Оренбургские дороги Пушкина в эти дни проходили вдоль двух рек – Самары и Урала – через крепости Елшанская, Бузулук, Погромная, Тоцкая, Подгорный ям, Сорочинская, Воробьёвский умёт, Новосергиевская, Переволоцкая, Татищевская, Рычковский хутор, Чернореченская, Оренбург (вновь Чернореченская, Рычковский, Татищевская), Нижнеозерная, Рассыпная и далее на Уральск. Во всех этих пунктах в память о пребывании здесь гения русской культуры были установлены мемориальные доски и барельефы, а в Оренбурге, Бердах, Бузулуке, Новосергиевке, Татищевской – памятники.
В Оренбург Пушкин въехал 18 сентября (30 сентября н. ст.), пробыл здесь три дня и 20 сентября (2 октября н. ст.) выехал из города-крепости в Уральск. Трехдневное пребывание великого поэта в степной столице осталось ярчайшей страницей в летописях оренбургской истории.
Дальнее и длительное путешествие Пушкина к берегам Урала не было праздной поездкой, оно всецело было связано с творческими замыслами писателя. В то время он заканчивал документальное историческое исследование о крупнейшем в России народном выступлении – Пугачёвском бунте, зародившемся в войске уральских казаков и широко охватившем всю страну. Оренбург же стал эпицентром восстания: пугачёвцы полгода держали крепость в плотной осаде.
Знаем мы хорошо, что помимо исторического труда Пушкин обдумывал и художественное произведение об этой эпохе. Первому исследователю пугачёвщины хотелось видеть своими глазами места кровавых событий, и он надеялся побеседовать со стариками, помнящими то легендарное время (к 1833 году миновало только 60 лет со времени начала бунта).
Дорожные встречи Пушкина, его беседы со старожилами стали в свою очередь предметом изучения многих поколений исследователей. Особенно их пристальное внимание привлекало оренбургское окружение Пушкина – гостеприимный хозяин поэта и давний его приятель, оренбургский военный губернатор Перовский, его чиновник – писатель Даль, директор Неплюевского военного училища Артюхов, лекарь Соколов и др. Долгое время выпадала из поля зрения пушкинистов замечательная женщина, поэтесса и адресат лирики Пушкина – жена оренбургского атамана Тимашева.
Екатерина Александровна Тимашева, как оказалось, многими нитями была связана с Пушкиным. Урожденная Загряжская, она доводилась родственницей жене поэта. Будучи своей в кругу московских литераторов, Тимашева дружила с самыми близкими поэту людьми – Вяземским и Тургеневым. Многочисленным общим светским знакомыми они обязаны своими встречами в известных аристократических салонах Москвы. Личное знакомство гения поэзии и творца альбомной культуры с недавней жительницей Оренбурга, отразилось в их взаимных лирических посвящениях.
Тимашева и Пушкин впервые встретились в Москве. Екатерина Александровна, в 1825 году оставив Оренбург вследствие крайне неблагополучных семейных отношений с мужем, командующим Оренбургским казачьим войском, поселилась с малолетними сыновьями в Москве. Там у её отца в районе Арбата был собственный двухэтажный дом. Екатерина Александровна привлекала внимание москвичей образованностью, воспитанностью, остроумием, красотой и даром стихотворчества. Вскоре составилось и литературное окружение, украсившее её жизнь и помогавшее облегчить неизбывную тоску души. В нём были личности презамечательные. Между ними выделялись энциклопедически образованный Александр Иванович Тургенев (1783–1845) и не менее образованный «конституционный поэт» князь Пётр Андреевич Вяземский (1792–1878). Ну кто ещё, кроме них, был так близок к Пушкину на протяжении всей его жизни, с отрочества до последнего, смертного часа?! Только Василий Андреевич Жуковский. И все трое были позже у постели умирающего гения...
И Вяземский, и Тургенев были лучшими представителями этого избранного московского кружка. В его атмосфере было мало от салонной условности, зато наблюдалось много литературного, остроумного и, говоря словами Вяземского, немало «образовательной жизни и силы». Тимашева безоговорочно была принята в этом кругу как «свой брат-поэт». Общение с европейски просвещёнными людьми ещё больше обогащало духовную и умственную ипостась жизни поэтессы, совершенствовало мир её чувствований, влекло к интенсивному творческому проявлению. В этом культурном кружке царил, согласно заданному «верховодами», тону дух некоторой куртуазности, носившей, впрочем, неизменно шутливый и пристойный характер. Остроумие здесь почиталось как доблесть. А острым словом поэтесса владела весьма умело и ценила его в других.
Встреча её с Пушкиным, уже признанным первым российским поэтом, произошла осенью 1826 года. Миновали трагические дни преступного выступления «декабристов», суда над ними и казни. Общество раскололось в своих суждениях за и против заговорщиков. Вступивший на престол новый царь Николай I вызвал Пушкина из Михайловской ссылки на аудиенцию в Москву, где проходило коронование. Древняя столица самой горячей любовью встречала Пушкина, величая его гением поэзии. Обаяние его имени было всепокоряющим. Как вспоминают многие современники, толпы народа ходили за поэтом во время народных гуляний. В театре все взоры были обращены в сторону Пушкина. А какой небывалый энтузиазм вызывало чтение в московских гостиных только что законченной драмы «Борис Годунов»! Можно представить, как москвичи наперебой старались заполучить первого поэта в свои дома, не упуская возможности пригласить ближайших друзей на встречу с божеством российского Парнаса. Вспомним известную записку М. И. Римской-Корсаковой (близкой знакомой Е. А. Тимашевой) к А. Г. Хомутовой (также её доброй приятельнице) от 26 октября: «Приезжайте непременно. Нынче вечером у меня будет Пушкин». Мы знаем определенно, что к этому вечеру Е. А. Тимашева, одна из посетительниц гостиной Корсаковых, уже была знакома с Пушкиным.
И не просто знакома – с нею связан замечательный факт: она стала первым московским адресатом поэтического посвящения Пушкина в 1826 году. Предполагается, что встречу Тимашевой с Пушкиным в «зале шумной» организовал «стихии вольный гражданин», князь Вяземский. Отношения их сложились самые приятельские, какие только бытовали в этом литературном братстве.
Во время последующих встреч, бесед с поэтессой, чтения её стихов, как увидим далее, Пушкин составил представление о ней, её интересах, некоторых обстоятельствах жизни, душевных качествах. Катерина Александровна в свою очередь также оказалась достаточно тонким и наблюдательным собеседником.
20 октября Пушкин увековечил свое внимание к красавице-поэтессе записью в её альбоме:

   К. А. Тимашевой

Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах.
Соперницы Запретной Розы
Блажен бессмертный идеал.
Стократ блажен, кто вам внушал
Не много рифм и много прозы!

И если вникнуть повнимательнее в текст, то обнаружится достаточно много примет того, что это посвящение более чем дежурный мадригал. Придававший большое значение такому качеству в людях, как проявление сердечности, Пушкин воспевает её «душой исполненные черты». Ценивший умную, но непринуждённую беседу, он отмечает и её «милый разговор». А отдавая дань замечательной красоте поэтессы, нарекает её соперницей «Запретной Розы» («Запретной Розой» называли в Москве племянницу поэтессы, красавицу Елизавету Лобанову-Ростовскую, ур. Киндякову). Довольно конкретно Пушкин характеризует поэтические опыты Тимашевой, не только как «прелестные созданья», но ещё и «пламенные стихи». Многозначительность же концовки посвящения – «Стократ блажен, кто вам внушал не много рифм и много прозы!» – выдает ту степень доверия автора и адресата, когда допустим и шутливый намёк, в данном стихе – на мужа поэтессы. В случае рядового светского знакомства поэт не позволил бы себе столь неоднозначного смысла, тем более не записал бы собственноручно его в дамский альбом.
Впервые это стихотворение появилось в 1830 году в альманахе «Радуга» (Москва) под заголовком «К.А.Т-вой» с подписью «А. Пушкин». Публиковалось оно позже и под другими названиями – «К женщине-поэту», «К. А. Тимашевой», «Е. А. Тимашевой». После смерти Пушкина посвящение появилось во втором номере «Современника» (журнала, основанного Пушкиным) с небольшими разночтениями в тексте. В некоторых публикациях первая строка второй строфы читалась как «Я пил отраду в вашем взоре».
В. Г. Белинский дал стихотворению высокую оценку. Уважаемый критик так выразил в ней теплоту собственного восприятия, возникшего у него при чтении этого посвящения Пушкина: «Есть что-то лелеющее чувство, какая-то дивная, таинственная гармония, состоящая не в подборе звуков, не в гладкости стиха, но во внутренней, сокровенной жизни, которою оно дышит. И какая простота!»
С легкой руки родственника поэтессы библиофила С. Д. Полторацкого последняя строка этого посвящения «Не много рифм и много прозы» во многих изданиях воспроизводилась в несколько измененном виде: «И много рифм и много прозы». Полторацкий, ссылаясь на автограф Пушкина и желание Тимашевой устранить «бессмыслицу в последнем стихе», ввёл издателей в заблуждение. Возможно, Екатерина Александровна и желала этого исправления – оно ведь и в самом деле соответствовало истине: стихов мужу она посвятила немало.
Автограф этого стихотворения долгое время считался утраченным. Обнаружен в архиве всё того же «дотошнейшего из библиофилов», мистификатора С. Д. Полторацкого.
Пушкинское посвящение издавна привлекало читателей и исследователей литературы. Всесторонне разбиралось его содержание. Замечено было и то, что оно было единственным стихотворением А. С. Пушкина, написанным в период первого пребывания его в Москве с 8 сентября по 2 ноября (1826 г.), когда он выехал в Михайловское.
Через неделю после отъезда из Москвы в деревню Пушкин в дружеском письме к Вяземскому, их общему приятелю, спрашивал о Катерине Александровне и её племяннице, красавице Елизавете Киндяковой: «Что Запретная Роза? Что Тимашева?» И добавлял о поэтессе: «Как жаль, что я не успел завести с ней благородную интригу. Но и это не ушло».
В результате в «донжуанском списке Пушкина появляется запись «Екатерина IV», что связывают с именем нашей поэтессы.
Посвящение Пушкина Тимашевой не осталось безответным, именной поэтический отклик прозвучал дважды. Опять же в архиве Полторацкого хранится лист (из не дошедшего до нас альбома поэтессы) с двумя её стихотворениями, обращёнными к Пушкину. Первое из них датировано 22 октября того же 1826 года, т. е. записано через день после того, как великий поэт вписал в её альбом свое посвящение. Оно озаглавлено «Послание к учителю». В нём выясняются факты их отношений. Вероятно, «заветный гость», просматривая её стихи и слушая их в авторском чтении, комментировал их, давал советы, делал некоторые замечания. Поэтому Катерина Александровна называет Пушкина «учитель мой минутный», а себя «невдохновенным певцом». Видно, поэт доверил ей и своё намерение вскоре уехать в Михайловское – «в своём углу один сидит» – ведь в деревне остались необходимые вещи, книги. Николай I вызвал опального поэта внезапно. Пушкин ехал в Москву в сопровождении фельдъегеря, впереди была полная неизвестность.
Из стихотворения Тимашевой узнаются некоторые подробности московской жизни Пушкина. Ей, вполне очевидно, были известны его дальнейшие планы. В стихотворных строках «Послания к учителю» это вполне угадывается:

Где ты, учитель мой минутный?
Куда и кем ты увлечён?
Иль в вихре вальса в зале шумной
Ты снова ножкой поражён?
Иль обречен ты злой судьбою
Поэму слушать без конца
И удивляться над стопою
Невдохновенного певца?
Иль, может быть, воспоминанья
Тебя далёко увлекли –
Друзей погибших, их страданья
Невольно душу потрясли.
Ах! Прах невинных, кто слезою
Горячей в дань не оросил
И кто о них в душе с тоскою
Не вспоминал и не тужил...
Иль гость минутный, наш залётный,
В своем углу один сидит,
И гений пылкий перелётный
Нас новой песней подарит.

(Текст дается по более поздней автокопии поэтессы, где последняя строка отличается от той, что дана в автографе 1826 года, – «Нас песней новой удивит».)
«Ножкой» и в автокопии, и в автографе подчеркнуто. Это может служить намёком на реальный эпизод и на пушкинские строки из «Евгения Онегина». Роман в стихах ещё не был окончен. Публиковался он частями, по главам. Читатели, в том числе и в Оренбурге, с нетерпением ожидали очередные главы романа. О горячем интересе оренбургских почитателей Пушкина узнаём из переписки прабабки Александра Блока Карелиной Александры Николаевны с петербургской подругой Софьей Дельвиг, женой ближайшего друга Пушкина. Софья Михайловна однажды прислала в Оренбург при содействии их пансионного учителя словесности П. А. Плетнева автограф (!) большого отрывка из «Евгения Онегина», отправленного Пушкиным из Михайловского в Петербург для опубликования.
Далее о посвящениях Тимашевой Пушкину. На том же листе из её альбома записано второе стихотворение Екатерины Александровны с точным указанием адресата в заглавии. Если в первом стихотворении поэтесса описывает в основном внешние стороны жизни Пушкина, то во втором видно ещё большее проникновение в душевное состояние, в умственную и во внутреннюю жизнь поэта, понимание его гражданских устремлений и полное единодушие в разделении этих устремлений. Отголоски их доверительных бесед здесь ещё более ясны. Дата «25 октября 1826» проставлена под вторым посвящением Тимашевой с заглавием «К портрету Пушкина».

Он говорит, но мыслью чудной
Как будто вечно поражён.
Людей и свет, цель жизни трудной –
Всё разгадал, всё понял он.
Холодный взор на всё кидает,
Рассеян, в думу погружён,
Душа чего-то ожидает,
И в лучший мир он увлечён.
Он бы желал к брегам свободы,
Как Байрон, свой направить путь,
Сняв иго рабства с вас, народы,
Свободу, славу в вас вдохнуть.

Третья строка снизу в автографе 1826 года читается в отличие от автокопии иначе – «Как лорд Байрон направить путь».
Сразу же за стихами, посвящёнными Пушкину, на сохранившемся у Полторацкого альбомном листе поэтесса записала следующее четверостишие:

Напрасно я себя обманывать старалась,
Спокойствия мечтой напрасно я прельщалась,
Я всё ещё люблю... ещё горю с тобой,
Питаюся, дышу любовию одной...

Отмечены стихи тем же числом, 25 октября 1826 года, что и «К портрету Пушкина». Кому адресованы эти строки? Некоторые исследователи задавались вопросом, не следствие ли это встреч с поэтом, душевных и увлекательных бесед с ним, обаяния его личности? Может быть, это пушкинское «как жаль» в упомянутом ранее письме к Вяземскому из Михайловского вместе с вопросом «Что Тимашева?» указывают на адресата четырёхстишия? Вряд ли. Через неделю-другую после знакомства — и «я всё ещё люблю...»? Заметим, что в дошедшем до нас альбоме поэтессы посвящения Пушкину записаны на разных листах, а четверостишие интимного содержания заменено следующим отрывком более нейтрального, хоть и очень личностного смысла:

В утеху нам воспоминанья,
В удел дарованы судьбой –
И в них лишь жизнь очарованья
Для тех, кто умер здесь душой.

Не вернее ли к амурным намекам на Пушкина отнести строки поэтессы из «Послания к А. Г. К...вой» от 12 декабря 1826 года?

Не знаю, Друг, но страх безумный
Невольно душу мне сковал
С минуты той, что в зале шумной
Он в первый раз очаровал.
Он говорил – я всей душою
Внимала чудный разговор
И удивлялась, как собою
Он поражал и мысль, и взор:
Его черты ум озаряет,
Душой прекрасной взор блестит,
Свободной мыслью удивляет,
Высоким чувством он пленит.
Вот вам портрет, хотя неверный,
Того, кто страх в меня вселил.
Боюсь любезности примерной,
Боюсь, боюсь — хоть очень мил.

Екатерине Александровне заприметить умысел «благородной интриги» при тонкости её чувств было, как видится, совсем несложно. Проницательность красавицы, привыкшей к дежурному поклонению, усматривается и из более позднего её послания от 1831 года к Анне Григорьевне Хомутовой. Видимо ей, вдумчивой старшей подруге, в дружеских откровениях доверялись тайны пламенного сердца. Велико искушение – есть основания для предположения, что второе послание «К А. Г. Хо...» также связано с Пушкиным. В любом случае это стихотворение интересно.

Вчера любовью вы назвали
То, что зову вниманьем я.
И вы с упрёком мне сказали:
«Так вразумите же меня».
Нет, объяснить я не умею,
Что есть сердечная любовь;
И робко вам скажу, не смею
Живых я чувств тревожить вновь.
Но я невольно разумела,
Что нету в нём любви прямой,
Любви, которая б владела
Мыслью, взором и душой
И покорила б своевольно
Свободу дум, рассказ живой.
В нём нет сердечного страданья,
Во взоре нет огня любви.
Ни звук речей, ни ожиданья
Не вспламенят его крови.
Я помню взор!.. Но нет, тревожить
Зачем покой холодный мой!..
Воспоминанье лишь умножит
То, что хочу забыть душой.

Последние строки подтверждают верность Екатерины Александровны «прежнему горю», связанному с Е. Н. Тимашевым. Но, похоже, вполне устоять перед человеческим обаянием гения ей всё же не удалось. Думается, что в указании относительно намёка на Тимашеву и Пушкина в стихотворении Е. Баратынского «Новинское» много истины:

Она улыбкою своей
Поэта в жертву пригласила,
Но не любовь ответом ей
Взор ясной думой осенила.
Нет, это был сей лёгкий сон,
Сей тонкий сон воображенья,
Что посылает Аполлон
Не для любви — для вдохновенья.

Вызывает глубокую симпатию скромность Екатерины Александровны, не приписывающей себе большую близость с великим поэтом, чем это было в жизни, и скромность её к собственным парнасским занятиям. Это прочитывается в её поэтических ответах Пушкину – «учитель мой минутный», «гость мимолетный». И особенно искренне и деликатно выражена она в письме к Вяземскому в ответ на опубликование её стихов в «Северных цветах на 1832 год». Они были подготовлены к изданию Пушкиным в пользу семьи Дельвига, покойного издателя этого альманаха. «Было бы непростительно с моей стороны, – писала она князю, – хранить молчание после того, как Вы дали доказательства Вашего внимания, предложив Пушкину прислать мне свой альманах, ибо я уверена, что без Вас он и не подумал бы обо мне. Не могу передать Вам, какое удовольствие это мне доставило! Прошу выразить Пушкину мою признательность, сказав, что я горжусь встретить своё имя в «Северных цветах». Князь же в своём ответе Екатерине Александровне пытался разубедить её относительно непричастности Пушкина к публикации её произведений: «Я был только посредником, – объяснял он, – а не виновником доставления Вам альманаха».
Помимо Пушкина, Тимашеву воспевали в своих стихах известнейшие поэты того времени: Баратынский, Языков, Растопчина и др.
Как и все, попавшие на орбиту творчества гения, Тимашева издавна привлекала внимание пушкинистов, но беда в том, что в их распоряжении были слишком скудные факты её жизни, а главное, не было достаточных поэтических образцов творца альбомной культуры – статьи литературоведов основывались на её четырёх опубликованных стихах и двух четверостишиях. К тому же, вошедшие два стихотворения в упомянутый пушкинский «Современник», пожалуй, самые невыразительные, чтобы не сказать – самые слабые. Нам повезло восполнить эту лакуну, обнаружив в богатейшем личном фонде А. Е. Тимашева (РГИА) два альбома «певицы дум», множество документов, относящихся к житейской её прозе. Расширила наши познания и работа в смоленском архиве, на родине Тимашевой-Загряжской, где у отца её было большое имение в Дорогобужском уезде.
Встречались ли Пушкин и Тимашева позднее? Вполне вероятно. Встречи эти могли происходить и в Москве, и в Петербурге. Поэт жил подолгу в Москве до 1831 года, до своей женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой; Екатерина Александровна жила в Москве постоянно во время учёбы в Московском Благородном пансионе своих сыновей, Николая и Александра (младший сын поэтессы, Александр Егорович, в 1868–1878 гг. министр внутренних дел России, был почетным гражданином г. Оренбурга с 1870 г.). Дальнейшая жизнь Пушкина проходила в Петербурге, куда переехала и поэтесса на годы учебы сыновей в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В столице также был круг многих знакомых и родственников. Е. А. Тимашева, урожденная Загряжская, доводилась внучатой племянницей двух тёток жены Пушкина. Тётки-фрейлины опекали своих молодых родственниц, требовали наносить им необходимые визиты. Пушкин к тому же любил беседовать со старшей из них, престарелой Натальей Кирилловной Загряжской (урожденной Разумовской, стало быть, тёткой оренбургского губернатора Перовского). Загряжская-Разумовская пережила семь царствований, была свидетельницей многих исторических событий, что вызывало любопытство Пушкина-историка, побуждая записывать её «исторические анекдоты».
Во время приезда Пушкина в Оренбург осенью 1833 года встретиться с Екатериной Александровной ему не довелось. Однако в дом её он не только заходил, но и провёл вторую ночь своего пребывания в нашей степной столице (с 1 на 2 октября 1833 года). Муж поэтессы, будучи в это время губернским предводителем дворянства, жил в Уфе, т. е. сами Тимашевы в те годы в Оренбурге не жили, их вместительный дом снимал под квартиру военный губернатор края В. А. Перовский, гостем которого, как мы уже упоминали, был Пушкин.
Екатерина Александровна прожила долгую жизнь. Умерла она 4 марта 1881 г., через три дня после гибели императора Александра II. Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
До 1970-х годов знаменитый дом Тимашевых (ул. Советская, 32) украшала мемориальная доска в память пребывания в нём гения русской культуры, первого исследователя пугачёвщины, прославившего наш край двумя произведениями – «Историей Пугачёвского бунта» и романом «Капитанская дочка».