Так кто же я — хозяин или гость?
И что у нас — прощанье или встреча?
От холода я задремал в стогу,
как зверь, готовый погрузиться в спячку,
проснулся, закурил на берегу,
и бросил в воду скомканную пачку,
и не решил, что ближе и родней:
вчерашний шум берёзы отшумевшей
или просторы прибранных полей
и тусклый свет травы заиндевевшей.
И, затянувшись горестным дымком,
спасая тело от осенней дрожи,
я вдаль глядел и думал об одном:
чем ближе ночь, тем родина дороже.
***
Листья мечутся между машин,
на колючем ветру коченеют.
Понимаю, как холодно им,
на глазах золотые чернеют.
Слава Богу, я снова один,
словно в этом какое-то благо!
И смотрю, как из серых глубин
тихо сыплется серая влага.
Я наутро поймаю такси,
подниму воротник от прохлады
и шофёру скажу – отвези
на погосты Великой блокады.
Потому что в одной из могил
мой отец похоронен когда-то.
Неизвестно ни места, ни даты –
устанавливать не было сил.
А недавно в рязанском селе
были праздники в честь Руставели.
Гости прибыли навеселе,
отобедали, песню запели.
Вечерело. Накрапывал дождь
на разбитую сельскую церковь,
на Оку, на есенинский дом...
И, совсем в непогоду померкнув,
любопытные бабы в платках,
зябко пряча тяжёлые руки,
с удивленьем в усталых глазах
молча слушали чудные звуки...
Как смогли вы, друзья, уберечь
за полуторатысячелетье
эту древнегрузинскую речь, –
что ни время, ни пламя, ни меч
не развеяли в пепел наследье!
Что за песни! Какая судьба
донесла их до нашего края!
Репродуктор с вершины столба
что-то бодрое нёс, не смолкая.
Я впадал окончательно в грусть,
на душе становилось постыло,
потому что беспечная Русь
столько песен своих позабыла!
Издали от низины пустой,
рассечённой осенней Окою,
тянет холодом и широтой
и последним движеньем к покою.
Над равниной плывут журавли,
улетают в горячие дали...
Вам спасибо, что вы сберегли,
нам спасибо, что мы растеряли.
Но зато на просторах полей,
на своей беспредельной равнине
полюбили свободу потерь
и терпенье, что пуще гордыни.
***
А где дурачки городские,
народ не от мира сего,
слепые и глухонемые —
повымерли до одного.
Блаженные, нищие духом,
таинственным миром своим
понятные древним старухам,
причастные тварям земным.
Бывало, Порфиша при встрече
откроет трясущийся рот,
и чувствуешь, что человечье
в юродивом ищет исход.
Вот-вот и промолвит такое…
А что ему — совесть чиста
и незачем благо земное
и наша земная тщета.
Сказал бы, да слов не хватило,
чуть-чуть бы — да рухнула связь.
Безумие вновь накатило,
и вновь голова затряслась.
Повымерла эта порода,
здоровый пошёл матерьял,
но город лишился чего-то
и что-то в лице потерял.
Недаром от слабого слова
на косноязычных устах
величье царя Годунова
однажды разрушилось в прах.
СЛУЧАЙ НА ШОССЕ
Вадиму Кожинову
Птица взмыла, но не удержалась —
видно, воздух исчез под крылом,
и влепилась в стекло, и осталось
лишь пятно на стекле лобовом.
То, что — птица, я понял не сразу,
на баранке замлела рука.
Я попал на хорошую трассу —
можно выжать до ста сорока!
Что мне помнить какую-то птаху,
если надо глядеть да глядеть,
чтобы вдруг на обгоне с размаху
в голубой березняк не влететь.
Я — в машине, а значит, не волен
изменить предначертанный путь…
Как хотите, а я не виновен:
все равно бы не смог отвернуть,
потому что вдоль вешнего леса,
где ничто в этот миг не мертво,
с тяжким свистом несетсяжелезо,
попирая законы его.
***
Опять разгулялись витии —
шумит мировая орда:
Россия! Россия! Россия!..
Но где же вы были, когда
от Вены и до Амстердама
Европу, как тряпку кроя,
дивизии Гудериана
утюжили ваши поля?
Так что ж — всё прошло-пролетело,
всё шумным быльём поросло,
и слава, и доброе дело,
и кровь, и всемирное зло?
Нет, всё-таки взглянем сквозь годы
без ярости и без прикрас:
прекрасные ваши «свободы» —
что было бы с ними без нас?!
Недаром легли как основа
в синодик гуманных торжеств
и проповедь графа Толстого,
и Жукова маршальский жезл.
ОЗЕРО БЕЗЫМЯННОЕ
Тишина. Ни собак, ни людей
здесь не видно со дня сотворенья.
Только свадебный стон лебедей,
только царственный блеск оперенья.
Только ягель да зубчатый лес,
да в безмолвные белые ночи
тусклый пламень полярных небес
отражают озёра, как очи…
Если есть в человеке душа —
да придёт она после разлуки
под струящийся шум камыша
на озёрные эти излуки.
Пусть останется с миром вдвоём
без меня на закате багряном
и лепечет о чём-то своём
безымянная над Безымянным.
Пусть витает, в пустынном краю
о прошедшей судьбе забывая,
и да примет её, как свою,
лебединая белая стая.
***
Опять, в смертельный сон впадая,
земля в покинутых полях
вглубь промерзает, забывая
о дочерях и сыновьях.
Опять нахлынули заботы
о хлебе, рыбе и тепле,
чтоб в дни столь долгой непогоды
жить трезво и навеселе.
Опять, стремясь к желанной цели,
народ возобновляет вновь
всё должное в огромном теле –
и страсть, и мощь, и песнь, и кровь.
Мороз такой, что дым столбами
уходит ввысь от древних труб,
и ты холодными губами
снимаешь жар с горячих губ.
Мы люди Северо-Востока
и потому, нахмурив лбы,
глядим то нежно, то жестоко
в заиндевелый лик судьбы.
***
Какой туман!
Он заполняет русло,
ползёт к домам,
скрывая берега,
где медленно теряющая чувства
с оцепененьем борется река...
Дряхлеет мать, но думает о сыне,
о том, что ненадёжен зимний путь
и что туман, клубящийся в долине,
опасен тем, что затекает в грудь.
А сын скорбит о том, что, замерзая,
теряют память реки и поля,
и шепчет в ночь: «Дай веру, мать родная,
и ты не выдай, мать сыра земля...»
***
Душа болит за всех — за мёртвых и живых,
И жимолости куст, морозом обожжённый,
Роняет жёлтый лист. Холодный ветер стих,
А я сижу, огнём и тьмой заворожённый.
Над чёрною грядой плывёт неясный звон,
То гуси с отчих мест, гонимые морозом,
Протягивают клин сквозь серый небосклон,
Над старым зимовьём, над брошенным покосом.
Российская печаль, свобода и простор
Взлелеяли мой дух и плоть мою вскормили,
И я веду с огнём и ветром разговор
И спрашиваю: как мы душу сохранили?
Но разве разберёшь — о чём бормочет лес,
О чём шумит река, на плёсах замерзая,
Но разве разберёшь, о чём кричит с небес
Летящая на юг гусей полночных стая.
