Обходишь ночью блоковский фонарь
и хочешь взвыть на звёзды, как собака,
не зная звёзд… и на какой алтарь
молиться вслух стихами Пастернака.
Проходит всё. Проходят все.
И ты проходишь тихо, не сказав ни слова
о том, как ранние в снегу цветы
во имя глупости цвести готовы.
На берегу Вселенной есть рыбак.
Он ловит звёзды, трогает их, нюхает
и отпускает снова, что никак
им не даёт со временем потухнуть.
* * *
Купил булку хлеба и сборник Мандельштама
не знаю с чего начать
хромает небо
улицы раздвигают квадратные колени
и сдвигают обратно
хлеб покрывается плесенью
* * *
В. Нацентову
Сойти с усталости, как с поезда.
К чему иначе поездам
таскаться к северному полюсу
и снова к южным городам?
Остановиться от случайностей,
возникших на моем пути,
и не понять, как получается,
что снова хочется идти,
идти к событиям, к автобусам,
вдоль армии таксистов и…
И в согласованности с совестью
бессовестно писать стихи,
не ограничиваясь точками
и запятыми на конце,
за каждым дымом или строчкою
спокойно вглядываться в цепь
из единиц, скреплённых лицами,
забытых где-нибудь вчера.
И рвётся эхо за границами
настенного календаря.
ЧУЖИЕ ЖУРАВЛИ
Здесь опоздали, там и не успеть,
а где успели – смысла никакого.
На перекур – холодные балконы,
холодные балконы или смерть.
За хмуростью погоды и бровей
все происходит нежное не с нами:
так и живём – чужими журавлями,
не замечая наших журавлей.
Но есть они, как накипь кипятка,
как люстра, только с прогоревшей лампой,
как ливни, слизывающие с лапы
двускатных крыш изнанки потолка.
Они летают креном над страной,
страной забытых, но не нами – взглядов
на уровне зацепленных снарядов
ещё несуществующей строкой.
Они летают – наши журавли,
не знаю где, но знаю точно – где-то
за время выкуренной сигареты
и безответной речи о любви.
А между тем, дрожащею рукой
вот-вот, но, не касаясь подбородка,
стоит, как будто вкручена отвёрткой,
скрипачка над дрожащею толпой.
Она играет в лоб, между бровей
и – в степь, на расстоянье между нами.
Послушай! Над чужими журавлями
она играет наших журавлей!
