Татьяна шла по двору и не замечала перемены. Всё в суете, в человеческих бесконечных хлопотах. Обставляли с сыном гостиную новой мебелью, накануне привезли им заказанный диван, а муж Аркадий, как увидел этот диван, сразу наотрез: «Везите назад, как хотите, но я на него в жизни не сяду!» Не понравились ему ни цвет, ни фирма, ни форма. Дима, вернувшись из университета, посадил Татьяну в машину, и они снова приехали в салон – извиняться и просить вернуть им деньги за диван. Консультант согласился и сразу предложил другие варианты. Но Татьяна понимала, что для мужа репутация этого салона уже была испорченной. Они приехали в другой магазин, и в этот раз Татьяне пришлось фотографировать модели и отсылать снимки Аркадию по телефону. Сам он не мог ни на минуту отлучиться из офиса, но по фотографиям кое-как определился. Татьяна, обрадовавшись, что нашла хоть что-то, оплатила новый диван. В белом тюнингованном «БМВ» ждал сын.
– Мам, а тебе не кажется, что папа посмотрит на диван вживую и снова разнесёт его в пух и прах? – глядя на умиротворённую мать, спросил Дима. – Я в третий раз за диваном не поеду, не-е.
– Ну, поживём – увидим, — Татьяна поправила сыну воротник и поудобнее села в кресле.
Ей не хотелось и думать об этом, хотя она не знала, что может прийти снова в голову Аркадию. Теперь, когда он стал директором фирмы, его взгляды на жизнь изменились. Татьяна часто вспоминала былые времена, когда они втроём ютились в комнатке общежития, по вечерам смотрели вместе фильмы и радовались хлебу насущному, на который едва хватало зарплаты. Теперь же они были хозяевами большого особняка в пригороде и квартиры в городе, а по праздникам Аркадий брал с собой жену на «светские встречи», как он сам их называл. Радоваться бы надо, но отчего-то тосковала Татьяна. Сама себе повторяла: «Всё хорошо, у меня хороший муж, взрослый сын, чего ещё желать?» Но нутром чувствовала то неладное, что всё возрастало в ней, переполняло её всю и не давало покоя. И уже не помогали от этого ни валерьянка, ни многочисленные курорты, куда спроваживал её, заботясь, Аркадий.
Теперь ещё этот диван. Казалось бы, выбрали и в первый раз такой, на каком и цари не сиживали. Зачем надо было возвращать его в салон? И сегодня, когда ехали в магазин, сердце Татьяны включило сигнал тревоги на самых высоких нотах: это был предел. Пре-дел! Она это вдруг поняла, и её словно ошпарило от этой мысли. Сколько бы они ни окунались в роскошь, сколько бы ни искали счастье – вот оно, близко, но здесь они его не найдут. Не та дорога. Но какая же – та?
Вот уже полгода Татьяна задавала себе этот вопрос. Она стала совсем другой, не такой, как раньше. Впервые Татьяна это поняла на похоронах свекрови. Она, Татьяна, немало приложила усилий, чтобы похоронить её как положено. Похороны были богатыми, люди плакали, не таясь: «Хорошей была Мария... Не знаем мы таких больше!» Но ни Татьяна, ни Аркадий не всхлипнули ни разу. Сначала Татьяна успокаивала себя мысленно: она устала, вымоталась, вот и нет слёз. Но потом встрепенулась – да слёз у неё нет, потому что сердце окаменело. Неживое оно теперь, без любви. Бывало, Татьяна ревела и на похоронах просто знакомых, не могла сдержаться. А тут – как будто иссохли слёзы. И неужели не жалко было совсем свою свекровь, которая никогда и голоса на неё не повысила, слушалась её, сноху, никогда ничего не навязывала?
Так ругала себя Татьяна, не понимая сама, что с ней. И вдруг подумалось, что неправильно живёт. Делась куда-то прежняя Татьяна, которая находила душевные силы для всех вокруг. Теперь она заботилась только о своем муже и сыне, жила в комфорте и сытно ела. Остальной мир для неё перестал существовать. Даже родной матери она звонила крайне редко, каждый раз эти звонки откладывались, потому что находились «дела поважнее».
После похорон свекрови в Татьяне что-то перевернулось. Не сердце, но разум подсказал: меняйся, пока не поздно! Тогда потихоньку Татьяна начала помогать нищим, больным. Перечисляла деньги в благотворительные фонды. Аркадий осуждал её, говорил, что каждый способен заработать на жизнь сам, и Татьяна стала действовать тайком от него. Но внутри она не менялась, а только лишь пыталась оживить себя, используя последнее, что ещё могла, – здравый смысл.
Наконец Татьяна села за ноутбук и забила по клавишам. Вышла на женский популярный форум, жадно впивалась глазами в строчки чужих судеб. «Да их же тысячи – таких, как я. Даже сотни тысяч! Нет, миллионы! Деньги, машины, наряды. А счастья нет. И никто не знает, где выход. Ну не бросать же фирму! Здесь Аркадий нужен, как без него обойдутся? Никогда не откажется он, это уж точно, от места директора. Но как же вернуть наши тихие вечера, когда, живя и бедствуя на двенадцати квадратах, так явно ощущалось счастье?»
Аркадий пришёл с работы позже обычного. Татьяна не ложилась, ждала его в кресле в их просторной прихожей и, укутавшись в плед, читала на ноутбуке книгу «Путь к совершенной жизни», когда дверь щёлкнула и появилась усталая фигура Аркадия. Он снял шапку, и Татьяна, подбежав к нему, обняв со спины, увидела на его каштановых волосах две пепельно-белые нити.
– Аркаша, уже седеешь, дорогой! – потрепала она его по голове, пригляделась: эти два седых волоса казались плотнее других, могучее. – Ты как? Как работа?
Он не ответил, только повернулся и поцеловал сухо в лоб, чего никогда не делал, и зашаркал тапочками в столовую.
Муж всегда был разговорчив, особенно ценил он такие минуты, когда она ждала его, как собачонка, рядом с дверью, а здесь – молчание, сухой поцелуй в лоб... Горячо стало на сердце, как будто углём зажгло, и Татьяна, расстроившись совсем, закрыла ноутбук, да и от книги этой, по сути, не было никакого толка.

* * *

Проснулась Татьяна утром, глянула на себя в зеркало и отшатнулась: на неё смотрело посеревшее лицо с жёлтыми, нездоровыми белками глаз и двумя чёткими, словно их прочертил кто, продольными морщинами на лбу. Снова неспокойно заходило сердце: с ней что-то не так. И, словно в подтверждение её мысли, с левой стороны внизу резанула такая боль, что Татьяна присела, судорожно схватившись за живот. Этот бок её беспокоил давно, но боли были тупыми, малозаметными, и Татьяна просто отмахивалась от них, привыкшая больше следить за здоровьем мужа и сына, чем за своим. А теперь боль была резкой, она повторялась снова и снова, а ночью совсем обострилась. Проворочавшись всю ночь, Татьяна на следующий день поехала в больницу.
А дальше закрутилось: после УЗИ её отправили на МРТ, с МРТ – в онкологию, и диагноз врач назвал, не глядя Татьяне в глаза: рак яичников, который уже дал метастазы.
После слов врача Татьяна окунулась в густой туман, ничего не соображая будто. Как на заевшей старой плёнке, прокручивалась одна лишь мысль: «За что мне это?» И с такой чёрной, до боли бьющей тоской в душе, с тёмными провалами под глазами её привезли в больницу.
Аркадий не своим голосом хрипел:
– Ты только поправляйся, дорогая, проси всё, что захочешь, всё привезу, всё куплю! – а потом добавил, глядя растерянно на исхудавшую Татьяну, но пытаясь говорить бодро: – И зря ты отказалась от лечения за границей, ты подумай ещё, пожалуйста, и я всё быстренько! Быстренько устрою. Крепись, родная.
Татьяну сначала положили в отдельную платную палату, но так заела её тоска в одиночестве, что она попросила перевести её в общую. И химиотерапию так было легче переносить, когда рядом такие же, как она. Среди женщин в палате нашлась даже одна оптимистка, шестидесятилетняя баба Соня, которая, по её словам, была «прописана» в онкодиспансере и уходить отсюда не собиралась.
– И вы не расстраивайтесь, чего попусту слёзы лить? Везде люди живут, понимаете, а страдать – это хоть в больнице, хоть дома, хоть в хоромах – кому не страдается? – оголив свои жёлтые редкие зубы, говорила баба Соня.
И Татьяна отзывалась мысленно: «Нет, лучше уж страдать, но не болеть, а меня вон как захлестнуло – хотела найти лекарство от собственной скуки и роскоши, а оказалась здесь. А умирать... ой как не хочется!»
Ночью Татьяне снился один и тот же сон: светящийся пустой экран телевизора, который как будто звал её куда-то, и Аркадий с маленьким Димой, обнимающие её с двух сторон и просящие: «Не умирай».
Татьяна пыталась отвлекаться от своего горя. У худой до синюшности Ольги, что лежала на соседней койке, была та самая страшная, последняя стадия. Заметной частью её тела был только живот – опухоль разрослась так, что превратила все органы в сплошную опухоль. Родных у Ольги не было. И Татьяна, как могла, помогала ей: доводила её до туалета, ходила к медсёстрам по её просьбе, делилась продуктами, хотя та уже мало что ела. Однажды Аркадий привёз Татьяне дорогой шёлковый халат нестерпимо изумрудного цвета. Татьяна вытащила его, новый, из упаковки и развернула. Хотела примерить, но, увидев, с каким восхищением смотрит на халат Ольга, сразу протянула ей его:
– Возьмите, он мне маловат будет. Точно-точно, я вижу. Забирайте, вам как раз в пору.
И хотя халат был Ольге великоват, она не могла скрыть своей радости:
– Спасибо вам, я о таком чудо-халате и не мечтала.
Баба Соня, первой ушедшая на операцию, к ним больше не вернулась. Ольга проревела после её смерти всю ночь, а на следующий день врач её выписал. Насовсем.
И Ольга перед уходом сказала Татьяне, а воспалённые глаза её были изрезаны красными прожилками:
– Умирать отпускают. Ну прощайте. Вам – здоровья. Я чувствую, что вы выздоровеете. Вы добрая и светлая. Таких смерть быстро не забирает.
Татьяна осталась в палате одна. В другом конце больницы шёл ремонт, и она засыпала и просыпалась под стук молотка и жужжание шуруповёрта.
По будням приходил её постоянный врач Вадим Борисович. Осмотрел он её и в этот раз, покрутил очки в руках:
– Что, надоел ремонт?
– Одиночество одолело.
– Ну, это не самое страшное. Самое страшное знаете что? Это если ваша главная опухоль начнёт расти. А она не растёт, вот в чём дело! И это хорошо. И метастазов новых нет. Так, глядишь, и шансы появятся.
Татьяна молча закивала, а самой вдруг захотелось поверить, что и Ольга, и врач правы и она скоро поправится.
Вадим Борисович ушёл, шелестя бумажками, а Татьяна подошла к окну. На улице было морозно, но прильнувшая к стеклу кленовая ветка казалась совсем уже весенней, мартовской: обмякла и приникла к ледяному рисунку на окне. Татьяна даже почувствовала-представила зелёный запах её кленовых почек. И вдруг пронеслась в голове мысль: «А вдруг я и впрямь выкарабкаюсь?».
В палату заглянула грузная санитарка Клавдия Андреевна:
– Соколова, к вам посетитель.
Татьяна обрадовалась:
– Это, наверное, муж. Давно его не было.
И легко сбежала по ступеням на первый этаж, не замечая боли.
Аркадий встретил её, уколов холодными зрачками-иголками, деревянная скамейка коротко скрипнула под его тяжестью, он сухо протянул пакет с фруктами.
– Ешь, бери. Поправляйся, что ли, – не сказал, а процедил сквозь силу.
Татьяна это почувствовала, и дыхание её, казалось, вместе с сердцем ухнуло куда-то вниз.
– Здравствуй, Аркаша, – Татьяна попыталась улыбнуться. – Ты чего такой?.. На работе что? – она спохватилась, округлила рот в испуге: – Или с Димой что-то? Ну не молчи!
Аркадий повернулся к ней в профиль, взгляд отстранённо пробежал по облупленной больничной стене. Аркадий выдавил через силу:
– Надоело мне всё. Два с половиной месяца это уже длится! Что мне теперь, заживо себя хоронить, что ли? Другая у меня, понятно? Другая жена! Молодая, здоро... – Он осёкся, чиркнул по Татьяне усталым взглядом, рука нарисовала в воздухе неопределённый узор: – Э-эх! На, забери пока. – Аркадий вытащил из кармана пачку денег, Татьяна отстранилась от них, и он бросил пачку на скамейку. – На лечение, жратву тебе хватит пока, а там, если выкарабкаешься, разберёмся.
Татьяна судорожно схватилась за деревянную обрешётку скамейки, подбородок её мелко затрясся, руки опустились, как плети, с колен.
– Аркаша, постой, ну как же?.. У нас же семья... А Дима-то что подумает? Я поверить не могу...
– Конечно, как ты поверишь? Ты здесь со своей болячкой, а мы там, как два истукана, сами себе яичницу целый месяц, блин, жарили. Да она у меня знаешь где, эта яичница? Во где она у меня! – Аркадий чиркнул ребром ладони по горлу.
– Аркаша, да здесь разве в яичнице дело? Ты кого в дом привёл? – Татьяна резко встала, но чувствуя, что в ногах забила дрожь, снова присела на краешек скамейки.
– Ну а что мне было делать, Таня? Без жены я никак, а ты уже, считай, не жилец, – Аркадий нахлобучил на голову шапку, вскочил со скамейки и метнулся к выходу. – Всё, прощай. Димка потом приедет.
Дверь хлопнула, а Татьяна долго ещё сидела на скамейке, не веря, что это произошло с ней, и машинально сжимала и разжимала пальцы, не слыша в голове своей ни одной чёткой мысли, а дыхание её было тяжелым, сбивчивым, и боль с левой стороны резанула сильнее обычного.
Дни потекли ещё медленнее. Татьяна совсем слегла. Состояние её ухудшилось, но её это не волновало. Она как будто ухнула в длинный коридор бесконечной душевной боли. Вот и прошла проверка их любви, его любви! Понадобилось всего два с половиной месяца.
Последний раз МРТ показала, что опухоль появилась ещё и где-то в брюшине. Врач, видя состояние Татьяны, очень осторожно сказал, что эта новая опухоль всё портит. Он не мог определить её точное расположение, а значит, удалить её было невозможно. Татьяну это не испугало. Скорее было ей всё равно. Она исхудала так, как не худела после курсов химиотерапии, передвигалась с трудом, и то лишь до туалета. Аппетита не было, хотя каждый день приезжал сын и привозил еду. Однажды Дима сказал, стиснув зубы:
– Было бы из-за кого тебе переживать, мам. Он – ещё тот... Эх, забудь.
– Не могу, Дима, сынок. Обидно-то как!
Из далёкого Томска приехала старенькая мама. Глянула на иссохшую Татьяну, всплакнула. А потом руки её ласково заводили по облысевшей голове дочери, выцветшие, добрые глаза старушки вдруг остановились на лице Татьяны, испытующе всматриваясь в неё.
– Хочешь жить, Таня? Хочешь жить? Прости его. Простишь – выживешь, не простишь – мы тебя потеряем, – мать говорила с такой суровостью и уверенностью, что Татьяна вздрогнула. – Поверь мне, дочка, мать плохого не пожелает. Господь, он всё видит. Господь наш Иисус Христос учил прощать. И ты прости.
Татьяна сжалась под больничной простынёй. Ей вспомнились они с мужем – совсем молоденькие. Дрогнувший голос матери, благословляющей её на замужество. Если бы она, Татьяна, знала тогда, что всё так сложится, разве бы вышла она за Аркадия, разве полюбила бы его?
– А знать тебе было необязательно, – резко сказала мать. – Э-эх, нам-то всё наперёд знать хочется…
Татьяна вздрогнула. Видно, мать читала её мысли, или Татьяна уже не замечала, что говорит вслух.
– Ты поправляйся, а я с тобой пока побуду недельку-другую. Поживу пока у сестры в городе, тебя буду каждый день навещать. Ты только послушай старую мать, прости Аркашку-то, отпусти его. И живи с миром.
Мать осталась надолго, ухаживала за Татьяной. Такой она была всегда: в трудную минуту возникала, и всё разрешалось само собой. Осиротев в детстве, она и в молодые годы терпела нищету, болезнь мужа, а потом и потерю сына в Афганистане. Но мать никогда не роптала. Общительная, с живыми, потерявшими только яркость голубыми глазами, с истёртыми в работе руками, энергией своей удивляла сверстников. И только близкие знали, что она, придя с работы, уставшая, часами простаивала под образами, била поклоны, благодаря Бога за прожитый день, а по воскресеньям ходила на литургию, выучив службу наизусть.
Пока хлопотала у дочери, старого разговора не заводила. Но перед отъездом напомнила, сухо поцеловав Татьяну в щечку:
– Прости его. Прости, если хочешь жить на белом свете.
Татьяна опустила глаза: как простить? Если она здесь, с опухолью и метастазами, а он развлекается с молодой женой в их доме?
Вечером, когда медсестра выключила в палате свет, Татьяна потянулась к тумбочке за телефоном и вместо телефона нащупала что-то другое. Взяла в руку, пригляделась – иконка. Маленькая, с ладонь, иконка Спасителя. «Мама забыла! Теперь ищет, наверно».
Татьяна перевернулась на бок так, чтобы болело меньше. Иконка всё ещё была у неё в ладони. И вдруг, сама себе удивившись, мысленно и неумело Татьяна попросила: «Господи, помоги простить. Сил нет, не могу сама. Обидно-то как! А жить хочу-у».

* * *

По наитию, по внутренней какой-то подсказке понимала Татьяна, что сразу такую боль не уймёшь, не простишь всё за одну ночь. И каждый раз, засыпая, она потихоньку развязывала заиндевелый, казалось, узел обиды. И раз за разом ощущала, что ей становилось легче, словно камни с души сбрасывала. Вадим Борисович, раньше сокрушенно качавший головой, впервые одобрительно глянул на порозовевшую Татьяну:
– Ну вот, улыбаться начала, – он сел на пустую кровать напротив. И вдруг подмигнул: – Вот в чём дело, Танечка: дела душевные очень влияют на наше здоровье. О-очень. Сколько раз замечал. Была у меня одна пациентка, это когда я ещё в детском отделении работал. Там, знаешь, в детской онкологии сложно работать и трудно прятать эмоции от маленьких пациентов, которые ждут от тебя только поддержки, и слёз им показывать нельзя. А плакать хотелось мне часто, ох как часто! Так вот, была у нас девочка шести лет, Анечка. Ей гниющую ногу под корешок почти отрезали, метастазы в лёгких убрали, мать рыдает над ней, а она хоть бы что: «Мама, ну что ты плачешь, я же ещё не умерла. Это же не конец, мама!» И так она маму свою утешала, родственников утешала! Это было лет пять назад. А недавно мы встретили Анечку с мамой в зоопарке. Ходит на двух ногах! Сделали протез, причём на её культяпку набить мозоль для протеза было очень сложно. Она её в кровь разбивала, но своего добилась. Ходит теперь. Ходит, Таня! Ходит и радуется. И тут ещё вопрос, кто здесь больше помог: хирург, мама, которая всегда рядом, или сама Анечка своей радостью, смирением детским. Вот в чём дело, Таня, – в том, что у нас внутри...
Каждый вечер Татьяна подходила к окну, чуть приоткрывала форточку, вдыхая потеплевший, как парное молоко, воздух. Ветка клёна с распирающимися почками так и тянулась в палату, ударяясь мягко о раму. «Вот и настоящая уже весна, – Татьяна дотронулась лбом до тёплого стекла. – А я всё тут. И неизвестно, когда выберусь». Последняя мысль не угнетала, Татьяна давно уже смирилась со своей участью. Хотелось лишь спуститься во двор, прижаться к потеплевшей коре дерева, ступить на разогретую землю. Но пока на улицу ходили только курящие. Их же, некурящих, обещали выпустить, как только совсем потеплеет.
Мысли Татьяны перебил Вадим Борисович, который снова появился в палате:
– Ну что, химию хорошо перенесла? Молодец. Так что давай, Татьяна Соколова, будем готовиться к операции.
И Татьяна начала готовиться. А вечерами, устав от больничных процедур, она снова бралась за свою обиду, которой раз за разом становилось всё меньше. Хотелось вспомнить об Аркадии что-то хорошее, и вспоминалось. Например, как на 8 Марта с утра он не давал ей вставать до тех пор, пока не испечёт пирог и не приготовит свиные отбивные. Она нежилась в постели, зная наперёд, что пирог подгорит, а отбивные будут пересолены, но важнее было его желание устроить ей праздник.
Вспомнилось ещё то время, когда маленького Димку мучили приступы астматического кашля. Он задыхался, становился пунцовым, и чтобы найти деньги на дорогие лекарства, Аркадий устроился на три работы сразу. Недосыпал, недоедал, но Димку определили в хороший по тем временам санаторий.
Счастливые кадры из жизни всплывали один за другим, и однажды, перебирая их в голове, Татьяна с облегчением подумала: «От немощи он это, от безысходности. Подумал, что выхода нет, и пошёл по ложному пути. Ему, может, самому теперь противно от этого». Засыпая, Татьяна поняла, что до самой последней капли обида была исчерпана. А утром ей предстояла операция.

* * *

Открыла глаза, а всё кругом стянуто, свет яркий над головой. «Где это я?» – попыталась Татьяна подумать, пошевелиться, но не смогла. Лампа на потолке слепила глаза, но отвернуться от света у неё не было сил.
– Ну что, Татьяна, жить будем? – это бодрый голос медсестры Кати. Татьяна его узнала, но не повернулась на голос, а только чуть заметно кивнула. – Всё в порядке, Танюша, Вадим Борисович сказал, операция прошла успешно. Будем восстанавливаться?
И снова встретил её больничный клён. На нём из почек разворачивались уже листочки. Татьяна лежала без сил на кровати и всё смотрела, смотрела на зелёные горошины зелени, на крошево облаков, что затягивали раньше всё небушко, а теперь разверзлись, раскрыв голубизну необыкновенную, и она плыла всё, плыла, ширилась и словно качалась над клёном, над больницей, над ней, Татьяной.
Вскоре она вышла впервые посидеть на лавочке, гладила подошвой обуви мелкую гальку, взбухшую от влаги землю, в ноздри ударяющую свежестью. Шов ещё побаливал, но Татьяна не обращала на него внимания. Ей вырезали всё то женское, что болело и не давало покоя. И теперь прежней боли не было, а малую боль в шве не сравнить было с той, былой, неотвязной.
На ветку клёна уселся грач, и хвост его раскинулся веером, пуговка глаза изучала Татьяну словно. Угольные крылья взмахнули, и грач перелетел чуть пониже, разглядывая Татьяну уже в метре от неё.
«Ручной, что ли?» – Татьяна завозилась в кармане кофты, но только развела руками.
– Нету ничего, грачонок миленький. Я в следующий раз тебе принесу, договорились?
Грач ответил по-грачиному, выставив масленую грудку, стеклянный глаз снова измерил Татьяну, и птица взлетела, крапинкой усевшись на самую крышу восьмиэтажной больницы.
А там, в стенах онкодиспансера, Татьяну ждала «завершающая», как называл её Вадим Борисович, химиотерапия. «Нахимичишься, и домой отпущу», – обещал он. Но прогнозы от Татьяны скрывали. Главную опухоль удалили, а в брюшине ничего найти не могли, хотя МРТ показывала: там что-то неладно. Однажды, словно бы в шутку, Татьяна спросила:
– Вадим Борисович, вот я кино всегда смотрела и удивлялась: как люди так запросто могли у врача спросить: «Доктор, сколько мне осталось?» Теперь вот и я хочу у вас разведать, ну а сколько, правда, а?
Вадим Борисович снял очки, потеребил их в руках, нижняя губа его выпятилась в раздумье, подбородок собрался в складки:
– Ну, Таня, насмотрелась ты фильмов. Я всегда своим пациентам говорю: я же не Бог, вот в чём дело. Сколько он нам даст, столько даст. Тут одна пациентка лечилась от рака, я её выписал, а она самолечением занялась, начала яд по каплям пить. Ну глотала себе капельки, глотала, все думали, скоро умрёт. А первым умер муж. Любил выпить и однажды хлобыстнул флакончик, который она себе по капелькам цедила. Отравился. Она ещё год прожила. Так что, Таня, неисповедимы они, пути Господни...
Татьяну выписали с неопознанной опухолью в брюшине. Дима отвёз её в городскую квартиру, смущённо показывая на её разложенные по полкам вещи. Видно, выселили Татьяну ещё тогда, без её на то согласия. Дима сам уже давно перебрался в эту квартиру и ждал её тут. Устроился на работу, одновременно учился и копейки у отца не брал.
– Мам, мы с тобой та-ак теперь заживём! – мечтательно протянул он и побежал на кухню ставить чайник.
Начались семейные будни, но без Аркадия. Зато с какой жадностью хотелось теперь Татьяне жить! На семейное счастье Татьяне выделили сорок дней, а потом она обещала снова явиться в больницу.
За это время ей хотелось успеть всё. И Татьяна начала разводить цветы, заставив все подоконники горшками. Днями напролёт творила на кухне, пытаясь откормить изголодавшегося без неё сына. Сняла со счёта все свои сбережения, на часть из них купила Диме машину, а часть отнесла в детский приют, который был неподалёку. Дима настаивал: «Мама, ты бы купила себе хоть что-то!» Татьяна только отмахивалась, понимая, что у неё всё есть, и она чувствовала то не измеримое ничем счастье, которое ощущается только после бездны, в которую довелось упасть.
Однажды вечером тревожно как-то зазвонили в домофон. Татьяна медленно сняла трубку.
– Откройте, это я, – глухо прозвучал знакомый голос.
Трубка, ударившись о стену, повисла на проводе. Дима видел, как лицо матери выбелилось, а глаза закрылись, и так с минуту она и стояла, боясь их открыть, опираясь на пустую полку в шкафу.
На кнопку она всё-таки нажала. По лестнице забухали тяжёлые шаги. Дима, сообразив, в чём дело, запунцовел, рывком высунулся за дверь. И вдруг затих, отошёл в сторону, рука его поползла к взмокшему лбу. Аркадий заходил в квартиру с букетом роз. Остановившись перед Татьяной, он рухнул на колени, запястье её обцеловали мокрые чужие губы. Но она была ещё не здесь, ей казалось, что она смотрит дешёвый сериал и видит не себя и Аркадия, а каких-то незнакомых ей людей.
– Танюш, Танечка, прости меня, умоляю, прости, – хрипел Аркадий.
Он поднёс к её лицу букет, и только тут она взглянула на него, проснувшись словно. И поняла. Перед ней стоял действительно другой человек. Он был обросшим, со впалыми щеками, с прилипшими к вискам спадающими полуседыми прядями волос.
– Танюш, прости, а? Она меня бросила, понимаешь? Да ещё и обобрала как липку, я остался на улице, Танюш. Я теперь нищий. Но я люблю тебя, Танечка, – он уткнулся головой в подол её халата.
Татьяна молча отстранила его, ноги машинально повели её в зал, она села, почувствовав слабость в ногах. Аркадий не зашёл, а заполз следом за ней, бормоча:
– Танюша, я мразь! Но я люблю тебя. Одну тебя...
– Помолчи, – перебила она его наконец так спокойно, ровно, что он удивлённо раскрыл рот. – И сядь. Чего на четвереньках ползать? Ты же человек.
Сглотнув слюну, Аркадий сел напротив.
Татьяна опустила глаза:
– Я простила тебя ещё в больнице. Оставайся, коли на то пошло. Только наши спальни с Димкой заняты. Располагайся тут, – она показала на старенький диван, что они с Димой купили с рук.
Аркадий мелко закивал. Он сжался вдруг, глаза его забегали по комнате, и он продолжал кивать, всё ещё держа в руке букет.
«Конечно, ты ожидал чего угодно, – подумала вдруг Татьяна. – Что тебе укажут на дверь или, по меньшей мере, устроят скандал. Или, если я бы до сих пор страдала, ты мог ожидать, что я брошусь к тебе на шею. Но ты никак не знал, что всё будет так».
Всю ночь Татьяна не спала. Она чувствовала нутром, что дома за стенкой спит совершенно не знакомый ей мужчина, которому она дала приют. И что-то неприятное завозилось у неё под сердцем, давило и щемило. Просилась наружу прошлая обида. Но она не давала ей обосноваться там, она гнала её всеми своими мыслями. Она не хотела, чтобы всё началось заново. Пусть лучше останется так, как есть. Не больше и не меньше.

* * *

Чёрные земляные заплешины заросли густой щетиной травы, воздух густел от ядрёных её соков, летний простор здесь, на городской окраине, отрезанной зелёной краюхой манил всё живое. Тянул он и Татьяну. По утрам она выходила за многоэтажку, и полнилась её грудь от непонятного, охватывающего её всю нового чувства. Месяц назад опухоль в брюшине исчезла. Её просто не стало. Инвалидность сняли. Татьяна вернулась на давно оставленную ею работу бухгалтера. Вечерами она возвращалась домой и кричала с порога:
– Привет, дорогие мои!
Аркадий, как всегда, досматривал футбольный матч.
Дима шаркал тапочками из кухни, неуклюже обнимал её:
– Привет, мам. Я тебе там суп оставил. Правда, мало. Ты прости, я только с работы тоже. – И добавлял шёпотом, кивая в зал: – Он всё съел, на донышке уже было.
Улыбаясь, Татьяна ставила на полку сумку, отмахивалась:
– Ничего, сейчас сварю чего-нибудь. – Заглядывала в зал: – Как дела, Аркаша?
– Два один в пользу немцев, – был ей ответ. – А, да, звонил по двум номерам, но в моём возрасте им рабочие не требуются.
– Ну ничего, ничего, – успокаивала Татьяна. – Найдёшь и ты работу когда-нибудь.
А вечером она по самые уши накрывалась одеялом и успокоенно закрывала глаза. За стенкой уже спал не чужой, но новый для неё Аркадий, к которому она просто привыкла. И он привык к ней, новой, не донимал больше своими признаниями в любви, Татьяна об этом попросила. И каждый раз, когда на неё что-то накатывало, она поворачивалась лицом в угол комнаты. Там светился в лунном свете образок, который оставила для неё мама. Смотрела на него Татьяна, и тогда то, что скребло где-то внутри, постепенно уходило. Так и жила она, и верила, что долго будет ещё жить, если сумеет прощать.