Насчёт слепоты Калентьева у поселковых сомнений не было, глаза его были неясными, какими-то мутными. Играл он как бог на большом трофейном аккордеоне, получал какую-то пенсию по инвалидности, плюс подрабатывал в школе и в детском садике. На свадьбы играть не хаживал, был как бы выше этого. Жили они со своею женой тихо, она его и водила повсюду, нежно поддерживая под руку.
Фёдорыч казался попроще, он тоже был музыкантом, только играл не на аккордеоне, а на гармошке и балалайке. Он неизменно участвовал во всех поселковых свадьбах и гулянках. Пил Фёдорыч много, но никогда не упивался до отключки, да и трудно было свалить такого детину. Водила его по посёлку тоже жена; но если Калентьев, несмотря на поддержку жены, ходил с палкой, ощупывая ею дорогу, то Фёдорыч шёл свободно, держа палочку не как слепые держат, а как хромые, как будто и не был слепым. Люди незлобно шептались, гадали – правда он слепой или притворяется. Некоторыепомнили, что Фёдорыч, когда только пришёл с фронта, точно ничего не видел, спотыкался, натыкался на всё и вся, и без жены не мог сделать со двора и шага.
«Видимо, отошёл от той фашистской отравы!» – решили тогда односельчане и оставили его в покое.
Мы, ребятишки, слышали эти разговоры и до поры до времени не обращали на слепого внимания. Но однажды, сидя на излюбленном месте – «третьем песочке», так назывался пляж на реке Деркул, мы почему-то заспорили о Фёдорыче – слепой он или нет. Мнения разделились. Громче всех доказывал, что Фёдорыч слепой, Вовка Потанин, которого все звали Потахой. На «песочке» было много пацанов, кто-то играл в ножички, кто-то лежал, зарывшись в песок, кто-то метал ракушки в воду. Стоял жаркий июньский день.
Потаха был бесстрашным пацаном, он не являлся заводилой, но ему всегда надо было больше всех, оттого больше всех ему и перепадало.
– Спорю с любым из вас, что Фёдорыч не притворяется! – предложил он нам.
– Кто спорит, тот г*вна не стоит! – выпалил Стаська, самый сильный из нас.
– А кто спора боится, тот в г*вне родится! – тут же парировал Потаха.
Между ними чуть не завязалась драка, но мои братья-близнецы их растащили. Толик, старший из близнецов, веско сказал:
– Фёдорыч видит, это точняк! Спросите Паштёнка!
Паштёнком был я. Все повернулись ко мне и я рассказал, как несколько дней назад ехал на «Орлёнке», своём велосипеде. Велосипед был новенький, яркий. Ехал я по нашей улице, а навстречу из бани шёл Фёдорыч с женой. Проезжая мимо слепого, я увидел, как тот остановился и посмотрел на велосипед. Его фраза «Какой красивый велосипедик!» – настолько меня удивила, что я оглянулся на слепого и чуть не врезался в столб.
Мой рассказ произвёл впечатление на пацанов.
– Надо его вывести на чистую воду! – сказал единственный среди нас казах – Сашка, которого все звали Сахой.
– Ну, Саха, ты даёшь! Как его выведешь? Да и потом-то что? – спросил его второй близнец Никоша.
– А ничего, пусть ему будет стыдно! – сказал Потаха, и мы с ним все быстро согласились. Слово «стыдно» тогда ещё не потеряло своего значения и было в ходу у всех.
– Глядь, пацаны, а вот и сам «слепой» идёт с рыбалки! Совсем обнаглел дядька!
Действительно, по пыльной дороге, что вела мимо нас в посёлок, важно шествовал Фёдорыч с большим удилищем через плечо. Рядом семенила его жена, тащившая кукан, на который было насажено с десяток белёшек и окунчиков. Фёдорыч был в хорошем настроении, он что-то насвистывал себе под нос.
– Ну, врот-те-дышло! – по взрослому заругался Потаха и, не успели мы глазом моргнуть, как он уже стоял перед Фёдорычем.
– Тебе чего, пацан? – с любопытством воззрился на него «слепой».
Перед нами была смешная картина: худенький, лопоухий Потаха, в больших трусах, с дерзким лицом, на котором выделялись только облупленный нос и отчаянные глаза, а напротив – огромный мужик: гигант в наших тогдашних глазах с открытым ртом. Потаха стоял перед ним руки в боки, растопырив свои худые длинные ноги. Вся его поза была позой вызова, позой злого пёсика перед дракой с более крупным соперником. Фёдорыч же смотрел на это чудо сверху вниз с любопытством буйвола, остановившегося перед моськой.
– Так чего тебе, пацан? – повторил он свой вопрос.
То, что произошло дальше, я запомнил на всю жизнь. Потаха смело расправил плечи и дерзко спросил:
– Дяденька слепой, а правда, что вы слепой?
Фёдорыч от такой неслыханной наглости поперхнулся, хотел что-то сказать, но Потаха не дал ему опомниться и, подсунув «слепому» кукиш под нос, звонко спросил:
– А это что такое, вы сможете рассмотреть?
Фёдорыч отпрянул от такой наглости и взревел, снимая удочку с плеча. Потаха поняв, что «слепой» явственно рассмотрел фигуру из трёх пальцев, и что сейчас ему достанется по первое число, повернулся и побежал. Но хлёсткий удар удилища нагнал его тощий зад. Потаха подпрыгнул и помчался дальше, что было сил. Крючок на удочке зацепился за его трусы, удочка выпала из рук Фёдорыча.
Картина была сногсшибательной: тощий Потаха бежал изо всех сил, таща за собой удилище, зацепившееся за трусы, а за ним, тяжело дыша, топал гигант, что-то крича.
Удочка зацепилась за придорожный куст, трусы лопнули по швам, и, освободившись от них, Потаха голышом побежал вдоль улицы, распугивая редких прохожих и кур, мирно гревшихся в придорожной пыли.
Позже Фёдорыч пришёл к Потаниным, принёс зашитые его женой трусы. Потахин отец поставил бутылку, они выпили, и Фёдорыч рассказал, что с него уже давно сняли инвалидность по частичному возврату зрения.
Потахе тогда досталось крепко. Он долго не появлялся на «песочке», а когда появился, то в знак солидарности с ним, тему про «слепых» мы больше не поднимали.
МУСА
Моё детство прошло в пригороде Уральска, на берегах степной речушки Деркул. Жизнь тогда, после войны, была трудной, но отношения между людьми были намного проще, чем сейчас. Люди занимали деньги до получки, одалживали соль, спички, делились всем, чем могли; словом, жили «большой семьёй».
В 50-е годы в посёлке появилось несколько семей казахов. Были они трудолюбивыми, добрыми шабрами. Почти все говорили по-русски чисто, без акцента, называли себя русскими именами и быстро влились в поселковую коммуну.
Рядом с нами поселились Матеновы и Темиргалиевы, чуть поодаль – Бершевы. У Бершевых была красивая девочка Валя, на которую я отчаянно заглядывался. У Вали был дедушка Муса. Его все уважали, хотя по-русски он почти не говорил. Да и вообще он говорил мало. Был он очень старым, но я никогда не видел его сидящим, как другие старики, на заваленке. Он постоянно что-то делал: то подметал двор, то сено нёс на вилах, то пас овечку рядом с домом. Был Муса небольшого роста, каким-то кряжестым. Как многие восточные старики ходил согнувшись, враскорячку, медленно расставляя крепкие кривые ноги в сторону. Тяжёлые руки он клал на палку, которую держал за спиной, словно впрягаясь в невидимую телегу. Широкое, изборождённое морщинами лицо, было почти чёрным, седоватые широкие усы придавали ему вид суровый и мудрый.
Однажды Муса заболел. Пошёл он к местной врачихе Лизе и, как умел, объяснил, показывая на грудь там, где болело. Лиза внимательно прослушала его лёгкие, сердце и тоже, как могла, пояснила старику, что сердце у него слабое, и порекомендовала старику не пить крепкий чай.
Почему она сказала про чай? Весь посёлок знал, что Муса без чая не мог жить. «Чай по-казахски» – это особая история. В советское время, когда в магазинах был только ужасный, безвкусный «грузинский чай третьего сорта», настоящий, индийский, было почти невозможно достать. Зная особую любовь казахов к этому напитку, расторопные торговцы продавали его через знакомых в аулы. Там за ящик чая чабан мог запросто отдать жирного барана. Мусе привозили чай родственники, которых у него было много. Он и жил этим напитком.
Поняв Лизу, Муса помрачнел. Он что-то ответил ей по-казахски и пошёл домой.
Как потом рассказывали в посёлке, Муса встревожился не на шутку словами русской врачихи. Он всё рассказал жене и приказал немедленно вылить свежую заварку, а самовар унести на баз, запретив при нём пить чай.
Несколько дней Муса держался стойко, пил молоко, айран, горячую воду, но потом ему стало плохо, слёг старик. Его старший сын откуда-то привёз муллу. Тот долго молился, потом поохал-поахал и прямо сказал родственникам:
– Через два дня помрёт ваш Мусса, – сказал и уехал.
Муса услышал это и стал умирать. День прошёл, два, Муса ничего не ест, только жиденькую шурпу, стонет потихоньку, жалуется на сердце.
Приходила Лиза, давала какие-то таблетки, но он к ним даже и не притронулся. На третий день слабым голосом сказал старухе:
– Раз уж Аллах хочет меня взять к себе, то завари мне напоследок чая нашего со свежими сливками.
– Ты что, старый, совсем очумел, нельзя тебе, чай – сердцу вредит! Сама по радио слышала, как русские врачи недавно сообщили об этом, а они знают, что говорят! – возмутилась жена.
Замолчал Муса, закрыл тяжёлые веки, что-то прошептал, видно молитву, и отвернулся к стенке.
Вечером собралась вся семья; в тишине, хмурые, поужинали. Старуха, смахнув слезу и позабыв о запрете, заварила свежий чай, разлила его в пиалы, смешав со свежими сливками. Тонкий аромат индийского чая заполнил кухоньку и поплыл в переднюю комнату, где лежал старик.
Муса, почуяв аромат свежего чая, медленно открыл глаза и впервые за последние дни вздохнул полной грудью. То, что потом произошло, навсегда запомнилось всем Бершевым. Они сидели и молча пили чай, когда раздался шум в соседней комнате. Это Муса, поднявшись с постели, опрокинув ночной горшок, буквально ввалился на кухню, оттолкнул поднявшегося сына, вырвал у старухи пиалу и, обжигаясь, выпил её одним махом. Потом он сел и долго пил чай. Пил и ругался. Никогда его семья не слышала от Мусы бранного слова, а здесь из старика лилась отборная казахская ругань в адрес всех, кто запрещает людям пить чай.
Долго в тот вечер пил чай Муса. Наутро он встал как ни в чём не бывало и пошёл убирать навоз из-под коровы.
На Лизу он не злился, даже с уважением, при встрече с ней, кивал головой. Много лет после этого кивал.
* задний двор – (ур. диалект)
