Мне вспоминается поздний сентябрьский вечер. Разноголосица привокзальной площади. После долгого переезда в холодном вагоне из Новосибирска с трёхдневной пересадкой в Челябинске мы наконец-то добрались до Оренбурга. (В те годы он назывался Чкалов). Мы – это папа, мама, мамин брат – инвалид войны дядя Кеша – и я, шестилетний пацанёнок в старой латаной куртке и чёрной кепке со сломанным козырьком. Здесь ещё с довоенных времен работала в театре мамина сестра с мужем, и на целых четыре года из-за войны задержалась моя старшая сестра Таня. Поехала в июне сорок первого года к тётке в гости и….
Помню, как, побегав по перрону, папа нанял тележку-двуколку, на которую мы уложили весь наш багаж и двинулись вслед за возницей – старым татарином в центр города. Он, толкая перед собой нехитрое транспортное средство, что-то бормотал, наверное, жалуясь своему богу на скупость приезжих или ругая ухабистую дорогу, тогда ещё не переименованной в проспект Сталина Парковой улицы. Уже по-русски ругнулся наш рикша на пустой и, как мне показалось, огромной площади у Дома Советов, посыпанной щебнем и галькой, когда порыв ветра швырнул нам в лица тучу пыли. Неприветливым и неуютным показалось мне тогда наше новое место жительства.
Поселились мы теперь всемером в небольшой комнате, разделённой на две половины (кухню и зал) большой печкой. Дом этот, бывший актёрский, находится напротив драматического театра по улице Пушкинской. Жив он и сегодня, правда, подрос на два этажа и растерял своих обитателей. А тогда в нашем втором подъезде было три семьи. Соседнюю квартиру занимал актёр Михаил Петрович Чаров с женой и дочерью, а напротив жили Бросевичи.
У них была большая двухкомнатная квартира, потому что семья состояла из четырёх человек. С младшим из семьи Бросевичей – моим ровесником Петькой мы быстро подружились. Коридор был квадратный и служил кухней для всех жильцов подъезда. Три кухонных стола были оборудованы керосинками, примусами, а у Бросевичей был даже керогаз – последнее достижение кухонной инженерной мысли. У них всё было всегда самое современное. За этим следила Петькина мама – жена Владислава Петровича, художник по профессии и очень энергичная женщина.
Когда все эти приборы включались и хозяйки начинали колдовать над приготовлением обедов, то кухня сначала наполнялась запахом керосина, а затем – дурманящими запахами блюд и характерными звуками всего, что варилось, жарилось, парилось, кипело, сплывало или подгорало. Семейные меню, надо сказать, особым изыском не отличались, ведь достаток соседей был примерно одинаков. Актёрские зарплаты в театрах тех лет были невысокие, и ведущие актёры по зарплате мало чем отличались от своих коллег, менее занятых в репертуаре. Вообще вопрос об оплате труда в те годы не считался главным, и зависти, конфликтов на этой почве почти не было. В актёрской среде, если и была зависть, то чаще всего к коллеге, который получил интересную роль, больше играет, а это значит – больше работает, имеет успех, а зарплата, как говорится, дело десятое. Однако работу по специальности в новом городе всегда найти непросто.
Многое тогда, как говорили, делалось по блату. Вот и маму сестра устроила в костюмерный цех театра именно так, благо было вакантное место. Маме, библиотекарю по специальности, привыкшей к спокойному, неспешному рабочему ритму, многое в стремительной и нервной жизни театрального закулисья поначалу казалось странным и неожиданным. Она долго не могла привыкнуть к капризам некоторых актрис, к стремительным сменам их настроений, к мелким интригам во взаимоотношениях в коллективе. Но со временем работа в театре её увлекла. Помню, как однажды она сильно рассмешила всех нас за обеденным столом рассказом о том, что испытала самый настоящий шок, когда за кулисами увидела идущих ей навстречу сразу двух вождей мирового пролетариата: Ленина и Сталина. Просто в театре шла генеральная репетиция спектакля «Незабываемый 1919» по пьесе Вс. Вишневского, и исполнители главных ролей, Виктор Иванович Агеев и Михаил Алексеевич Куликовский, впервые появились в портретных гримах. Театральный гримёр Дмитрий Плахов был блестящий мастер своего дела, недаром вскоре его пригласили во МХАТ. Кстати, заслуженный артист РСФСР Агеев был первым исполнителем роли Ленина на оренбургской сцене, а чуть позднее роль молодого Володи Ульянова сыграл Леонид Броневой. Это было в начале пятидесятых годов, когда уже открылось капитально перестроенное здание театра.
А когда мы приехали в Чкалов, здание театра было окружено большим деревянным забором. Собственно театра тогда ещё не было. Спектакли играли в Доме учителя, музучилище или «Дзержинке», так называли мы клуб им. Дзержинского.
А театр перестраивался, и для всей актёрской братии, что обитала в нашем дворе, его открытие было голубой мечтой, и фраза театрального электрика Александра Варго – «Завтра последний гвоздочек, и театр будет готов», повторялась всеми как анекдот, потому что это «завтра» откладывалось уже несколько лет. Капитальный ремонт с перестройкой сцены и фасада, начатый ещё до войны, возобновился летом 1944 года. На стройке работали и пленные немцы. Каждое утро их колонной приводили на стройплощадку.
В своих армейских шинелях, сильно потрёпанных, телогрейках с чужого плеча, они представляли собой довольно жалкое зрелище. Нам, мальчишкам военных лет, эта картина доставляла огромное удовольствие. Прильнув к щелям в заборе, окружавшем стройплощадку, мы свистели, кричали «Гитлер – капут!», улюлюкали или кидались камешками через забор, в ответ получая ленивые матюги от охранников. У каждого из нас, пацанов военного времени, был свой счёт к этим воякам. В каждой семье кто-то из родных навсегда остался где-нибудь на Волге или Днепре, в Польше или в Германии. Да и игра-то главная у нас была – война! Воевали мы тогда двор на двор, и продолжались эти «военные действия» не день, не два, а месяцами.
Помню, как в 46-м году перед поступлением в школу мама, работавшая в костюмерном цехе театра, достав из сундука старое шинельное сукно, уж откуда оно у нас взялось – не знаю, сказала: «Завтра пойдём в нашу пошивочную, мерку надо снять, а Шульц сошьёт тебе зимнее пальто к школе. А то вон ты у меня какой обдергай». Про Шульца я уже кое-что слышал. Он был из пленных, но на стройке не работал, а шил театральные костюмы. В театре его ценили как отличного мастера. Даже ведущие актрисы и сама примадонна Александра Яковлевна Садовская иногда обращалась к нему с просьбой сшить кофточку или обновить что-нибудь из домашнего гардероба. Честно говоря, идти к этому Шульцу мне совсем не хотелось. Одно дело немцы за деревянным забором и под охраной, другое – вот так запросто, да ещё с просьбой. Конечно, я ни за что не признался бы, что трусил, но всё-таки предстоящее общение не доставляло особой радости, да и друзья едва ли одобрили бы такое унижение. Но делать нечего – пошли.
Шульц оказался довольно весёлым рыжим мужиком с голубыми глазами и совершенно выцветшими бровями. Мурлыча что-то себе под нос, он в минуту измерил меня вдоль и поперёк, записал какие-то цифры на бумажке и видимо чувствуя моё напряжение, ухмыльнулся, вынув из кармана синего сатинового халата карамельку в красной бумажке, с улыбкой протянул её мне. И вот тут-то меня и прорвало: заревев, я оттолкнул его руку и стремглав выскочил из пошивочной. Через минуту я был уже дома. Хорошо, что никто из ребят не видел в этот момент мою физиономию. Ожидая маму с работы, я побаивался солидной выволочки и набычился, готовясь дать отпор, но мама молча взглянула на меня и, неожиданно вздохнув, просто погладила по голове. А пальтишко-то получилось отличное.
Я проходил в нём до третьего класса, пока окончательно из него не вырос.
Позже, уже став взрослым, я часто вспоминал эту историю с «пальтишком от Шульца», думая о свойствах русского характера, особенно женского. Ведь известно немало фактов, когда русские женщины, даже испытавшие ужас фашистской оккупации, после войны сочувственно относились к пленным немцам, а иногда даже помогали им. История портного Шульца – ещё одно тому подтверждение. В театре Шульц был, в сущности, почти обычный член коллектива, и никто не пытался как-то унизить его, выместить на нём свою ненависть, а ведь у многих работников театра были родные, погибшие на фронте. Вот и в нашей семье мамин брат Иван Иннокентьевич Бородин погиб зимой 1942 года под Ленинградом, а брат отца Николай Павлович Кононыхин, танкист, был участником знаменитого танкового сражения на Курской дуге под Прохоровкой и тоже навсегда остался там, в нашпигованных искорёженным металлом полях. Сколько там безымянных братских могил! В одной из них покоится и мой дядя Коля, обыкновенный рабочий, токарь одного из заводов Иркутска. Моего дядю по отцовской линии я никогда не видел, да и он только знал о моём существовании.
Я помню, однажды, когда я уже учился в школе и умел читать, папа показал мне пожелтевшее письмо с фронта и засохший цветок ромашки между его листами. Письмо это было адресовано мне, да, именно мне, а не папе. Я думаю, что предчувствие, несмотря на каждодневный риск, существовало и на фронте, и поэтому дядя Коля обращался в письме ко мне, как ко всем, кому предстоит жить после той страшной войны, в которой он принимал участие.
Известно, что главными праздниками осени 1945 года были возвращения родных с фронтов, сначала из Германии, а потом и с Восточного фронта. Когда мы приехали в Чкалов, в действующей армии из нашего театрального двора был только Николай Иванович Фомичёв – брат мужа маминой сестры – актрисы театра Марии Иннокентьевны Бородиной, а мне он, как мы считали, приходился дядей, прямо скажем, родство дальнее. Дядя Коля до войны тоже работал в нашем театре, он был характерным актёром, играл небольшие роли, был прекрасным фотографом и спортсменом, когда-то играл в футбол и большой теннис. Вот его возвращение с фронта я хорошо помню. Он воевал в Манчжурии и после капитуляции Японии вернулся домой.
Был тёплый сентябрьский вечер. Во дворе, как всегда в это время, находилось много обитателей нашего дома. Неожиданно в ворота бодрым шагом вошёл высокий плотный мужчина в солдатской форме с небольшим рюкзаком за плечами. На секунду в общей болтовне возникла пауза, и все уставились на вошедшего. И вдруг одна из женщин, взвизгнув, закричала:
«Клава! Клава, ты где!? Клава иди сюда, Николай вернулся!» Помню, как выскочила на крыльцо Клавдия Васильевна, бросилась к мужу и, заплакав, как-то вся обвисла в его крепких руках. Кто-то из мужчин громко закричал: «Ура!», и все начали поздравлять вернувшегося фронтовика. Николай Иванович степенно здоровался с каждым из соседей и знакомился с теми, кто появился в нашем доме в его отсутствие. До позднего вечера не прекращались во дворе оживлённые разговоры. А когда закончился вечерний спектакль, и вернулись все занятые в нем жильцы нашего дома, на вытащенных во двор столах появились водка, шампанское, незамысловатые закуски, и праздник возвращения победителя с фронта продолжился.
Во время общего застолья Владислав Петрович Бросевич поинтересовался: «Вот повоевал ты, Николай, вернулся, а рюкзачишка у тебя тощенький. Где трофеи-то? Говорят, что генералы наши из Германии ковры, картины да мебель вагонами везут. А японцы выходит такие бедные, что с них и взять-то нечего?!
– Это ты зря, Владислав Петрович, есть трофей, да ещё какой! Посиди пока, сейчас покажу!» – И сходив домой, дядя Коля принёс небольшой деревянный ящичек с иероглифом на дверце. Открыв её, он показал пять выдвижных полочек, в которых находились белые слоновые кости, расписанные яркими изображениями цветов, птиц, стволов бамбука, различных иероглифов. Оборотная сторона каждой кости была из бамбука. И всё это богатство издавало чудесный запах, наверное, именно так пах бамбук
– «Это маджан, – сказал дядя Коля, – красивая и очень азартная восточная игра, ею многие увлекаются в Японии и Китае. Она гораздо интересней вашего любимого преферанса. Правила игры чуть-чуть напоминают покер. Я купил её на блошином рынке в Китае».
И действительно, вскоре этой игрой увлеклись многие актёры, забыв традиционный преферанс.
Могу добавить, что игра эта называется маджонг, и до сего времени хранится у нас дома. И по традиции мы иногда собираемся в нашем сильно поредевшем семейном кругу, чтобы сыграть десяток-другой партий в эту увлекательную и очень красивую игру.
А запах бамбука сохранился до сих пор, стоит только открыть шкатулку нашего «маджана». Вот такой необычный трофей Победы в великой войне хранится в нашей семье. А ещё помнится мне, что через год после этого памятного вечера у меня появился маленький родственник, которого я считаю своим троюродным братишкой, и назвали его Васей, в честь старшего брата Николая Ивановича. Я очень любил опекать его и возить в детской коляске, а чуть позже на раме своего велосипеда. Николай Иванович Фомичёв до начала 60-х годов работал в театре, а когда в Оренбурге появилась студия телевидения, он стал ведущим телевизионным оператором и был среди тех, кто снимал первые передачи нашего ТВ. Мой приход на телевидение тоже состоялся не без его влияния. А вот Василий Николаевич Фомичёв, посвятивший свою жизнь театральному делу, сегодня тоже пенсионер, живёт в Москве, а когда случается приехать на родину, мы вместе вспоминаем те далёкие, но незабываемые годы.
Помнится, как мы, ребятня, бегали к гастроному, который рядом с краеведческим музеем, и заворожённо, глотая слюни, смотрели на витрину, где были выставлены большущие коробки шоколадных конфет «Три богатыря».
А внутри гастронома все полки были уставлены большими металлическими коробками с красной и чёрной икрой, крабами и другой, неведомой нам разнообразной вкуснятиной.
А к чёрному ходу в этот гастроном по улице Пролетарской раза два в неделю выстраивалась длиннющая очередь за сахаром, мукой или белым хлебом. Я помню, как стыдно мне было однажды, когда, заменив маму в очереди за хлебом, я получил мягкую, так аппетитно пахнущую буханку белого хлеба и не удержался – отломил кусок и с наслаждением съел его, не дойдя до дома. Я не был голоден, но это был белый хлеб, которого я ещё никогда в своей короткой жизни не пробовал.
К счастью, никто из домашних моего проступка словно не заметил.
Именно в это время, словно обещание скорого сытного будущего, вышла из печати «Книга о вкусной и здоровой пище». Эту прекрасно изданную с чудными иллюстрациями книгу я начал «читать» раньше букваря.
Ах, какие вкусные в ней были картинки! Конечно, вся эта аппетитная продукция в гастрономе или на страницах книги нам была не по зубам и в прямом, и переносном смысле. Повседневные продукты покупали на рынке, но дорого, или по приемлемой цене, отстояв очередь.
Очереди за продуктами, особенно за хлебом, – это одно из самых горьких воспоминаний тех лет. И не только потому, что нам приходилось, как правило, подменять в очереди родных, ведь хлеб привозили далеко не всегда в указанное время, и очереди стояли по несколько часов, а ведь иногда и эти ожидания оказывались напрасными. Эх, очередь! Самая яркая примета советских лет. Как мы к ней на нашем веку притерпелись, научились стоя читать, общаться, даже делать открытия! И смирились с ней, как с неизбежностью. Но драка в очереди – с этим никак нельзя было мириться. Милиция в те годы, как правило, жёстко расправлялась с нарушителями. Помню, что о жестокости начальника нашего райотдела ходили легенды.
Многого не хватало, однако рыба на обед у нас была часто. Нет, не та, которую можно было купить на рынке, а пойманная нами. Здесь я с гордостью называю себя, ведь, как ни крути, я тоже был добытчиком. Василий Иванович Фомичёв – второй мой дядюшка, был не только актёр и мастер на все руки, об этом отдельный разговор, но главное для того времени – он был заядлый рыболов. И я в этом необычайно увлекательном деле оказался ему единственным помощником.
Следует сказать, что в середине сороковых годов на Урале был потрясающий «сазаний жор». Повыбила война проклятая рыбаков-добытчиков, вот и нарушилось равновесие. У дяди Васи была лодка, обычная плоскодонка, и отличные снасти для рыбалки в проводку. Место у него тоже было заранее прикормленное: от пешеходного моста вверх по Уралу на повороте под глинистым крутояром. Помощник при рыбалке с лодки просто необходим, особенно если идёт крупная рыба, и без рыбачьего сачка её не взять
Подготовка к рыбалке – это целый комплекс ритуальных действий. Сначала выбор снасти – лески и крючков нужных размеров, дальше – прикорм: запаренная пшеничка, различные варианты каш и самое главное – насадка. Традиционная насадка – дождевой червь был хорош для белой рыбы: голавля, язя, судака, подлещика.
А для сазана заядлые рыбаки изобретали наживку позабористей. Опытным путем установили, что сазан хорошо берёт на мотыля или опарыша. Но мотыля надо было нарыть и вымыть из илистого грунта берега Урала или озера. Мы обычно добывали мотыля на Старице.
А вот опарыша (это личинки мух) разводили, повесив на марле кусок протухшего мяса. Пользовались успехом галушки, и даже на вишнёвую ягоду, говорят, бывала поклёвка. Так что на подготовку к рыбалке уходил, как правило, целый день, а то и больше. Когда все приготовления были закончены, можно было отправляться на Урал.
Как я любил эти утренние рассветные часы рыбалки! А с чем можно сравнить то непередаваемое ощущение поклёвки, когда поплавок начинает слегка подёргиваться на воде, и ты – весь в напряжении, но торопиться нельзя, затем поплавок резко уходит вниз и в сторону, вот тут ты подсекаешь и чувствуешь тяжесть и лёгкое движение на конце лески. Именно в это момент и начинается главное – борьба, в которой далеко не всегда можно предсказать результат.
Эта страсть рыбака сохранилась во мне на всю жизнь. Беда только в том, что состояние Урала уже больше полвека критическое, и о рыбалке на реке не идёт речи. А ведь в те годы за 2-3 утренних или вечерних часов клёва мы добывали по 6-10 килограммов рыбы. Наш самый крупный рекордный улов на удочку – это двенадцатикилограммовый сазан. Вот такие были рекорды! Эх, Урал-батюшка!
Конечно, любовь к рыбалке у меня от дяди Васи. Я очень жалею, что не все его замечательные способности и умения передались мне. А умений у него было множество: он прекрасно играл на баяне, сочинял рассказы, записывал воспоминания об Оренбургском театре 30-х годов. Сам он служил в нашем театре с 1927 года. Кроме того, часто публиковался в журнале «Рыболов-спортсмен», рассказывая о рыболовных сезонах на Урале. Как актёр, он ещё занимался художественным чтением.
Я помню до сих пор рассказ Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студёной» в его исполнении, который был записан на оренбургском радио. Всегда трогал до слёз слушателей этот пронзительный рассказ о человеческом одиночестве. Среди его актёрских работ критики отмечали блестящее исполнение роли попечителя богоугодных заведений Земляники в спектакле «Ревизор».
Кроме того, дядя Вася, как говорится, был мастер на все руки. Почти все актёры театра были обеспечены саквояжами для грима и других принадлежностей, сделанными руками Василия Ивановича Фомичёва. И что удивительно – каждый саквояж имел оригинальный потайной замочек, который мог открыть только хозяин, знающий его секрет. Сейчас у меня есть один из таких фанерных саквояжей, который можно открыть, только зная какую кнопку нужно нажать на крышке, чтобы сработал механизм скрытый внутри. Семьдесят лет прошло, а самодельный механизм работает.
В реквизиторском цехе театра многие годы хранились и использовались в спектаклях на военную тему многочисленные ордена и медали, сделанные руками Василия Ивановича. Причём они были так тщательно исполнены, что даже при ближайшем рассмотрении невозможно было отличить копию от подлинника. Согласно театральной легенде это сходство однажды сыграло весьма опасную для военного времени шутку с двумя актёрами театра. Как-то раз после спектакля «Фронт» артист Шарымов, исполнитель главной роли, из чистого озорства, надо полагать, не снимая сценического костюма – генеральской формы с орденами и медалями, вместе с приятелем тоже в военной форме, отправились в ресторан «Урал». Когда в ресторанном зале тылового города Чкалов появились фронтовики, да ещё такого высокого звания, всё внимание присутствующих сосредоточилось на них, и друзей начали обслуживать на самом высоком уровне. Мало того, за их столом вскоре появились собутыльники, и веселье разгорелось не на шутку. О каких сражениях и боевых подвигах шла речь за столом, можно только догадываться. Причём никто из присутствующих даже предположить не мог, что всё происходящее – розыгрыш. А когда официант принес счёт, и коллеги вспомнили, что у них просто нет денег, мнимый генерал не растерялся, а, встав за столом, на весь зал сообщил: «Угощение за счёт заведения!», и ещё раз заказал водку. Опешив, испуганный официант позвонил директору ресторана и обрисовал ситуацию. Директор, который вскоре появился в зале, как на грех, оказался театралом и, узнав мнимых фронтовиков, тотчас позвонил директору театра. Круг, как говорится, замкнулся. Проблему директора решили полюбовно, без постороннего вмешательства. Большого скандала удалось избежать, но по строгому выговору, со всеми вытекающими, друзьям было обеспечено.
После этой скандальной истории Василий Иванович мог гордиться качеством своих изделий. Вскоре он и меня подключил к своим занятиям.
Я быстро научился заливать расплавленным свинцом меловую форму пятиконечной звёздочки для ордена Героя Советского Союза, а потом, обрабатывая напильником грани и окрашивая звёздочку бронзой, добиваться необходимого сходства. Освоил я другие, более сложные, операции и одновременно хорошо изучил ордена и медали разных стран. Доверялась мне и кропотливая, но очень ответственная работа: наматывать орденские планки из набора разноцветных лент. Конечно, никаких вознаграждений за свою работу Василий Иванович никогда не имел, да и не требовал. Ему сам процесс изготовления доставлял огромное удовольствие.
О достатке в семье больше заботилась супруга – Мария Иннокентьевна Бородина. Она была женщина волевая, энергичная, недаром одной из лучших её актёрских работ была Васса Железнова. В театре она всегда пользовалась большим уважением, а дома, безусловно, была лидером.
Стараясь поддержать семейный бюджет, она брала заказы на распечатку рукописных текстов на машинке.
Среди её клиентов был известный в нашем городе писатель и литературный критик Николай Ефимович Прянишников. Я хорошо помню этого большого, всегда громогласного и очень весёлого человека. Наверное, у него, как у многих талантливых людей, был прескверный почерк, и поэтому ему иногда просто приходилось диктовать некоторые страницы своей рукописи, приговаривая: «Ну как же ты, Маруся, не поняла, ведь я так ясно написал….», и дальше следовал текст рукописи, который он диктовал по памяти. А на руках его в это время обычно мурлыкал наш общий любимец – красавец кот Мишка, которого он поглаживал, расхаживая по комнате. Со мной он разговаривал всегда очень по-деловому, как со взрослым, хотя я был младшим в семье, ведь даже Мишка был на пару лет старше. Наверное, я очень забавлял Николая Ефимовича своим видом. Была весна, и на мне были самые настоящие маленькие сапоги, которые купила мне мама к началу учебного года. Эти сапоги мне очень нравились, потому что в них было что-то от военной формы. Очевидно, из-за этих самых сапог Николай Ефимович всегда так обращался ко мне: «Как дела, товарищ секретарь райкома? Какие виды на урожай... игрушек?», и он раскатисто смеялся, потрепав меня по голове.
Много лет спустя, уже работая на телевидении, я понял, что присутствовал при рождении замечательной книги – «Писатели-классики в Оренбургском крае», которая вскоре стала и для меня ценнейшим источником информации в собственной журналистской работе.
Двор нашего театрального дома, в сущности, был большой коммунальной квартирой, в которой любое мало-мальски важное событие становилось предметом всеобщего внимания и обсуждения. Всё, что происходило в стенах театра, имело естественное продолжение дома, после работы. Бурные события театрального коллектива со сцены, из актёрских гримёрок спускались в жизнь, пронизывая весь быт соседей-сослуживцев.
Я, конечно, немного слукавил, утверждая, что всё забыл из того, что звучало тогда, во время вечерней, а точнее, ночной досужей болтовни жителей нашего дома. Актёры – народ весёлый, заводной и часто употребляли далеко не парламентские выражения.
Особенно отличались в этом отношении мужчины. Иногда кто-нибудь крикнет: «А ну-ка, девчата, заткни уши», – и выдаст солёный анекдот или такую же частушку под гитарный перебор, от которых как раз девчата и хихикают больше всех.
Актёрская среда – это стихия анекдотов, шуток и розыгрышей. В те годы часто жертвой, как теперь называют, приколов, часто оказывался Соломон Захарович Лядов – актёр эпизодических ролей и хорошо известный в городе, многолетний диктор местного радио. Особенно усердствовал в этом деле его младший сосед по гримёрке Михаил Дахцигель. Помню, как-то в одну из таких ночных посиделок актёр Павел Парфентьевич Тарасов рассказывал: «Вчера, когда закончился спектакль, я разгримировался, переоделся, иду домой по коридору, и вдруг открывается дверь соседней гримёрки, и Соломон вылетает из неё прямо мне под ноги. Я ему говорю: «Что случилось, Соломоша?»
А тот поднял голову, испуганно так говорит: «А чёрт его знает!» Я пытаюсь его поднять – не получается. Ноги отнялись, что ли? А потом смотрю: у него одна нога в галоше, а вторая галоша на полу. Хочу её поднять, а она, оказывается, гвоздем к полу приколочена. Это Мишка Дахцигель его разыграл – взял да галошу к полу пришпандорил, а Соломон надел галоши и шарахнулся, болезный».
Про каждого из актёров можно рассказать немало интересного, да и судьбы у всех разные. Кстати, Тарасов Павел Парфентьевич – замечательный актёр-комик. Он работал в нашем театре вместе с женой, тоже актрисой Еленой Николаевной Богдановой, довольно долго, пять или шесть сезонов. Кстати, Елена Николаевна – удивительно добрый и светлый человек, прекрасная актриса. Она запомнилась театралам, как исполнительница роли Негиной в спектакле «Таланты и поклонники».
А вот коронная роль Тарасова – это Расплюев в «Свадьбе Кречинского». Впоследствии она стала для него звёздной. В 1955 году известный столичный актёр Михаил Названов приезжал в наш город для участия в спектакле «Свадьба Кречинского». Практиковались и в те годы такие гастрольные выезды знаменитостей для поддержки сборов в провинциальных театрах. Вскоре после этих гастролей по рекомендации Названова, естественно, Тарасова пригласили в Московский театр им. Пушкина. Я, будучи студентом на практике в этом театре, встречался с ним. К тому времени, это 60-е годы, он был довольно известным актёром, сыграв одну из центральных ролей – Маякина в фильме «Фома Гордеев». Знаю, что за театральные работы Павла Парфентьвича и ещё одного актера театра им. Пушкина представили к званию заслуженного артиста республики. Узнав об этом, друзья на радостях так отметили это замечательное событие, что едва не сорвали спектакль. Художественный руководитель театра Борис Равенских был вне себя от ярости и отменил представление к званию. Да бог с ним, со званием! Хорошо, что из театра не выгнали – утешали коллеги сильно оскандалившихся друзей.
«В Москву, в Москву!» – эта мечта чеховских трёх сестёр всегда была сладким зовом для актёрского сердца. Город Чкалов, а затем и Оренбург, был лишь временной остановкой в актёрской судьбе Леонида Броневого, который в эти послевоенные годы всего два сезона работал в нашем театре. Жаль, что жил он в театральном общежитии, а не в нашем актёрском доме. Поэтому я помню его только как исполнителя роли молодого Володи Ульянова в спектакле «Семья» и рыбака Улдиса в спектакле «Вей, ветерок!»
К сожалению, далеко не у всех актёров нашего театра была столь замечательная судьба. Об одной из таких драматических фигур мне хочется рассказать. Это наш сосед по подъезду Михаил Петрович Чаров. Для меня он был просто дядя Миша Чаров – очень добрый и весёлый человек, чертовски талантливый актёр. У него был красивый баритон, и, несмотря на 50 лет отроду, он имел седую курчавую шевелюру. В его судьбе, как мне кажется, в полной мере отразилось то радостное и такое тяжёлое время.
Актёрский состав труппы Чкаловского драматического театра имени Максима Горького во второй половине 40-х и в начале 50-х годов был, говоря современным языком, звёздным. Оренбургские театралы того времени всегда с огромным уважением вспоминали «стариков» театра: заслуженных артистов Виктора Агеева и Владислава Бросевича, Николая Ястребова и Вениамина Бескина, Ивана Куприянова, Александра Побегалова – это его героический облик хранит фигура рабочего со знаменем на памятнике жертвам набега белоказаков на Оренбург, актёра и художественного руководителя театра Михаила Куликовского. А сколько замечательных актрис украшали сцену театра: Вера Шатрова, Мария Гермацкая, Наталья Кострюкова, Мария Янковская, Ольга Соколова, Мария Бородина, Наталья Валюх и, конечно, Александра Яковлевна Садовская – легенда нашей сцены.
Она была актриса петербургской театральной школы, работала в театрах северной столицы и очень много лет в разных театрах России. История её появления в такой глубокой провинции, каким был Оренбург, обросла различными слухами, подлинность которых сейчас трудно установить. Говорили, что она была в более чем дружеских отношениях с известным писателем Аркадием Аверченко, но имело ли это отношение к её появлению в Оренбурге, можно только предполагать. Впоследствии многолетняя связь её с известным писателем стала фактом биографии актрисы. Их роман продолжался несколько лет. В 1912 году Аркадий Аверченко впервые появился в кафе-шантан «Вилла Родэ» на Чёрной речке с молодой очаровательной актрисой Петербургского «Нового театра» – это была Александра Садовская. Однако за претенциозным названием «Вилла Родэ» скрывался обычный ресторан, где любили кутить представители петербургской богемы. Известно, что стихотворение Александра Блока «В ресторане» как раз о «Вилле Родэ». Многие знают наизусть эти прекрасные строки:

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи.

Это заведение и стало местом постоянных встреч Аркадия Аверченко с влюблённой в него актрисой. Любовная связь продолжалась несколько лет и даже превратилась в некое творческое содружество. Они неоднократно совместно гастролировали по городам России. Актриса, естественно, хотела укрепить их отношения узами брака, но не таков был известный петербургский щёголь и «Дон Жуан» Аркадий Аверченко. Критической точкой их романа стал 1915 год, когда актриса обнаружила коварную измену своего возлюбленного, случился скандал, и они расстались. Аверченко сам отразил историю их отношений и разрыва в рассказе «Бритва в киселе». Болезненно восприняла случившееся сама актриса. Через некоторое время она покинула Петербург, и началось её многолетнее скитание по театрам провинциальной России. Несколько сезонов она играла на оренбургской сцене ещё в 20-е годы, и только при втором появлении в 1934 году она осталась в нашем городе на 22 года, до конца своих дней.
Но дореволюционный Петербург навсегда остался в памяти Александры Яковлевны городом её первой актёрской славы и любви.
Когда наша семья поселилась в актёрском доме, Александре Яковлевне было уже 58 лет, но выглядела она прекрасно. Занимая самую большую трёхкомнатную квартиру, она жила, можно сказать, роскошно по тем временам вместе с взрослым сыном Яковом, участником войны, и прислугой, которая приехала вместе с ней из Петербурга. Существовало даже предположение, что её сын Яков Левант, носивший фамилию мужа, впоследствии ставший писателем, был внебрачным сыном Аверченко. Но эту тайну Александра Яковлевна, конечно, унесла в могилу.
В театре она была основной героиней, иногда и репертуар строился с учётом ролей для неё. Неудивительно, что именно Садовская в Оренбурге первой получила звание заслуженной артистки РСФСР. В те годы звания ценились гораздо выше, чем сейчас. Мне запомнилось, как во время очередного «укрощения» давшего дрозда Чарова на крыльце появилась Александра Яковлевна. Оценив беспомощное положение дяди Миши, она обратилась к Николаю Ивановичу Фомичёву, который, закончив экзекуцию, сворачивал шланг. «Никола, зачем ты мочишь Мишу? Сегодня ему можно немного выпить, ведь завтра утром у него нет репетиции, я знаю». Проговорив всё это своим прекрасно поставленным бархатным голосом и победно окинув взором всех свидетелей этой «корриды», она величественно удалилась.
Когда Александра Яковлевна шествовала по улице, не обратить на это внимание было просто невозможно. Одевалась она со вкусом, иногда ярко, что неминуемо выделяло её в те годы из толпы довольно серо и небогато одетых женщин. В летнее время она ходила всегда под сиреневым старинным зонтом от солнца, который словно парус плыл над головами, притягивая любопытные взгляды прохожих.
Общественных развлечений в те годы было не так уж много, и главным, конечно, было кино. Наши экраны в те годы заполонили зарубежные фильмы, недоступные в годы войны, это фильмы, взятые в качестве трофея. Летом наши городские киноманы предпочитали смотреть кино под открытым небом. Благо почти в каждом парке имелась эстрада, где по субботам и воскресеньям были танцы, а в будние дни крутили фильмы. Актёрская братия нашего дома посещала эстраду как раз напротив служебного входа в театр. Именно здесь, по свидетельству историков, сотню лет назад находился знаменитый дом Владимира Ивановича Даля, где один из двух вечеров своего оренбургского вояжа провёл Александр Сергеевич Пушкин.
Я помню, что над этой эстрадой раскинулась крона огромного старого дуба, возможно, как раз на него и забирались две оренбургские барышни, чтобы заглянуть в окно гостиной Даля, где он беседовал с великим поэтом. Кстати, воспоминание об этом жены Даля и приводится в книге Николая Ефимовича Прянишникова «Писатели-классики в Оренбургском крае». Это одна из интересных историй прошлых лет, а вот в театре существовала другая не менее забавная история о том, что Александра Яковлевна Садовская никогда в жизни не покупала билетов на вечерние киносеансы. Мало того, контролёры их у неё никогда не спрашивали и даже ставили ей стул в ложе, когда все места были заняты.
А паролем для бесплатного входа на эстраду, с хохотом рассказывали театральные дамы, была чеканная фраза: «Член правительства!», которую бросала билетёру Александра Яковлевна и торжественно садилась на отведённое для неё место. А секрет был очень прост: однажды Александра Яковлевна была избрана в состав Чкаловского городского Совета депутатов трудящихся. Она так гордилась этим фактом, так стремилась при любом удобном случае напомнить о своём высоком статусе и совершенно искренне считала, что столь высокая должность должна давать и довольно определённые преимущества. Причём это преимущество закрепилось за ней навсегда, пожизненно, как свидетельство большого уважения зрителей к любимой актрисе. Она покинула своих почитателей в 1956 году.

С артистами случается,
                     как драма жизнь кончается.
И вот уж с ней прощается
                                     актёрская семья.
Финал – плита могильная,
                             на ней цветочки пыльные,
и бронзою фамилия:
                            Садовская А.Я.

Прожила, как песню спела – сказал кто-то из актёров на похоронах.
А вот песни того далекого времени, которые звучали по радио, эти песни я, конечно, хорошо помню.
Перед нашим домом находился краеведческий музей, а в музейном дворе была летняя эстрада ОДО (Окружного дома офицеров ).
С утра там обычно звучала музыка: репетировал местный эстрадный оркестр, а в перерывах звучали популярные песни военных лет. «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои, где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои…» – начинала Клавдия Ивановна Шульженко, её сменял популярный в те годы дуэт: Бунчиков и Нечаев – «Летят перелётные птицы в осенней дали голубой….» Вдруг в это звучание буквально врывался рёв мотора пикирующего самолёта. Это курсанты ЧВАУ 1 (училища, где готовили лётчиков-истребителей) на своих краснозвёздных «Яках» с лихостью демонстрировали горожанам весь комплекс фигур высшего пилотажа. Рассказывали, что иногда они делали это на спор, хвастаясь своей удалью перед знакомыми девчонками. Потом, конечно, попадали на «губу», но справиться с этим своеволием училищное начальство, наверное, не могло. Что такое пять суток ареста, когда вечером в воскресенье на танцах на тебя восторженно смотрят и перешёптываются девчонки? Чкалов в те годы был городом в военной форме. Судите сами – два лётных училища (во втором ЧВАУ готовили штурманов бомбардировочной авиации), зенитно-артиллерийское, суворовское училище и офицерский состав Южно-Уральского военного округа.
Каждый из нас, пацанов, видел своё будущее, конечно, за штурвалом истребителя, у орудийного прицела или в рубке военного корабля. Вскоре на Урале появился самый настоящий военный катер, а я вместе с приятелем записались в военно-морской клуб. Там мы не только собирали модели военных кораблей, но и ходили по Уралу «на вёслах». Клуб имел насколько настоящих морских шлюпок. Ну а вечерами, когда не было танцев, на эстраде в ОДО шли трофейные фильмы. Мы имели возможность смотреть их по нескольку раз, восседая на крыше нашего дома. Фильм «Три мушкетёра» сменяла «Железная маска», «Королевские пираты» успешно соперничали со «Знаком Зорро», но бесспорным фаворитом зрителей был, конечно, любимец женщин, неподражаемый десятисерийный «Тарзан». Буквально на следующий день после первой серии весь город огласился гортанными тарзаньими воплями. А потом появились знаменитые «тарзанки».
Ах, какое это было удовольствие: раскачаться на верёвке, привязанной к ветвям дерева, и, взлетев над водой, с гортанным воплем плюхнуться в прохладную воду Старицы.
Радио в большой комнате у нас выключалось, пожалуй, только поздно вечером, когда уже все ложились спать.
Привычка военного времени следить за событиями сохранилась, хотя чёрную тарелку радио военных лет заменили небольшим репродуктором «Чайка».
В начале марта пятьдесят третьего вся страна в течение недели с тревогой и надеждой слушала медицинские бюллетени о состоянии здоровья вождя. Шестого марта прозвучало скорбное известие.
– «Что же теперь будет?» – то ли спросила, то ли вслух подумала моя сестра Таня. Этот вопрос словно повис в воздухе в те тревожные дни и, наверное, стал главным для многих.
Помню девятое марта – день похорон. Тридцатая школа. Весь наш лихой 6-й «Г» класс в полном составе, на рукавах у нас траурные повязки, лица серьёзные. Общая атмосфера на нас тоже подействовала, притихли даже самые шкодливые из ребят. На учительском столе радиоприёмник. Звучит траурная музыка – репортаж из Колонного зала Дома Союзов. Сдерживает слёзы наша Галина Сергеевна. И вдруг тот же вопрос: «Что же теперь будет?» Нет, конечно, она не спрашивала нас, она просто думала вслух. Это был шок для всей страны. Но вскоре все поняли: закончилась эпоха, но жизнь продолжается.
Дома и дворы нашего детства. Как сильно отличаются они от дворов сегодняшних наших многоэтажек, украшенных стандартными детскими аттракционами, песочницами для малышни и до отказа набитых личными авто. Сегодняшние дворы, как близнецы, похожи друг на друга. Это, на мой взгляд, лишает их некоторой привлекательности. Двор нашего актёрского дома был не очень большим. Помимо палисадников под окнами, часть двора занимали дровяные сараи, ведь парового отопления тогда не было, и жильцы самостоятельно заготавливали дрова и уголь на зиму. Крыша сарая – вот что было прекрасным местом, где можно было спрятаться от немедленной родительской расправы, и, конечно, отличная стратегическая высота в наших бесконечных войнах с соседними дворами. А в центре двора находилось главное достижение цивилизации тех лет – водяная колонка. Какое это было подспорье для хозяек! А вот помойка в летнее время была источником невероятного количества мух. Борьба с этим нашествием велась беспощадная с помощью различных мухоморов. Самым популярным средством были липкие ленты. Они, усыпанные чёрными точками насекомых, висели везде: в коридоре, который одновременно был кухней, в комнатах, в проёмах открытых окон. Но победа в этой безнадёжной битве всегда оставалась за мухами.
Жизнь во дворе нашего дома начиналась довольно рано, как только оживали улицы города. С утра улицу Пролетарскую обычно заполняли точильщики, лудильщики, старьёвщики. Иногда появлялась повозка с бочкой керосина, и к ней, как правило, быстро выстраивалась очередь. Керосин – кухонная энергетика, горючее примусов, керосинок, керогазов. А улица на все лады оглашалась криками: «Ножи точить, ножи! Лудить самовары, чайники, лудить! Шурум – бурум! Старые вещи, собирай, выноси, получай, что нравится! Шурум – бурум!» Это были позывные старьёвщиков. Их повозки обычно принадлежали татарам. Для нас, ребятни, появление старьёвщика было самым желанным, ведь у него за небольшую связку старого тряпья, ненужных вещей, можно было получить что-нибудь очень полезное для наших игр. Однажды мне достался игрушечный пистолетик, правда, без курка, но он мне все равно пригодился. Такая частная форма бытового обслуживания, этакий дом быта на колесах, была взаимно выгодна, ведь возникала конкуренция, и о стоимости оказанной услуги можно было поторговаться. Хозяйки в нашем доме часто пользовались этими предложениями, и тогда наш двор превращался в искрящую и звенящую мастерскую. Можно сказать, что дворы наши жили очень энергичной и разнообразной жизнью, а для детворы они всё равно были полны тайн, укромных уголков, где можно было спрятаться, устроить какую-нибудь увлекательную игру. В нашем дворе самой большой загадкой до некоторых пор был довольно глубокий подвал, куда частенько спускались художники театра. Их было двое: Д.Н. Фомичёв и С.Н. Александров. В течение многих лет они создавали сценографию спектаклей нашего театра. Но хозяином этого замечательного подвала был главный бутафор театра, пожилой сутулый человек дядя Саша Копытин. Жил он где-то в другом месте, и когда уходил, всегда тщательно закрывал замок на дверях, строго поглядывая в нашу сторону.
И это придавало подвалу ещё большую загадочность.
Однажды дядя Саша Копытин, спокойный, невозмутимый и совершенно непьющий человек, сильно удивил нас, когда зимой, в январе 1957 года появился в нашем дворе в состоянии довольно сильного подпития, как говорится. Он буквально со слезами на глазах, рассказал присутствующим о том, что произошло с ним в этот скверный, по его мнению, день. А день этот – 23 января – для области был поистине знаменательным! За успехи в освоении целинных земель Чкаловская область получила самую высокую награду тех лет – орден Ленина, и в этот день в наш город прибыл заместитель председателя Совета министров СССР Георгий Маленков, чтобы вручить руководству области эту почётную награду.
Дело в том, что дядя Саша готовился к приезду такого важного гостя с большим волнением и очень тщательно. В театре многие об этом знали. В знаменательный день вручения награды, которое должно было состояться в зрительном зале театра, дядя Саша надел свой единственный выходной костюм. Он позаимствовал у кого-то из работников театра вполне приличную зимнюю шапку вместо своего треуха, который имел совсем непотребный вид, и отправился встречать знаменитого земляка к служебному входу в театр задолго до начала торжественного заседания. Для него в родной город приехал не просто второй после великого Сталина глава правительства СССР, а близкий и дорогой друг детства, с которым они полвека назад играли во дворе, ведь они были соседями. Это был человек, детской дружбой с которым он привык гордиться. Попасть на торжественное заседание он, конечно, не мог, вот и решил приветствовать своего бывшего друга на улице у входа в театр. По мере приближения начала торжественного собрания у входа собралась большая толпа. Гость такого высокого ранга приехал в наш город, пожалуй, впервые.
Когда кортеж машин подкатил к служебному входу, и первый секретарь обкома партии Дмитрий Степанович Полянский и Георгий Максимилианович Маленков вышли из машины, дядя Саша сделал энергичную попытку протиснуться ближе к гостю, пожать ему руку, может быть, у него было желание напомнить о себе. Но не тут-то было! Бдительная охрана мгновенно пресекла его движение, и не успел дядя Саша опомниться, как тут же перекочевал в крепкие руки местных блюстителей порядка. В милиции его обыскали, с большим вниманием, но без сочувствия выслушали его объяснения и, не найдя состава преступления в его поступке, отпустили на все четыре стороны. После этого дядя Саша, как истинно русский человек, оскорблённый в лучших чувствах, отправился в магазин и купил бутылку водки.
Друзья детства… Боже, сколько же лет прошло! Кто из них ещё жив и помнит ли наш добрый, весёлый, а порой и сердитый двор. Как ни крути, а всё-таки каждый из нас воспитывался не только родителями, но ещё получал свою порцию «оплеух» от так называемого дворового общественного мнения, а оно порою бывало очень жестоким.
Театр музыкальной комедии в нашем доме представляла балетмейстер, а в прошлые годы балерина Зинаида Григорьевна Мунтян. Я помню, что мне очень нравилась её необыкновенно красивая походка. Мне кажется, с тех пор я легко узнаю по походке людей, которые профессионально занимаются балетом. Зинаида Григорьевна оставила о себе добрую память, как балетмейстер – педагог в Оренбургском культурно-просветительном училище, где проработала долгие годы. Она воспитала очень много настоящих специалистов, заложив основы танцевального искусства в нашем городе. А в начале 50-х, работая в театре, она воспитывала двоих сыновей: Алексей Экслер-старший был прекрасный шахматист. Наблюдая его партии, я учился играть в шахматы, хотя к нам начинающим, он относился, как к мелюзге, не принимая в расчёт наши способности. А его младший брат Лёвка был мне ровесником, с ним у меня были приятельские отношения и общие тайны и забавы. Был среди моих друзей в те годы и сын известного актёра театра музыкальной комедии Валерьяна Котова, Егор. Отца уже не было в живых, а мамаша Егора работала в драмтеатре вместе с моей мамой. Чтобы не оставлять сына дома одного, она приводила Егора к нам, и мы играли с ним у нас или во дворе. Егор с детства был очень музыкален, любил театр, хотя после школы, возможно по настоянию матери, поступил в железнодорожный техникум. Он знал многие популярные опереточные партии и великолепно пародировал актёров нашего театра музкомедии – гены всё-таки! Но в массовых сценах он выходил на сцену в драматическом театре. Помню, с каким удовольствием «отрывались» мы в спектакле «Ромео и Джульетта», изображая слуг домов Монтекки и Капулетти. Сражались на палках, в отличие от привилегированного сословия, которое имело шпаги. Надо сказать, что сцены боёв в этом спектакле были поставлены очень изобретательно. Помню, как испытывали мы свою выдержку на сцене, когда пытались рассмешить друг друга, шёпотом рассказывая анекдоты в трагической финальной сцене спектакля, особенно после слов: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Словом, актёрские розыгрыши и подначки мы освоили гораздо раньше, чем азы актёрского мастерства. Заветной мечтой Егора была всё-таки оперетта.
В театральном доме на Пролетарской наша семья прожила пять лет. Потом мы переехали на другую улицу. Новых друзей в доме на улице им. Цвиллинга у меня почему-то так и не появилось, и свободное время я по-прежнему чаще проводил со старыми друзьями. А после окончания школы поступил в наш драматический театр. Работал в электроцехе театра, часто выходил на сцену в небольших эпизодических ролях и массовках.
А через два года отправился в Москву, собираясь посвятить жизнь театру. Соседями моими в том плацкартном вагоне московского поеза были мои друзья, с которыми сблизил меня наш театральный дворик, выросший для всех нас до размеров большой сцены Оренбургского драматического театра. Под стук колёс мы спорили с Егором Котовым и Володей Викторовым о драматургии Розова и Арбузова. Все вместе убеждали Геру Мартынюка, чтобы он на экзамене непременно читал отрывок из поэмы «Василий Тёркин», потому что он, по нашему представлению, характерный актёр, и оказались правы. А изрядно подкрепившись в каком-нибудь станционном буфете, громко смеялись, вспоминая забавные истории, которые происходили в театре, где каждый из нас уже сделал первые шаги на сцене, а сам театр шагнул во второе столетие своего существования. Это был театр эпохи Юрия Самойловича Иоффе, Ирины Фёдоровны Щегловой, Михаила Владимировича Нагли. Театр прекрасной плеяды актёров 50-х – начала 60-х годов: Анны Покидченко, Георгия Лесникова, Розалии Плескачевской, Сергея Юматова, Евгения Родионова, Зиновии Улановской, Елены Высоцкой, Станислава Чернакова, Алевтины Барышевой, Александра Михалёва и многих, кого помнят благодарные зрители. Театр, где уже начал свою актёрскую биографию юный Анатолий Солодилин, где сыграла свою первую роль в спектакле «Оренбургская старина» юная Майя Полянская, роль, которая стала для неё трамплином для поступления в школу-студию МХАТ.
Шестьдесят лет минуло с той поры – целая жизнь, каждый из нас прожил её достойно. Успешно сейчас работает в Московском театре им. Маяковского и снимается в кино заслуженная артистка России Майя Полянская. Сказал своё слово в искусстве театра и кино заслуженный артист России Георгий Мартынюк, запомнившийся зрителям как следователь Пал Палыч Знаменский в знаменитом сериале. Но у него и в кино, и в театре на Малой Бронной, где он прослужил всю жизнь, было много других прекрасных актёрских работ. Сегодня о его творчестве напоминает мемориальная доска на здании нашей 30-й школы. Остался верен театру наш земляк и мой сокурсник по институту Володя Викторов, многие годы служивший в различных театрах страны. Вернулся после института в родной город
Егор Котов. За шесть лет работы в театре музыкальной комедии сыграл немало ролей, завоевал любовь зрителей. Однако не просто работать в коллективе, где ты вырос, где тебя считают своеобразным «сыном полка», тем более, когда ты становишься режиссёром. В 1970 году Котов покинул Оренбург. В Омском театре оперетты он в полной мере сумел раскрыть свой талант актёра и режиссёра. К сожалению, в прошлом году коллектив театра проводил Егора Валерьяновича Котова в последний путь.
«Иных уж нет, а те далече», – это действительно так. И когда кто-нибудь из земляков приезжает в Оренбург, чтобы отметить нашу встречу, мы по традиции отправляемся в ресторан «Ностальгия». Есть такое уютное местечко в самом центре нашего благословенного города…