Тремя месяцами раньше мой муж вышел из кабинета врача и дрожащим голосом произнес: «У меня рак».
«Постой, может быть, это ошибка?» – спросила я, догоняя его на ходу. Хотя понимала, что нет. Не ошибка.
Три месяца болей в спине. Причину установить не удаётся. Участковый врач говорит, что это обычный остеохондроз. Мол, что вы хотите – сидячий образ жизни. Мы решаем перестраховаться и делаем МРТ – магнитно-резонансную томографию. Она тоже не видит ничего серьёзного, кроме остеохондроза. Таблетки и уколы эффекта не дают.
Я слишком много об этом писала: человека беспокоят боли, никто не может распознать их природу. А потом однажды что-то происходит. Как с нами, когда мы решаем сходить на УЗИ. Я до сих пор помню этого врача. Мы ожидали приёма, а он задумчиво ходил в смешной шапочке по холлу клиники из угла в угол. Иногда в задумчивости подносил к губам палец. Останавливался. Думал. Муж ещё не скрылся за дверью, не лег на кушетку, а я уже поняла, что всё плохо. Мне до сих пор кажется, если бы мы оттуда ушли, не заходя в кабинет, никакого рака бы не было. Но это, конечно, ерунда. Был бы.
Страх, отчаяние и ужас пришли не сразу. Сначала только удивление. Моему мужу всего лишь 32 года, он родом из Сибири и никогда проблем со здоровьем не имел. Почти два метра ростом. Хоккей с четырёх лет, футбол – с десяти… Мы мечтали о детях, о домике с собственным садом, о том, что придут времена и мы будем ездить на зимовку в тёплые страны. И вот теперь я держу в руках бумажку с диагнозом «рак». Я была готова увидеть там шифр, словосочетание «онкологическое заболевание», но никак не «рак».
Как все нормальные люди, мы нырнули в интернет и чуть не задохнулись от информации: советы медиков, форумы онкобольных, прогнозы выживаемости…
За что? Как это могло случиться? Что мы сделали не так? Эти вопросы висли в воздухе. Кто-то советовал сходить в церковь, кто-то уверял, что это порча, и давал телефон «хорошей целительницы».
«Мир уже не будет прежним», – писала я когда-то о своих героях, которые узнали о том, что у них рак. Вранье. Мир остался прежним, он ни капли не изменился. Все также сияло солнце, нужно было ехать в командировку, редактор спрашивал, когда я сдам текст, подшефная школа интересовалась, привезём ли мы на новогодний утренник Деда Мороза, а герои репортажей штурмовали вопросами о том, в каком номере выйдет статья…
«Антош, что ещё сказал врач?» – спросила я.
«Он сказал: «У меня для вас плохие новости. Всё плохо, и вам нужно как можно быстрее попасть к онкологу».
«Мама, за что?» –
«Если ты хочешь поплакать – плачь…»
Попасть к онкологу быстро не получалось. Ближайшая запись была только через две недели. Хитрыми путями нам удалось войти в его кабинет раньше. К сожалению, я даже представить не могу, что бы было с нами, если бы мы работали не журналистами и если бы у нас не было знакомых в разных сферах…
Доктор сказал, что врач-узист погорячился: опухоль нужно понаблюдать, она может быть доброкачественной. Забрезжила надежда.
Муж пил таблетки, колол уколы. По утрам натощак вливал в себя какое-то лекарство для лошадей. Мы где-то услышали, что когда-то оно было человеческим и лечило все болезни. Потом, когда на рынок пришли фармакологические компании, им стало невыгодно его производить. И они сделали все, чтобы перевести микстуру в разряд «лошадиных».
Прошло две недели, но ничего не помогало. Срочно нужна была консультация у другого врача. Москву бы мы вряд ли потянули финансово, поэтому решили ехать в соседнюю Беларусь.
Я никогда не любила Минск. Его широкие проспекты всегда казались мне неуютными, сталинские дома – чересчур остроугольными, небо – серым и низким.
Но именно этот город должен был спасти моего мужа.
Мы до последнего надеялись, что обойдется, но чуда не произошло.
«Где же вы раньше были?» – сурово посмотрел поверх очков седовласый врач.
А мы, доктор, к вашим коллегам ходили. Они говорили нам, что ничего серьёзного, само пройдёт. Не прошло...
Тот доктор в самой обычной белорусской клинике Минска дал нам личный мобильный телефон профессора из онкоцентра в Боровлянах. Просто взял и написал на бумажке. Не знаю, почему: то ли вид у нас был жалкий, то ли в знак солидарности с братьями-россиянами. Боровляны хвалили – говорили, что после Чернобыля белорусские врачи здорово набили руку на десятках тысяч операций…
Доктор в Боровлянах сказал, что готов прооперировать Антона завтра. Врач ему понравился, и он мгновенно стал называть его по-своему – Доком. Док считался лучшим не только в стране, но и во всей Европе. Его докторская была посвящена конкретно той болезни, что нашли у мужа. Док знал, что медлить больше нельзя. У Дока, как и у любого врача-онколога, есть своё кладбище. И он хочет, чтобы оно считалось микроскопическим.
Конечно, операция стоила приличных денег, которых у нас не было. Каждый год мы откладывали на море и отпуск, на оплату кредита по машине, а на борьбу с раком – нет. Ситуацию спасла свекровь. Ещё в Смоленске она вытащила из серванта деньги, которые откладывала на свое погребение.
«Мои похороны придётся отложить», – грустно пошутила она.
Прооперировали Антона быстро. На третий день выписали и отправили домой – в Смоленск.
К сожалению, я мало что помню об онкоцентре в Минске. Только то, что буфет там находится в подвале. Рядом с моргом. Ты жуёшь бутерброд с колбасой, ожидая результатов анализа, а мимо кого-то провозят на каталке под белой простынёй... А ещё там как на том свете. Людей в коридорах много, но они будто тебя не видят. Они разговаривают, но, как ни прислушивайся, ты не услышишь ни одного обрывка разговора...
Через две недели мы вновь приехали в Боровляны за результатами гистологии. Экспертиза подтвердила: вырезанная опухоль злокачественная, это рак.
«Ситуация такая, – сказал Док и тут же замолчал, перебирая в руке коричневые четки. – Ваша опухоль достаточно агрессивная. Она часто даёт метастазы. Наши приборы показывают, что у вас их нет. Но, возможно, очаги присутствуют – просто очень мелкие… Я не могу настаивать на химиотерапии. Решать вам. Можно обойтись без неё. Но в этом случае вероятность того, что рак вернётся, составляет 50 процентов. Понимаете, да? Может быть, а может и не быть». Док сделал паузу.
«Если же вы проходите курс химиотерапии, то вероятность полного выздоровления составляет 90 процентов. Вы что выбираете?»
Мы переглянулись.
«Химию», – сдавленным голосом произнес муж.
«Что ж... Я считаю, это правильный выбор».
«Мама, за что?» –
«Я не знаю...»
Онкодиспансер – единственное учреждение в Смоленске, где избыток зеркал, хотя они там совершенно не нужны. В обычных поликлиниках, библиотеках и даже театрах их нужно искать. А в онкодиспансере – по два огромных на каждой лестничной клетке. У вас даже нет шансов избежать своего отражения. Если вы пациент – вы увидите себя измученного и больного, съеденного ядами, со впалыми щеками и совершенно лысого от химиотерапии… Если вы родственник, жизнь которого разделилась на «до» и «после», то никого счастливого в том зеркале тоже не будет. Я не могу понять этой злой зазеркальной усмешки и сейчас.
Но курс химиотерапии мы решили проходить именно здесь. В Беларуси для иностранного гражданина это было бы слишком дорого. В родном городе всё оказалось тоже непросто: «На химиотерапию очередь. Ждите!». Мы честно подождали, но доктор из Беларуси велел не затягивать – от операции до начала лечения должно было пройти не больше месяца. Чтобы попасть на капельницы, пришлось дойти до департамента по здравоохранению. Только тогда место нашлось.
Проблема российского здравоохранения не в том, что оно не лечит рак. Лечит, и местами достаточно успешно. Проблема в том, что в нашей стране, если ты серьёзно заболел, иногда проще умереть, чем жить. Потому что если у тебя есть связи и деньги – значит, ты живёшь. Если нет – прости, дружок, такова судьба...
В отделении нужно было пролежать неделю. После этого ещё два раза приехать на сильнодействующие уколы. Мой муж, который до этого не подозревал о том, как вдеть нитку в иголку, сам сшил себе бандану – на тот случай, если в больнице выпадут волосы. И скачал на телефон приложение «Сделай меня лысым».
Я не смогла его проводить в онкодиспансер, потому что со мной тоже случилась больница. Закололо в боку. И тоже в левом – как когда-то у Антона. Вердикт врачей: ничего смертельного, но прооперировать придётся. После операции нужно было ещё неделю лежать в палате. Через пару дней я подружилась с медсестрой. После вечерних процедур она плескала мне чай в пластмассовую кружку, и мы болтали с ней до глубокой ночи. Она рассказывала реальные истории болезни и любила повторять: «Со всеми бывает. Даже если ты – не все».
С Антоном мы ежедневно переписывались. Звонил он редко – как получалось. А писал часто.
15 января 2018 года
«Сегодня будет первая капельница. Сказали, продлится три-четыре часа, и после неё обязательно выпадут волосы. Мой доктор утверждает, что лучше сделать четыре курса химии. Я сказал, что буду делать так, как сказали мне в Минске. Она пожала плечами: «Если доверяете, делайте один».
Представляешь, в моей палате лежит мужчина без желудка… Ему 39 лет. Уже девятый курс химии проходит… Он говорит, что рак просто так никого не отпускает.
Люблю тебя».
16 января 2018 года
«Лежу под капельницей. В меня вливают пять банок кислоты. Три банки лекарства и две – хлорида натрия для промывки вен. Волосы пока не выпали. Завтра, наверное, облысею.
Боюсь, что могут ещё что-нибудь найти, тогда буду раз в месяц сюда ложиться. Но если даже придётся умереть здесь, знай: всё равно тебя люблю.
Попробую уснуть… Сильно давит, что у многих безнадежность: уже по 10–12 химий, но ничего не происходит, результата нет... Боюсь, что меня такое же ждёт».
17 января 2018 года
«Рвало всю ночь. Врачи говорят, что это нормально. Волосы пока на месте. Ты не скучай. Вдруг я помру: что ж тогда, всю жизнь скучать, что ли?.. Главное – прогнать рак.
Ощущения как с похмелья: тошнит и голова болит. Из-за химиотерапии таблетки от головной боли не положены. Читать почти не могу. Самое плохое, что не могу взять и обнять тебя».
18 января 2018 года
«У меня новый сосед – доцент из соседней больницы. У него лейкоциты сильно упали после курса химиотерапии. Его положили сюда на четыре дня – пить витамины. Ему лет сорок, он молчаливый, ни с кем не разговаривает: отвернётся к стенке и лежит.
Мои волосы пока не выпали».
19 января 2018 года
«Сегодня мужчину положили из области, откуда-то из-под Глинки. У него пять лет назад нашли рак прямой кишки. И он выжил после четвертой стадии, представляешь? Вот сейчас попал с опухолью в печени… Говорит, чтобы вылечиться, взял кредит 700 тысяч. Не знает пока, чем отдавать будет. Жалко его.
У меня последняя капельница. И я хочу домой. В диспансере можно умереть только от одной тоски…»
С Антоном мы лежали в больницах на соседних улицах. И однажды я сбежала к нему.
«Я не выживу», – сказал он мне в коридоре онкодиспансера, вычерчивая носком тапка по кафелю какую-то неведомую фигуру.
«Почему?»
«Мне так все в палате говорят. Понимаешь, если ты попал сюда однажды, то попадёшь второй и третий. Так со всеми бывает. Сначала у тебя рак поджелудочной железы, ты его вылечиваешь, потом, через пару лет, рак желудка... Потом кишечника. И так до бесконечности. До смерти, в смысле».
«Мама, за что?» –
«Не за что, а почему...»
В день, когда Антону поставили последний укол, мы достали из шкафа бутылку грузинского вина. Красного сухого – как прописал доктор для повышения железа в крови. Намазали на хлеб масла и икры – говорят, такие бутерброды лучше всего повышают уровень лейкоцитов. Мы пили за то, что всё позади: опухоль, операция, химия, рвота и слабость…
«Ты представляешь, даже волосы не выпали!» – улыбнулся муж.
«Ага», – сказала я и провела ладонью по его голове. Его волосы остались у меня на руке…
Химия – как оружие медленного поражения. Кажется, что страшное уже позади. На самом деле всё только начинается. Добро пожаловать в ад. Ещё несколько дней мы пытались спасти волосы: коротко стригли их, мыли и даже втирали касторовое масло в кожу головы. Но всё было напрасно…
«Ты же помнишь, что сказал Док?» – грустно спросил муж.
Я кивнула. Док сказал, что волосы, вероятно, выпадут. Начнутся проблемы с кожей, сердцем, давлением, кишечником, желудком, легкими... А так – да, химиотерапия щадящая.
Прошёл месяц, и на голове Антона вырос цыплячий пух. Потом появились иголки – как у ёжика. Ещё немного – и вернулись кудряшки. Чёрные, жёсткие – как у барашка.
Беспокоила только изжога – она не поддавалась лекарствам, потушить её можно было только большим количеством воды. Муж начал работать из дома. Каждое утро он почему-то писал новости про собак. Про тех, которых бросили, оставили умирать на дороге после аварии, про тех, которые провалились в коллектор… Стрессовую ситуацию каждый проживал по-разному. Антон надел на себя крестик, я положила в сумку жёлтые пуговки экстракта валерьянки – «от нервов». В церковь я перестала ходить после того, как священник, который исповедовал мою свекровь, при её словах о болезни сына развернулся и ушёл. К сожалению, такие случаи – не редкость. Одна из родственниц онкобольной пациентки рассказывала мне, что ехала в такси из диспансера, и водитель побоялся взять из её рук деньги. Задеть за живое, оказалось, можно не нарочно: каждый раз, когда вы говорите: «Что-то ты растолстел, дружище!», каждый раз, когда спрашиваете у молодой пары: «Почему не рожаете ребёнка?», каждый раз, когда интересуетесь у коллеги: «Чем же можно таким болеть месяцами?»…
Жить «как все», делать вид, будто ничего не произошло, просто не получается. Любая простуда воспринимается как возвращение болезни. Если ты чихнул – значит, это непременно рак головного мозга. Если закололо в боку – наверное, метастазы.
Химиотерапия не только убивает злокачественные клетки – она выжигает изнутри. И как жить после неё дальше – об этом у нас в России (так же, как и в Беларуси) никто не думает. Есть доктор, который оперирует, – хирург. Его дело – убрать опухоль. Курс химиотерапии проходит в специализированном отделении, там тоже работают специалисты. А что же дальше? Об этом молчал даже интернет, который, казалось бы, знает всё. В тех книжках, что мы читали, всё заканчивалось либо смертью, либо – по умолчанию – хеппи-эндом. А что делать, если человек, который выздоровел, ложится на диван и говорит: «Я ничего не хочу делать. У меня рак... – никто не писал и не говорил.
Да, нужно каждые три месяца проходить одно маленькое обследование и каждые полгода – одно большое. С этим, кстати, мы так и не разобрались. Нужные анализы в городе можно сделать только платно, компьютерный томограф с контрастом – в одном месте, где, конечно, гигантская очередь…
Но что же делать, чтобы восстановить полуразрушенный химиотерапией организм? Если сложить рекомендации всех врачей, то рецепт получится коротким: не ходить в солярий, питаться натуральным, наслаждаться жизнью и чаще бывать на свежем воздухе. Этим мы и занимались – каждый вечер садились в машину и ехали за город, в Подснежники. За милым названием скрывалось огромное поле и кладбище с чёрными мраморными памятниками, выросшими из-под земли. Муж говорил, что ему здесь хорошо. Хорошо дышится и лучше думается о жизни.
Но однажды мы сделали остановку по пути, чтобы проверить, не спустило ли колесо, и заметили огромный светящийся ангар с красивыми машинами внутри. «Надо же, – мелькнула мысль, – открыли новый автосалон».
«Зайдём?» – робко предложила я.
Муж неуверенно покачал головой, но поплелся следом.
Навстречу нам бежала сотрудница автосалона. Она бежала из другой жизни – мира рестайлинговых моделей, минимального расхода топлива и максимального количества лошадиных сил. Она была не в курсе, что мы едем гулять на кладбище и в ближайшие лет пять нам будет точно не до покупки новой машины. Распахивая дверь автомобиля («Вам нужно обязательно посидеть в салоне!»), она не знала про онкологию, химиотерапию, потерянные волосы, уровень лейкоцитов и что каждый день мой муж начинает со слов «у меня рак». В тот вечер она видела обычную среднестатистическую молодую пару, которая мечтает о машине…
Больше мы не ездили гулять на кладбище.
«Мама, почему?» –
«Для того, что пережить...»
