот у вас есть? Или кошка?
Мне почему-то показалось крайне важным отдать ей сейчас эту рыбу, отдать во что бы то ни стало.
– Нету у меня кота, нету. Спасибо, конечно, – повторила она, – но не нужно.
И пошла вперёд, часто перебирая негнущимися ногами.
Смотрю ей вслед, ощущая ненужную тяжесть в руке с рыбным пакетом, и слышу в этом её «нету у меня кота» – другое: никого у меня нету.
Ох уж эти старики! Немощь, тоска, безнадёжность…
По пути следования Тамары Васильевны винная лавка, которая торгует разноцветным зельем на вынос. Правда, некоторым посетителям разрешалось выпить прямо здесь, у прилавка. Пришлось подождать, пока Тамара Васильевна пройдёт вперёд на несколько сот метров, не обгонять же её!
– Здравствуйте, Лена! – Мне было известно, что живёт продавец Лена в собственном доме, у нее две собаки, кот и кошка. – Улов возьмёте? Тут самое то для ваших кошек.
Лена сделала гримаску, мол, не по адресу, дядя!
– Да они у меня давно кормом из пакетов питаются, нужна была им ваша рыба. А посмотреть-то можно? – тут же проявила она любопытство.
Я открыл пакет, мысленно выражая соболезнование бедным животным, которых лишили природных прихотей.
– О, так тут и пожарить есть что! Точно отдаёте?
– Конечно.
Состоялся обмен, в результате которого передо мной появился стакан портвейна, смешанного с «Изабеллой». Лена не хотела брать денег за вино, но я настоял, чтобы она взяла хотя бы половину.
Я стоял спиной ко входу, медленно расправляясь со своим напитком, и вдруг кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я охнул от изумления.
– Владимир Васильевич? Как вы здесь?..
– Владимир, только без Васильевича. – И тут он в свою очередь удивился он. – Забыли?
Как я мог забыть его, одного из своих учителей, талантливого публициста, кому давно надобно служить в каком-нибудь из лучших столичных изданий. Оно бы так и случилось, да ответы на запросы о нём из Москвы местные официальные органы каждый раз давали одни и те же: пьяница и безобразник… А он всё тот же – толстый вязаный свитер, синевой отливающий подбородок, круглые учительские очёчки и улыбка – какая-то нездешняя, отрешённая и по-детски беспомощная. Девчонки с работы отчего-то звали его Пьером Безуховым. Кино, наверно, посмотрели, в киношном варианте «Войны и мира» артист Бондарчук точно похож на Владимира Васильевича. Всё это мигом пролетело у меня в голове, но я никак не мог очнуться от изумления: этого быть не может!
Тем временем он купил бутылку водки, – причём ту самую, «Московскую»! – подмигнул мне и скрылся.
Ну, не могло же меня со стакана вина унести в небытие, в некую пограничную область сознания, где сталкиваются мёртвые и живые! При чем тут вино, если сегодня уже было подобное, и никакого вина в помине… Какое-то невероятное переплетение нитей памяти, где соединены живые и ушедшие. По странному стечению обстоятельств Владимир Васильевич жил в доме, где на первом этаже размещалось ЛИТО, место работы Тамары Васильевны. Он сам ушёл из жизни, не дожидаясь команды свыше. Кто говорил – из-за болезни, – он и вправду болел, – кто-то уверял, что из-за неистовой запоздалой любви. Да, влюблялся он часто и всегда всерьёз, да разве ж от любви погибают?
– Ох, погибают! – слышу его сипловатый голос.
Пока Лена наливала мне второй стакан, я вспоминал его наставления.
– Тебе ещё не поздно, иди учиться на химика, бросай это наше дурацкое ремесло, за химией будущее!
Я не послушал, и он позднее согласился с моим выбором, сказав что-то наподобие, мол, химика из тебя всё равно бы не получилось. Почему? – так и не могу понять до сих пор. А пережил я его, чтобы убедиться: никакого такого особенного будущего у химии нет, во всяком случае, не больше, чем у многих других отраслей науки и производства. Впрочем, я в этом деле не специалист.
Видит Бог, я не хотел тревожить мёртвых, они сами вошли в мой мир. Без приглашения.
НАВЕРНО, ОНИ-ТО КАК РАЗ И НЕ НУЖДАЮТСЯ В ПРИГЛАШЕНИЯХ.
Второй стакан разделил со мной Валентин Иванович, муж Тамары Васильевны. До приезда к нам он читал курс лекций по философии в Петербургском университете. Тогда ещё, изрядно недообразованный, я знал, что Питер – колыбель русской философии, и смотрел на него, ныне провинциального репортёра, как на чудо заморское. Он делал свои репортажи, убегал куда-то, прибегал, успевал выпить водки, – где и когда – никто не знал, – и снова крутил плёнки, писал тексты, звонил по телефону. Мне он сказал как-то:
– Ещё раз назовёшь по отчеству – обижусь. В нашей профессии отчеств не бывает.
Меня подмывало спросить: а у препов философии с этим, ну, с отчеством, как? Однако я так и не решился.
У Валентина Ивановича был своеобразный приработок – он писал для студентов курсовые и контрольные. Нечему было бы удивляться, если б дело касалось философии, нет же, он брался за работы по математическому анализу, органической химии, сопромату… Всегда предупреждал, чтобы больше, чем на «тройку», не рассчитывали. Но и завала, гарантировал, не будет. Ставка у него была твёрдая: контрольная – бутылка водки, курсовая – две. Он мог бы стать лучшим в любом деле или на любом месте, но ему всегда хватало – «на троечку». Они работали в одной редакции с Владимиром Васильевичем, относились друг к другу по-приятельски, их столы стояли рядом, но никто никогда не видел, чтобы они выпивали вместе. Валентин Иванович всегда был не то чтобы суетным, а каким-то чересчур быстрым – и к делу и без дела. Годы шли, он оставался таким же, только прибывала седина и убывали зубы. Когда их совсем не стало, я предложил коллегам сброситься на вставные для него. Он узнал о том и начал ругаться. Потом задумался и предложил:
– А давайте, сбрасывайтесь. Это ж приличная сумма должна быть, да? Вот и закатим банкет, погуляем! Только ты мою идею не выдавай, передумают.
На подошедший в скором времени юбилей коллектив купил Валентину Ивановичу костюм. Все и без меня знали: дай деньги – уйдут по известному назначению.

…

Весна нынче удалась, уже в апреле мы услышали и первые раскаты грома, потом дожди, зной и проклюнувшиеся листочки на тополях и клёнах. Снега зимой, как я уже упоминал, выпало мало, и он исчез из города в самом начале месяца.
Где-то, когда-то, кому-то, точно помню, я говорил, что нельзя слишком долго жить в городе, где родился. Уж очень многое вокруг тебя старится, ветшает, уходит насовсем. И ты начинаешь понимать, что с тобой происходит то же самое. Прислушиваешься к работе сердца, трогаешь побаливающее подреберье, всматриваешься в зеркало, ощупываешь руки, ноги – и вроде никаких особенных перемен в себе не замечаешь. Но рядом, по сторонам, вокруг…
О Боже! Углубившись в себя, едва не налетаю на согнувшуюся в три погибели, удивительно худую старушку, опирающуюся на странного вида клюку, напоминающую высушенный корень старого дерева. Успел подумать, что слово какое-то неудачное подобралось для случая. Или наоборот, самое точное? «Погибели» ведь скорее от «погибнуть», чем от «согнуться»… И тут же узнал… и не поверил: Валерия Георгиевна! Точно, сомнений нет, она самая! Но как же, как?.. Разом вспомнилось всё – даже детали, врезавшиеся в память, может быть, случайно: жёлтая блузка, открывающая тонкие, пластичные руки балерины, ярко-красная юбка, летящая, с трудом поспевающая за её скорым шагом. Она сестра моей давней начальницы, Людмилы Георгиевны. Насколько мне было известно, Лера, – так все звали Валерию Георгиевну, – не была замужем. Всякий раз, когда она приходила к нам на работу, я обмирал от нездешней её красоты, от гладко зачёсанных блестящих чёрных волос, источающих аромат некой чудной смеси из ладана, свежескошенной травы и недавно срезанных молодых берёзовых веток, – так пахнет в храме на Троицу, – от огромных сияющих глаз цвета сирени (мне всегда казалось, что сиреневый цвет не имеет никакого отношения к цветущим кустам у меня во дворе). Она стремительно входила в наш кабинет, обнимала сестру и дарила мне свою загадочную улыбку, в которой можно было разглядеть всё, – любовь и презрение к нам, прозябающим здесь, вдали от её мира, уверенность в своей неотразимости и удивление, что ещё не все знакомые ей мужчины стоят перед ней на коленях, восторг от предчувствия скорого праздника и тоска по веерам, кринолинам и белым перчаткам до локтя…
– А вы никогда не задумывались, что жизнь проходит где-то за пределами наших окон? – спросила она однажды, не ожидая ответа ни от кого.
Я не задумывался, я казался себе никчёмным, потому что не мог даже в мыслях покорить такую женщину. Эту женщину! Я был уверен, что она не выходила замуж по одной простой причине – она ни при каких обстоятельствах не могла принадлежать одному!
Она приходила неожиданно и так же внезапно исчезала, и я думал после её ухода про большую таинственную птицу моа из страны-мечты, Новой Зеландии.
Людмила Георгиевна была старше своей сестры и умерла давно, много лет не дожив до сегодняшнего возраста Леры. Их было трое, три подруги – Людмила, Антонина, Анна. Все они учились в Москве, всех после учёбы оставляли в столице, но они подались в далёкую Сибирь. Они тогда были уверены, что знают, где проходит настоящая жизнь. В нашей конторе не нужен был профсоюз, его заменяли три неистребимые поборницы справедливости. Они умерли одна за другой, будто по какому-то неведомому нам очередному призыву. Умерли слишком рано…
Ах, Валерия Георгиевна! Что стало с волшебной птицей моа? Зачем вы так пристально разглядываете землю, не имея возможности поднять глаза к небу? Там ничего нет. ТАМ НЕТ НИЧЕГО! Что это на вас надето, что за бесцветное, бесформенное рубище?..
Человек проходит несколько этапов, когда он перестаёт быть похожим на самого себя, – детство, отрочество, зрелость, старость… Надо бы запретить ему, подобию Господню, доживать до той поры, когда он уже несличим с собственными чертами.
А дома у меня жилым не пахнет. Не подумайте о полной запущенности моего быта, я готовлю себе настоящие обеды, не какие-нибудь похлёбки из концентратов, как это принято у холостяков. Правда, большую часть супа через неделю приходится выливать в унитаз. По давно выработавшейся привычке я варю еду на семью, ничего не могу с собой поделать. Как ротный повар: вот постоянный личный состав – вот закладка продуктов на него. Состав уехал на учения – повар в растерянности смотрит на котлы, рассчитанные под привычный порцион… Я вовремя меняю постельное бельё и вытираю пыль с подоконников, наглаживаю брюки и сорочки, регулярно закупаю химсредства, включаю стиральную машину и пылесос. У меня два телевизора, я включаю их одновременно. Тарабарщину ящики несут что вместе, что поврозь, только дуэтом они как бы приближаются к искусству абсурда.
Несколько отполированных камней, оставшихся от большой коллекции, потеряли свой былой блеск и величие, их надо мыть губкой с мылом, иначе не освободить от въевшейся многолетней пыли. Десяток фотографий в рамках – это сын попытался создать семейный киот. Мне никогда не было до этого дела, фотографии лежат бесформенной грудой на полке в кладовке.
Вспомнил про кладовку – и вдруг пришло неожиданное решение: а схожу-ка я в баню! В той самой кладовке сохнут-пересыхают берёзовые веники с позапрошлого лета. Может, и не годятся уже никуда, вот и проверю. Баню мне запретили как раз в тот год, после того лета. Тогда многое что запретили, и строже всего – походы в мою винную лавочку. Ничего, хожу.
Выложил перед кассиршей купюру, прочитав объявление: цена билета – сто рублей.
– А я заметила у вас в бумажнике пенсионное удостоверение. Или показалось?
– Нет, не показалось.
– Так что же вы! Пенсионерам в будни скидка пятьдесят процентов, они ж не лишние, поди, у вас, деньги-то. Давайте свое удостоверение.
Сэкономил! – усмехнулся я про себя. Не знал – во-первых, во-вторых, не люблю размахивать этими корочками. Тоже мне, достижение – пенсионер!
Веник оказался вполне пригодным, он хорошо запарился и нисколько не облетел. В парную я заходил с осторожностью, запретное место как-никак. Однако ничего страшного не произошло. Один заход, второй, третий… С каждым разом я прибавлял времени и жару и в какой-то момент почувствовал знакомое чувство облегчения, будто вместе со старым эпителием сбил с себя веником давнюю мышечную немочь.
В предбаннике расслабленные деды, – а именно их здесь больше всего, понятно – сегодня действует скидка, – беседуют на вечные темы. Былые успехи здешней футбольной команды «Динамо», дачи, рецепты домашнего вина, аденома простаты и другие старческие болезни. Одного стало заметно меньше, политики – из всех пустых разговоров этот самый бесполезный. Кто-то пьёт квас, кто-то – пиво, трое устроились в углу с водочкой, эти из непобедимых.
– Дориан! – узнаю одного из них, человека дистрофического телосложения, который полвека назад был первым посетителем этой бани. Со дня её открытия и лет тридцать после того его уносили отсюда на руках. Нынче сам уходит. – Баня и водка несовместимы, не так ли?
– Главное, друг мой, – сделал он полоборота ко мне, – чтобы то, другое и третье было совместимо с жизнью. – Он поднёс ко рту кусочек селёдки и продолжил. – А теперь спроси у меня, что такое есть третье? – Селёдка так и осталась несъеденной, а её место занял стакан с пивом. – Третье… – Он на секунду задумался и тут же расхохотался по-детски счастливо и безудержно. – Третье – это всё остальное!
Дома я первым делом открыл окно, пять минут подышал выхлопными газами и послушал рёв автомобилей. Это у меня называется проветриванием квартиры. Интернет работает с пониженной скоростью, потому что я опять просрочил оплату. Однако в почту зашёл без труда. Писем нет, да от кого бы? На последние три послания моей московской подруги я не ответил, а других своих корреспондентов уж и не вспомню. Зато пришли несколько оповещений из Facebook: у вас есть непросмотренные уведомления… Знаю, знаю! Это изощряются в словомудрии (или в мудрословии?) мои так называемые друзья, большинство из которых я не видел ни разу. А ещё – манящие призывы TopFace: с вами хочет познакомиться Катарина девятнадцати лет. Вот черти! Завели бы какую-нибудь другую игру, потоньше. Впрочем… Я листаю страницы с полуобнажёнными, а то и совсем голыми красавицами – на любой вкус. Вот, есть и для меня, Елена, сорок два года. Кстати, она одета, и ничего так себе – причёска, фигура… Судя по загару, перед съемкой побывала где-нибудь в солнечной стране. Или днями пропадает в солярии. Девятнадцать и сорок два – разница большая.
– А ШЕСТЬДЕСЯТ ДВА – КАК ТЕБЕ? – вопрос из зала.
– Таких тут нет, – голос у меня, будто я оправдываюсь.
– ВОТ И СВОЮ РОЖУ ТОГДА УБЕРИ ОТТУДА!
– Я свою рожу не предлагал в знакомые, – опять начинаю оправдываться и тут же спохватываюсь: с кем это я? – Изыди!
И вдруг натыкаюсь на фамилию и имя своего близкого друга из Москвы. Мы с ним всякого повидали, и пуд соли – это для нас не мера и не мерка даже, а так, лингвистический пассаж.
– Ах ты кобель старый! – ору во всё горло, обрадованный встречей. – Сдаётся мне, родство грешников куда крепче единокровия праведников!
И тут же вспоминаю, что друг серьёзно болен и почти не выходит из дому. Попытка заглянуть за собственные пределы, так ли?
Катарина… Девятнадцать… Да-а-а-а! Моё воображение опережает разум, и я представляю, как мы вместе, под руку идём на концерт в филармонию, потом в ночной клуб, и я заказываю ей кубинский коктейль с ромом – мохито, а себе виски. Тут и там знакомые лица, нас разглядывают, надо мной подсмеиваются: мало ему досталось от предыдущей молодицы! А СКОЛЬКО ДОСТАЛОСЬ – ВСЁ МОЁ! – мысленно посылаю я им ответы. – ВАМ, НАСЕДКАМ, ЭТОГО НЕ ПОНЯТЬ!.. И знаю, мне вот это и нужно больше всего – зрители – насмешники и завистники, шептуны. Следующая будет ещё моложе! – хочу крикнуть им, но сдерживаюсь, на сегодня с них достаточно.
А дальше, дальше-то что? – это уже вопрос самому себе. Я влюблюсь. Я ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЛЮБЛЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО НЕ МОГУ БЕЗ ЛЮБВИ! Жить не могу. Понимать не могу. Оправдывать своё земное существование не могу. Наконец, заниматься любовью не могу. Это самое бессмысленное и безрадостное – заниматься любовью без любви.
Пускай это будет не Катарина, другая, и не девятнадцати лет, а двадцати одного, двух, трёх… Но обязательно молодая. Старые не могут любить, разучились за долгую жизнь, я бы выдавал им специальный документ, утверждающий: сие лицо любить уже не может.
– Ты в свой-то паспорт загляни! – шепнул некто со стороны.
– Я в зеркало смотрюсь. Вот, пожалуйста – бицепсы, плоский живот, никаких пигментных пятен ни на руках, ни на лице. А видели фотографию моего отца? Здесь ему за семьдесят, разве скажешь?
Парад моих бабушек продолжается. Шествие. Променад. Дефиле. Недавно заметил: все они, кроме бывшей цензорши Тамары Васильевны, меня не узнают. Или не замечают, как не замечают многое вокруг. Очевидно, с возрастом взор человека всё больше обращается внутрь себя, до остального ему мало дела. Так что я могу сильно и не стараться, пряча от них своё лицо. Прима местного театра Светлана Петровна передвигается с трудом, но при этом изо всех сил сохраняет царственную осанку. На ней светло-кремовый костюм, элегантный и свободный, пошитый, видимо, у театрального портного, и шляпка в цвет, скорее всего, от того же мастера. За ней следует моя соседка по подъезду Нина Григорьевна, как всегда, нагруженная сумками непомерной тяжести. Она в вечных хозяйственных заботах, что удивительно, поскольку вся её семья – она и дочь. Когда они привозят из своего сада урожай, мне кажется, что их садовый участок размером с совхозную пашню. Да сколько ж вам надо! Для банок и прочего бытового имущества Нина Григорьевна отвоевала у соседей колясочную, закрыв доступ туда всем прочим. Совсем скоро подойдёт время вывозить из квартиры рассаду, на это ей понадобится несколько рейсов наёмной машины. Муж соседки давно умер, а тоже был чрезвычайно рачительный хозяин. Мало подъезда, мы с ним соседствовали ещё и гаражами. У него была старая «Волга» образца одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, на которой он с семьёй ездил в сад, пугая прохожих выстрелами из-за неправильно выставленного зажигания. Сколько помню – машина всё время стреляла, но хозяин упорно не приглашал мастера, – ещё чего, тратиться понапрасну! – пытался сам отладить агрегат.
Какие вы все разные, мои бабушки, и какие все одинаковые! Вы дожили до того возраста, когда уже не имеет значения, жив ваш спутник жизни или нет. Впрочем, вам кажется, что это великое благо, когда кто-то дышит рядом с вами, когда есть с кем вместе встретить старость, от кого принять стакан воды… Не заблуждайтесь, вы все одинаковы тем, что одиноки, несмотря на число душ, населяющих ваш дом. Одиночество неизбежно, и вы давно уже начали путь к нему. Ибо пришёл ты в этот мир один и покидаешь его так же, одиноким.
Ночью мои бабушки разрезвились. Сначала они выстроились на линейке в каком-то пионерском лагере, все в парадной форме – белый верх, тёмный низ, – красные галстуки, новые сандалии. Лиц я не вижу, они будто бы стёрты, но я знаю – это они, бабушки. Постояв некоторое время в строгом строю, мои пионерки, точно по команде, бросились врассыпную. И вот уже я вижу их на футбольном поле – команда на команду, и все сплошь бабушки в пионерской форме. В стрелковый тир выстроилась порядочная очередь, задние кричат, подгоняя тех, кто уже припал к прицелам. Вокруг ринга тоже немало пионерок, только вот почему-то дерутся двое на двое, и судьи что-то не видно. Какие спортивные! – едва успел я подумать и тут же наткнулся на троицу, распивающую пиво под раскидистой берёзой.
– Девочки! – окликнул я тоном застукавшего их вожатого. – Тоня! Аня! Люда! Вы же дети ещё, вам рано пить эту гадость!
Они нисколько не смутились, не попрятали бутылки, не вскочили в страхе.
– Сгонял бы лучше в деревню за портвейном! – спокойно предложила Анна Геннадьевна.
Это была она, безо всякого сомнения, и вся троица узнана мной сразу же. Странно, лиц так и не видно, фигуры детские, тем не менее – они, точно, замечательное трио, заменявшее когда-то в нашей конторе и профсоюз, и товарищеский суд.
Потом всё смешалось, закружилось, запестрило, как в волшебном колесе, и я оказался на своем родном проспекте абсолютно один. День-деньской на дворе, самое людное место в городе – а, поди ж ты, никого.
Город без людей, город сам по себе… Говорят, если в доме долгое время никто не живёт, он начинает разрушаться. Город состоит из домов, очевидно, при длительном безлюдье его ждёт судьба брошенного дома. На углу проспекта и улицы Чернышевского стоят по соседству только что построенный красавец, сверкающий световозвратными стеклами, и уродливая панельная девятиэтажка, растянувшаяся на целый квартал. В «красавце» – офисы и торговые залы, в «панелке» квартиры, где расселены, по крайней мере, полдюжины деревень. Интересно, который из них простоит дольше?
И тут вдалеке на проспекте я замечаю движение. Далёкое, едва различимое пятнышко быстро приближается, и вот уже я вижу девушку – длинные распущенные волосы, пестрая ветровка с капюшоном, джинсы в обтяжку. Высокая, – отмечаю, – длинноногая. Красивая? Вроде ничего особенного, лицо без изъянов, но и ничем не выдающееся, волосы светло-русые, не крашеные. Молодая – какая ещё красота нужна?
– Здравствуйте, я – Катарина, – сказала она с улыбкой, и эта улыбка напомнила мне нечто из прошлого – дорогое, горячее. Что – я не знаю.
– Та самая?
– Что значит – та самая?
– Нет, ничего, это я так.
Я смотрю на неё, выигрывая время, чтобы вспомнить, какой уголок прошлого осветила мне эта улыбка? Не вспомнил. И вдруг во мне пробудилось нечто давно забытое, почти мальчишеское, забубённое…
– По сценарию мы должны идти сначала в филармонию, а затем – в бар. Филармония, очевидно, отпадает, а бар… Не рановато ли? Кстати, понятия не имею, который теперь час.
– Ещё и вправду рано – это во-первых, а во-вторых – к чёрту сценарий, кто бы его там ни сочинял. Мы идём к тебе, ты ведь живёшь где-то недалеко?
– Совсем рядом. А ты откуда знаешь?
Меня почему-то нисколько не удивляет, что она обращается ко мне на ты.
– Я даже знаю, что у тебя на подоконнике стоит лампа с солнечной батареей. Она днём подзаряжается, а ночью светит по твоему желанию – лунным или солнечным светом. Но окна у тебя выходят на теневую сторону, солнца почти не бывает, и потому света лампы хватает часа на два, не больше. Иногда ты успеваешь за это время заснуть…
Всё так. И лампа на солнечных батареях, и лунный свет… Сейчас ещё возьмется отгадывать, зачем я выставляю лампу на подоконник. Не иначе – чтобы люди оттуда, с улицы, из дома напротив видели, что ЗА ЭТИМ ОКНОМ ЕЩЁ ТЕПЛИТСЯ ЖИЗНЬ.
-– А что ты ещё знаешь?
– Знаю, что ты смертельно отравлен молодостью. Чьей-то, чужой, может быть, даже моей. Бывает, трудно пережить собственную молодость, вон их сколько – вешаются, травятся, с моста прыгают… И всё-таки это – исключения. А отравиться молодостью другого – почти всегда смертельно.
Чушь какая-то! – подумал я, глядя на свою «смертельную опасность». – Ты мне никто, ничто, меня не трогает ни твоя бледная кожа, ни твои зелёные глаза. Вот! Зелёные глаза! Точно такие я видел у питона, пожирающего белую крысу на глазах у десятка зрителей. Такая вот потеха за деньги.
– И вовсе не чушь! – возразила она и обвила мою шею своей тонкой рукой.
И правда – удав! – мелькнуло в моем помутневшем сознании. И всё.
Дальнейшее предстало в каких-то обрывках, незаконченных эпизодах, фантасмагорических картинах.
Мы были близки. Мы бросились в объятья друг друга, точно изведённые долгой разлукой влюблённые. Я обнимал её и чувствовал, как прибывают всё новые и новые силы. Я уже забыл себя такого, но я забыл и себя нынешнего. Полная потеря памяти! Наши ласки продолжались несколько часов. А может, дней? Не могу сказать, не знаю. Закончилось всё, исчезло разом, когда злобный голос из глубины тёмного зала выкрикнул:
– Последний гормональный всплеск!

…

Это очень непросто – искать границу между явью и небылью, особенно когда в твоём теле всё, каждая его часть и частичка утверждают: было, было!.. Голова не в счёт, она приучена обманывать и быть обманутой, она ведёт себя сегодня так, а завтра – этак… А есть ещё высший промысел, судьба, назначение, и я прошу всё, что есть ЭТО или стоит за ЭТИМ, я умоляю: повтори! Хотя бы ещё раз, хотя бы ценой всего оставшегося – ПОВТОРИ!
Нина Григорьевна медленно бредёт в сторону нашего дома. Руки у неё плетьми брошены вдоль туловища, не участвуя в движении, – живут сами по себе. Удивительно, в них сегодня нет ничего. Соседка, как всегда, смотрит мимо всего сущего, и я в очередной раз сомневаюсь, смотрит ли она вообще. На лацкане её жакета давным-давно прошедшей моды замечаю мартиницу – пару нитяных кисточек, белую и красную. В Болгарии их чаще всего надевают с наступлением марта, весну приветствуют. Женщины – на правую сторону, девушки – на левую. Чтобы встречные сразу видели, чьё сердце свободно, а чьё – нет. У Нины Григорьевны кисточки на левой стороне. Впрочем, думаю, она знать не знает, что такое мартиница. Нацепила – и носит, просто так. Скорее всего, дочь её ездила в Болгарию на отдых, там эти штучки предлагают на каждом углу, в каждой лавочке.
Едва я успеваю проводить взглядом свою соседку, как тут же замечаю безнадежно согбенную фигуру Валерии Георгиевны. Она останавливается возле сидящих в рядок торговок с картошкой, морковкой, солониной в банках и покупает, – о, диво! – маленький букетик нарциссов. Я дважды проходил мимо торгового ряда – и не заметил никаких цветов, а она… Она ведь давно уже смотрит в землю и больше никуда!.. Не помню, чтобы в апреле у нас цвели нарциссы.
Что-то необычное разлито в воздухе, в этом почти жарком весеннем дне. У меня постоянное ощущение, будто вот сейчас, сию минуту, всё вокруг, вся жизнь круто изменится.

…

– Галина Михайловна! Галя!
Я не видел её, как минимум, четверть века, однако мы сразу же узнали друг друга. Давным-давно я любил эту женщину, и тогда мне казалось, что больше уже никого и никогда ТАК не смогу полюбить. Она изменилась и, хотя старше меня на несколько лет, совсем не похожа на пожилого человека. Язык не повернётся причислить её к этому отряду. Она сумела сохранить красоту! Это ж надо знать массу секретов, чтобы носить причёску, которая ни в коем случае не наведёт на мысль, что ты молодишься, и в то же время указывает на небезразличие к моде. Так же в одежде – сдержанно и современно, своеобразно и неброско. Можно закрасить седину, убрать морщины с помощью подтяжек, но ни один умелец, практикующий по ведомству красоты и молодости, не сможет сделать глаза чистыми, ясными, прозрачными, с белками, светящимися детской голубоватой белизной, – как снятое молоко, с радужкой, напоминающей тихо горящий аметист.
Она без улыбки смотрит на меня, трогает за плечо.
– Удивительно! Хочешь верь, хочешь – нет, вчера приснилось: мы сидим на твоей кухне, и я предлагаю тебе обменяться кровью. Набираем из вен друг у друга кровь и меняемся шприцами. И я говорю: теперь мы брат и сестра…
– Брат и сестра, – повторяю я и зачем-то спрашиваю. – А раньше ничего такого не снилось?
– Я просила свои сны: покажите мне его. Но ни разу тебя так и не увидела. А тут… Наверно, они знали, что мы скоро встретимся, предупредили.
– Как ты? – спохватился я. – Семья, дети?
– Дети выросли, разъехались. Теперь одна.
У неё зазвонил телефон, она достала его из сумки, – тоже, кстати, модной, – ответила. И заторопилась.
– Извини. Надо бежать. – Протянула мне визитную карточку. – Позвони. – Через несколько шагов оглянулась. – Обязательно позвони.
Боже мой! Боже мой!.. Неужели жалеть о прошлом никогда не поздно? А смысл? Ну, скажите мне, какой прок в том, чтобы оживлять давно исчезнувшие тени?
– Кто бы знал! – неожиданно посочувствовали мне из ниоткуда.
А моя неправильная голова, наверно, опять неправильно всё истолковала. И закружилось, и заболело, и заныло…
На визитной карточке значится: «Оздоровительный центр «Аэлита». Г.М.Д. – директор». Теперь знаю, - подумал я, - куда идти оздоравливаться и молодеть.
Дома мне стало плохо. Я никогда не болел, потому растерялся и испугался, не зная, что предпринять. На всякий случай прилёг, но тут же вынужден был подняться, потому что комната закружилась, и меня затошнило. Ускользающее сознание подсказывало: держись, ты в доме один, никто не спохватится, надежда только на себя самого. И тут же подголосок явился. А кто сыну сообщит? А кто вообще его адрес знает? А деньги ты не отложил, кто позаботится? Кто, кто, кто!..
– Что с вами? – голос диспетчера «скорой» едва добирается до слуха.
– Не знаю…
Я как-то сумел дождаться бригаду и открыть дверь. И даже говорил с докторами о чём-то. А они измеряли давление, подключали кардиограф, что-то вводили в вену и озабоченно переговаривались.
– Мы вынуждены отвезти вас в больницу. Собирайтесь.
– А что брать?
– Документы, чашку, ложку, домашнюю одежду…
С трудом передвигаясь по квартире, я не мог сообразить, где что лежит и в какой последовательности отыскивать то, другое, третье.
– Надо бы в вашем возрасте и с вашим сердцем быть всегда наготове, – заговорил пожилой доктор с пшеничными усами. – Знаете, как в армии, – офицерский чемоданчик, там всё собрано на случай боевой тревоги.
А что такое с моим сердцем? – попросился наружу вопрос, но у меня не хватило сил выпустить его.
Потом был приёмный покой, где первым делом мне сунули в руки баночку и попросили помочиться. После долгих расспросов и заполнения целой кучи бумаг меня поместили в палату участников Великой Отечественной войны. Других мест не было. На одной из двух коек храпел дед, которому моё появление нисколько не помешало. За окном начинался новый день, стало быть, со мной провозились всю ночь.
– Всё будет хорошо, – сказал доктор, тот же самый, который принимал меня. – Сейчас прокапаем и – отдыхать.
После капельницы я задремал было, но дед заорал во всё горло:
– Ты погляди, какую картошку выкидывают! Э-эх! Богатые!
Никогда не слышал, чтобы так связно и громко изъяснялись во сне.
Через некоторое время я задремал всё-таки, и мощный храп уже не мог мне помешать.
Спал я часа полтора, не больше, проснулся с лёгким шумом в голове и сухостью во рту, будто выпил накануне лишнего. Прислушался к сердцу – ничего не услышал. С чего они взяли?
– Ходячий?
В палату заглянула санитарка, молоденькая девчушка с недовольным лицом. И без того некрасивая, – подумал я, а вслух сказал:
– Как зовут, красавица?
– Зачем вам?
Она кокетливо повела плечиком и сразу оттаяла, улыбнулась.
– А вот зайдёшь в следующий раз – я уже буду знать, как к тебе обращаться. И вообще – имена симпатичных девушек надо знать.
– Всех, что ли? – спросила и тут же опомнилась. – Так нести завтрак или сами пойдёте?
– Пойду.
Она кивнула и, выходя, обернулась.
– Ирина.
Так, Ирина, сейчас мы будем пытаться вставать. Страх, посетивший меня нынешней ночью, всё ещё не уходил. И напрасно. Я встал с постели как ни в чём не бывало, взял чашку, ложку, кружку и отправился в столовую.
Доедая свою кашу, изготовленную на чистейшей воде, я думал, что мой ночной приступ – это невероятный, можно сказать, неправдоподобный случай. Больше ничего похожего не повторится, и мне, собственно говоря, нечего здесь делать. Пусть болеют больные.
Деду принесли завтрак в палату, он считается неходячим. К казённой каше он добавил пару домашних котлет с овощным гарниром, полкаральки краковской колбасы и пол-литра молока с пирожками. Покончив с трапезой, дед обернулся ко мне.
– Зови меня Палыч.
И тут же всё рассказал о себе. В спине что-то болит, – объяснил своё присутствие здесь. А про давление и сердце он ничего не знает. Лет ему восемьдесят восемь, повоевать пришлось, вот раненая нога совсем ходить перестала, – глазами показал на трость, прислонённую к кровати.
– Года – вода-а-а! – вздохнул он. – Оглянешься – будто и не жил. И глупости в голову, точно к молодому – такие же лезут.
На обходе я сказал доктору, что не намерен здесь оставаться. Он не стал меня отговаривать и принёс бумагу с образцом расписки. Я, такой-то, предупреждён и снимаю с докторов всякую ответственность за своё дальнейшее состояние.
К обеду я был уже дома. И странное чувство охватило меня – будто попал я в место, мало мне знакомое. Да, я здесь бывал, безусловно, однако многие вещи, как мне показалось, впервые попались мне на глаза. Гладильная доска, совсем некстати стоящая посреди комнаты, картины (я бы такие никогда не повесил у себя), старый колченогий шкаф, которому давно место на помойке, книги, все сплошь непрочтённые, диван с неприбранной постелью, какие-то диковинные птицы на простынях…
Кухня предстала передо мной музеем старины. Вазочка для варенья, помню её со времён, когда себя начал помнить. Столовый нож, истёртый до полоски в сантиметр, – он привезён мамой из Ленинграда задолго до моего рождения. Большая тарелка с голубой каёмкой и отбитым краем – скол давно почернел от времени, на неё бабушка выкладывала только что снятые с огня картофельные драники. Мясорубка – мама часто готовила котлеты, крутила на ней фарш, а я вот не припомню, чтобы хоть раз этим занимался. Старый табурет, справленный дедом, отцом мамы – неужели и он дожил до этого времени? Нет же, нет! Все эти вещи остались в далёком прошлом и сегодня сюда попали каким-то случаем, минутой, моим воображением. Что-то они мне там вкололи!

…

Несколько ночей подряд мне виделись странные картины. Этакий итальянский театр эпохи Возрождения, где праздничное настроение перешло от буколик Вергилия к дворцовым пасторалям Ренессанса. В обстановке неги и праздности, в дорогих покоях, устланных богатыми коврами, уставленных мягкими диванчиками, пуфами и инкрустированными золотом столиками с фруктами и бонбоньерками, полными чудных сладостей, проводили время двое – Катарина и Галина. Они угощали друг друга фруктами, конфетами, неспешно прохаживались по комнатам, примеряли наряды, перебирая один за другим предметы туалета. О, какие это были туалеты! Реки шёлка, парчи, и никаких тебе джинсов…
Проходила ночь за ночью, я всё ждал, что они, наконец, заговорят или сотворят что-нибудь в этом бесконечном сне. Увы, пастораль, принесшая в мировой театр диалог, так и застыла в чопорных мизансценах, при полной немоте героев…
Потом на смену этому цветному, яркому и беззвучному сну пришёл звуковой. Зато теперь не было видно ничего. А сквозь глубокую темноту пробивался знакомый голос.
– Как построить свою дальнейшую жизнь? Простой вопрос, и вот – простой ответ: как складывается - так и надо жить. Главное – здоровье, всё остальное сбудется, как угодно небесам.
Помните, наверно, в известной поговорке - «расскажи Богу о своих планах, чтобы он посмеялся».

…

А потом судьба похитила у меня несколько месяцев, в течение которых вся моя жизнь была заполнена больницами. Все бригады городской «скорой помощи» уже знали меня, наготове стоял «офицерский чемоданчик» – небольшая дорожная сумка, где помещалось всё необходимое.

…

Утро. Сижу за столом возле компьютера. Чувствую себя… В общем, хоть что-то чувствую – и это обнадёживает.
Новое знание о жизни: каждый следующий день – сам по себе – неожиданность.
Посылаю СМСки Галине Михайловне, ещё нескольким женщинам, отношения с которыми ещё не успели остыть окончательно. Пишу одно и то же: «НЕЖНЫЙ УТРЕННИЙ ПОЦЕЛУЙ!» Такое же сообщение отправляю по электронной почте своей московской подруге и на Facebook – Катарине.
А позвонить Галине я так и не решился. Почему-то вдруг стал бояться её – такую, какая она есть нынче.

…

Прогуливаюсь по нашему проспекту, не отходя далеко от своего дома. При ходьбе опираюсь на трость, правая нога совсем перестала слушаться. На дворе сентябрь, мой любимый месяц, когда грусть по уходящему лету ещё не успела перейти в тоску из-за бесконечно серой осени. Навстречу мне медленно движется Валерия Георгиевна, и я отмечаю, что её клюка из отполированного корневища тоже в правой руке.
– Здравствуйте, Валерия Георгиевна! – пытаюсь заглянуть в её опущенное лицо. – Вы меня, наверно, не помните…
– Ну, почему же, Толя, – отвечает она, не разгибаясь, – конечно, помню. Да и встречаемся мы здесь довольно часто.
Вот так та-ак! Я почувствовал себя пристыженным и в то же время растерянным: неужели сейчас придётся спрашивать, как дела, как здоровье, вспоминать былые годы, её сестру? Ярко-красная юбка полыхнула перед глазами настолько явственно, что я почувствовал ветер на лице. Но к чему это, зачем?.. Маленькая согбенная фигурка в чем-то бесформенном и бесцветном остановила моё смятение, произнесла почти весело:
– Пока, молодой человек! До скорой встречи!
Все мои бабушки на месте, слава Богу! Теперь я подхожу к каждой из них, здороваюсь, и они всегда приветливо отвечают. Разве что Светлана Петровна, очевидно, по своей профессиональной привычке, поочерёдно играет удивление, неузнавание или удивление и узнавание. В зависимости от того, какую пьесу вспоминает она сей час. И никто ни у кого не спрашивает о здоровье.
Все мы мало что знаем о нашем быстро растущем и изменяющемся городе, нигде не бываем, никуда не выезжаем. Наше место обитания – вот этот кусочек проспекта и ещё чуть – от улицы Чернышевского, откуда до дома каждого из нас рукой подать. В эти дома, которым по полвека и больше, приходили люди, из них со временем уходили люди. И будут ещё приходить и уходить. Многих из нас за дверью уже никто не ждёт. Разве что всегда готовый к неожиданностям офицерский чемоданчик.