На узкой, пыльной форштадской улице Красноармейской в полуподвале полутораэтажного дома (окна нижнего этажа касались земли), купленном до войны дедом – выходцем из оренбургских казаков, ютились вместе с ним до конца войны сёстры матери, мои тётки Ольга и Нина; а с конца войны, после развода родителей – и мать со мной.
Весной же 1934 года ей не исполнилось и восемнадцати, когда на Чкаловском Центральном телеграфе она освоила профессию бодистки. Бодо аппараты телеграфирования на бумажной ленте показывают в фильмах о Революции и Гражданской войне. Почти два десятка лет до своей кончины в качестве начальника отдела кадров мать отдала службе в Управлении связи.
Единственным достоинством нашего убогого жилища был открытый через дорогу детский сад. Летом утонувшая в пыли, зимой сжатая сугробами до двух санных колей, почти всегда пустынная дорога не представляла опасности, и в сад и оттуда я бегал самостоятельно. От дома остались в памяти – это середина 40-х годов – несколько клёнов перед окнами, красный камень у калитки, длинные сени полуподвала с глинобитным полом; обмазанные глиной и побелённые стены. Вечерами солнечный луч с плавающими в нём пылинками высвечивал вечно висевшую на стене высохшую казачью плеть…
Подобным просверком памяти – один из поздних уходов матери из гостей со мной на руках в морозную звёздную ночь, – это могло быть в последнюю военную зиму… Звонкий хруст снега под ногами матери, сухой, колюче-морозный оренбургский воздух и млечное от звёзд небо над нами…
Теперь о главном. Скорее всего, в том же году помню гадание в нашей землянке в одну из святочных ночей. В тесной низкой комнате – мать, тётки Ольга и Нина, ухажёр последней Иван Григорьевич, её будущий муж с чёрной шевелюрой (позже узнал, что при подобном гадании в компании должен быть хотя бы один черноволосый человек) и кто-то ещё. На столе, по условию, без гвоздей, перед гадающими – белый бумажный круг с двумя заполненными круговыми полосами: внутренней – цифрами от 0 до 9 и внешней – алфавитом от А до Я. Присутствующие держат пальцы на блюдце с нарисованной на нём стрелкой и задают ему (блюдцу) вопросы, предварительно открыв печную вьюшку и вызвав «духовную поддержку гадания»: «Дух Пушкина, приди к нам!»… Это моё первое знакомство с таким по-семейному прикладным значением не только имени, но и духовного участия поэта, обнимающего всё видимое пространство теперь и в моей детской вселенной…
Меня уложили спать, но перед такими событиями я, конечно, уснуть не могу и выворачиваю глаза в щель между дверным косяком и гардиной: вижу по реакции гадающих, что блюдце начинает двигаться, отвечая буква по букве на вопросы… А дядя Ваня, офицер Красной армии, хватается за голову: «Не может быть!»…
Теперь, жизнь спустя, я думаю, что тогда, в ту ночь, в первые проблески моего сознания должны были случиться и остаться навсегда именно эта мистика движения блюдца по бумаге, именно такие – невозможные – сбывшиеся, в конце концов, ответы блюдца гадающим, эта обратная связь души народного поэта с каждой человеческой судьбой!..
Потом, по возрасту, было как будто обычное погружение в мир пушкинских сказок, особенно в гениальную по жизненной повторяемости «Сказку о рыбаке и рыбке» в ставшее вдруг необходимым перерисовывании портрета лицеиста Пушкина с репродукции известной гравюры художника Гейтмана; в затягивающую художественную воронку «Капитанской дочки» с героями, во многом найденными в оренбургском путешествии поэта осенью 1833 года; в заглядывании в феерический XIX век через волшебные стёкла романа «Евгений Онегин»…
И уже взрослым, прожившим как будто всё главное, отведённое на веку, каждый год сжиматься душой в преддверии очередного февраля, в созревании, сгущении дьявольского замысла тёмных сил вокруг поэта, в его яростном отстаивании чести своей и своего дома, в его невиданном присутствии духа, когда за несколько часов до дуэли он пишет спокойный, профессиональный ответ детской писательнице Ишимовой и в этом письме ни тени озабоченности личной драмой и возможным смертельным исходом: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался (! – В. К.). Вот как надобно писать!»… Вот как надо беречь честь смолоду и до последних дней!
То, что я хочу сказать о последуэльных днях и годах Дантеса, уже далеко не новость, узнал я об этом уже в зрелом возрасте в последние советские десятилетия, поражаясь, как говорили в старину, путям провидения и тому, как прятали от нас наши идеологи живую жизнь. А начало было в том, что после дуэли Дантеса судили военным судом, разжаловали до рядового и в солдатской шинели на открытой крестьянской телеге, «как бродягу», в сопровождении жандарма довезли по снегу до границы.
Продолжение же этой истории пророчески увидел Лермонтов в своём стихотворении «Смерть поэта»:

Но есть и Божий суд,
наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждёт;
Он недоступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперёд…

Для убийцы Пушкина Божий суд явился в облике его младшей дочери Леони-Шарлотты, родившейся в 1840 году. Рождение её брата Жоржа Дантеса в 1843 году стоило жизни их матери Екатерине Николаевне Гончаровой-Дантес (второй раз имя Жорж принесло смерть!). Леони-Шарлотта самостоятельно изучила и в совершенстве владела русским языком, знала наизусть многие произведения гениального дяди, и в одну из ссор с отцом обвинила его в убийстве любимого поэта.
Барон Жорж Шарль де Геккерн-Дантес добился на своей родине блестящей политической карьеры, прожил долгую жизнь (83 года), но вряд ли мог безмятежно почивать на лаврах: не откуда-нибудь, а из родового гнезда шло упорное, до душевной болезни отрицание смысла его жизни. Леони-Шарлотта умерла в психиатрической лечебнице в 1888 году…
А вот привет нам из пушкинианы XIX века от поэта и критика Аполлона Григорьева, прожившего сложный для себя год в столице степей. Перед Рождеством 1861 года местные обыватели увидели необыкновенные афиши: «В зале Оренбургского благородного собрания преподаватель Неплюевского кадетского корпуса Аполлон Григорьев будет иметь честь в пользу бедных г. Оренбурга читать публичные лекции «О Пушкине и его значении в нашей литературе и жизни».
Первая лекция: «Значение Пушкина вообще и причины разнородных толков о нём в настоящую минуту»; вторая: «Пушкин как наш эстетический и нравственный воспитатель»; третья: «Пушкин – народный поэт»; четвёртая: «Пушкин и современная литература».
19 января 1862 года Аполлон Григорьев после своих выступлений писал другу – философу Страхову: «Первая лекция – направленная преимущественно против теоретиков (революционных демократов. – В. К.) – а здесь, как и везде, кто читает, их последователи – привела в немалое недоумение. Вторая кончилась сильнейшими рукоплесканиями. В третьей защитой Пушкина как гражданина и народного поэта я озлобил всех понимающих до мрачного молчания. В четвёртой я спокойно ругался над поэзией «О Ваньке ражем» и «о купце, у кого украден был калач» (имеются в виду стихотворения Некрасова. – В. К.), обращаясь прямо к поколению, «которое ничего, кроме Некрасова не читало», а кончил насмешками над учением о соединении луны с землёю (намёк на социалистов-утопистов. – Ред.) и пророчеством о победе Галилеянина (Христа. – Ред.), о торжестве царства Духа – опять при сильных рукоплесканиях. Что ни одной своей лекции я заранее не обдумывал – в этом едва ли ты усумнишься».
Во многих ли местах России так помянули четвертьвековую годовщину гибели Пушкина?..
Из черновой редакции просьбы Пушкина к управляющему III отделением А. Н. Мордвинову о «творческом отпуске», датированной концом июля 1833 года: «Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».
В Оренбурге, до которого «насилу доехал» 18 сентября (а выехал из Петербурга 18 августа (по старому стилю) путешественника встретил только что принявший край военный губернатор В. А. Перовский, с которым Пушкин давно был «на ты». С дороги – визит на загородную дачу Перовского, в версте от Сакмарских ворот – так мал был губернский город с десятитысячным населением. Хозяину и гостю было о чем «заговориться», как позднее вспоминал Перовский, – среди общих друзей были Жуковский, Вяземский, Гоголь, братья Брюлловы. После своей женитьбы Пушкин породнился с Перовскими через их тётку Н. К. Загряжскую, урождённую Разумовскую. При добрых отношениях со Львом Алексеевичем – будущим работодателем Даля, поэт был особенно дружен со старшим братом военного губернатора – Алексеем Алексеевичем, писателем, публиковавшимся под псевдонимом Антоний Погорельский, автором романа «Монастырка», полюбившегося Пушкину, и классической сказки «Чёрная курица, или Подземные жители». При официальном полузапрете пугачёвской темы лучшего высокого помощника, чем Перовский, нельзя было и пожелать.
Немаловажный не только для местных краеведов, но и для русской культуры вопрос: где ночевал поэт во вторую и последнюю в Оренбурге ночь? На губернаторской даче из-за присутствия приехавшей к Перовскому «таинственной наперсницы» – баронессы З. Пушкину оставаться было «не совсем ловко», как передал П. И. Бартенев слова Даля. В письме самарской поклонницы Пушкина Е. Ворониной, приехавшей в Оренбург 20 сентября, сообщается, что «на другой день нашего приезда», то есть 21 сентября «камер-юнкер Дурасов, который служит у Перовского», «хлопочет о перевозке вещей военного губернатора» в дом Тимашева. Значит, дом Тимашева был отремонтирован – в негодное жильё не стали бы перевозить вещи правителя края. Но если дом готов, почему бы срочно не подготовить в нём для «нежданного и нечаянного» гостя, милого гостя, добавим, меблированную комнату на ночь? Нельзя не согласиться с оренбургским литературным краеведом С. Е. Сорокиной, которая пишет: «Возможно ли было Пушкину без ущерба для чести столь гордого человека, как Перовский, оставить его дом во второй день и поселиться у кого-то другого?» Да Перовский и сам убедительно ответил Бутурлину (а заодно и всем будущим пушкинским оппонентам. – В. К.) на второе письмо об установлении полицейского надзора за Пушкиным: «…как он останавливался в моём доме (курсив мой. – В. К.), то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».
Много лет назад оренбургский краевед Н. Е. Прянишников «без достаточных оснований» усомнился в уместности мемориальной доски на «доме Тимашева» по ул. Советской, 32, и с тех пор истина не прояснилась. Дореволюционную мемориальную доску: «В этом доме, собирая материалы для истории пугачёвского бунта, останавливался проездом Александр Сергеевич Пушкин», установленную заботами первых оренбургских краеведов-пушкинистов, сняли в начале семидесятых прошлого века, отняв у дома «охранную грамоту», а у оренбуржцев – напоминание о приезде великого поэта.
В ноябре 1998 года этот дом, на волне всероссийского культурного вандализма, наконец, разрушили, заменив нелепым шлакоблочным новоделом, а новая мемориальная доска появилась даже не на фасаде – на торце ближайшего областного краеведческого музея. Может, всё-таки есть смысл вернуть мемориальную доску на место мемориального дома и хотя бы таким образом ввести новодел в историко-культурный ряд?
Утром 19 сентября за Пушкиным заехал Владимир Иванович Даль – чиновник особых поручений при Перовском, пока ещё только врач и писатель, знакомый Пушкина по Петербургу. Это его словами начинается любой рассказ из оренбургской пушкинианы: «Пушкин прибыл нежданный и нечаянный». Успевший побывать с рабочей поездкой в Уральске, Гурьеве, в Букеевской орде, поговорить с оренбургскими старожилами, Даль показал поэту места, связанные с полугодовой осадой города Пугачёвым: Георгиевскую церковь, с паперти которой Пугачёв обстреливал город; остатки артиллерийской батареи против северо-восточной части города (в районе бывшей водонапорной башни на проспекте Победы. – В. К.); Зауральную рощу, откуда восставшие пытались по льду штурмовать город. Рассказал Даль и «о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи…»
Посетили они уездное училище и – внимание! – архив пограничной комиссии (не могли не посетить архива! Ныне это ул. Советская, 7. Не странно ли, что на этом доме до сих пор нет мемориальной доски? – В. К.).
В 80-х годах, корреспондент областной газеты, я писал о болгарских строителях, работающих в Оренбурге в счёт своей международной доли в сооружении магистрального газопровода «Дружба» – нынешней головной боли Украины. И в каждой заметке непременно отмечал, что болгары трудятся на родине «Капитанской дочки».
Накануне двухтысячелетия мне, в то время уже литературному консультанту писательской организации, предоставилась редкая для наших времён возможность составить и издать книгу избранных стихов Пушкина и о нём – от поэтов-современников до наших дней. Завершало книгу, которая назвалась Пушкинской строкой «Ты, солнце святое, гори!», эссе Валентина Курбатова «Из признаний под веймутовой сосной». К веймутовым относят корабельные сосны с сизо-зелёной хвоёй из Северной Америки.
Валентин Яковлевич пишет: «…Я из Пскова. Михайловское для меня – родная земля. Мы часто туда приезжаем. Поднимаемся к этому белому обелиску, испытываем почтительные чувства. Склоняем голову… Такой же холмик, как у Льва Николаевича Толстого, и рядом стоит в изножье этого холмика крест деревянный, простой, без нижней перекладины, мы сегодня все просвещённые, сказали бы – протестантский, и на нём написано единственное слово – Пушкин. И когда уже в следующий раз, после этой гравюрки приезжаешь туда, ты вдруг понимаешь, что здесь, на расстоянии полутора метров под землей лежит не солнце русской поэзии, не «наше всё…», а лежит просто разбитое сердце несчастного русского человека, отца четырёх детей, мужа Натальи Николаевны, убитого дурным человеком из Франции… И ты вдруг понимаешь, что гении-то наши – Лермонтовы, Толстые, Пушкины – они смертью своей, телом своим становясь частью этой земли, поддерживают нас и несут всю полноту нашего страдания, нашей радости, нашей жизни… Мы часто отвлечённо фигурируем этими именами, и они стали почти наименованиями, не несущими за собой настоящей земной силы… Думается, когда мы соединим это земное, когда вспомним, что земля наша – есть плоть этих великих людей, то может быть и в самом деле мы вернёмся к себе – домой – наконец и перестанем быть бесстыдными, разорять друг друга и терзать собственное Отечество. Перестанем разрывать на левых и правых, на наших и ваших, вернёмся домой и в этом своём домашнем существовании, наверное, и спорить друг с другом перестанем. И собачиться, и рвать тело русской литературы. Станем, наконец, тем единственным, чем были эти великие люди, которые лежат в этой земле и берегут нас с вами!» (1997).
Нельзя не подписаться под каждым словом этого романтического призыва к человеку и человечности. Правда, каждый новый день убеждает в реальности однажды сделанного апокалиптического открытия, что мир парадоксальным образом вошёл в обратный исторический отсчёт на возврате к средневековью, на этот раз технотронному. Вот уже и дни музеев, как и дни науки заменены (так ли уж бессмысленно?) на ночи музеев и ночи науки! И Россия вовлечена в этот глобальный процесс угрюмого расчеловечивания, измены вечным накоплениям народной культуры, тысячелетиям освоения христианских ценностей, глубокому отношению к тьме и свету, злу и добру.
И всё же будем надеяться, что много ещё у Руси духовных бастионов на пути этих тёмных сил Апокалипсиса. И один из главных – Пушкинское слово, вобравшее в себя тайну вечности народа и его языка:

Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!

* Бодистка – от фамилии французского изобретателя буквопечатающего аппарата Ж. Бодо