Так уже никто не скажет…
Не кляла, не обличала.
И слезы нестёртой тяжесть –
Жизни маятник качала.
И пока слеза, нетленна,
На щеке её дрожала,
Белые рубили пленных
В вербах, конный круг сужая.
И просил – на русском чистом –
«Есть», и, молока дождавшись,
Плакал офицер-мальчишка,
Что ночами шёл с Гражданской…
А потом – кулачить стали…
Но когда голодовали –
В полдень на колхозном стане
Кашу-затирку давали…
И в глазах полуоткрытых
То смеркалось, то светало:
Бабушка свой век – в отрывках –
По складам впотьмах читала.
Век, что звал за волю драться,
Сделал кровь и раны – речью.
…И помог в щепоть собраться
Пальцам бабушки калечным.
«Бабушка, ты всех простила?!» –
Сердцу не было покоя.
И она меня крестила –
Той, калечною рукою:
«Житы треба, як ни гирко».
…Ход часов не различая,
Всё подтягиваю гирьку,
Ту, что маятник качает.
* * *
Земляки, не взыщите,
Что богатств не столбили,
Что плохою защитой
Мёрзлой озими были
Эти строки-калеки,
Эти строки-изгои, –
В перепаханном веке,
Зарастающем горем.
Но ведь были-то – возле,
Не в Кремлёвском же зале!
Рядом с озимью мёрзлой
В наст бумажный вмерзали.
Не дрались, не сквозили
По столичным журналам –
Рядом с клином озимым,
Как ожог, заживали.
Им, тянувшимся к зорям,
Рядом с полем не страшно
Стать – хоть горсточкой зёрен,
Хоть – оттаявшей пашней…
НА ВЕТРУ
Бьётся чёлн – ни гребца, ни весла –
С ржавой цепкою, рвущей корму…
Режет ржавый камыш – «жизнь прошла» –
Жестяные слова, а кому?
Жизнь прошла, говоришь? Чёрта с два!
Мои пальцы – хоть глянь! – не дрожат.
Не смололи меня жернова,
Что на старой плотине лежат.
Не затем я вдоль стариц брожу;
Не затем, что горяч и рисков,
Я туда, за излуку, гляжу
С позабрызганных стужей мостков.
Этой жизни не друг, не жених, -
Кто я ей? Став моим толмачом,
Тебе скажет любой из живых –
Да хоть рвущийся по ветру чёлн…
Мне тёпло – на юру, на миру.
Здесь, где, старицы вдев в рукава,
Режет старый камыш на ветру
Из прорех жестяные слова.
СТОЛБ
Собрался к речке выйти – Стоп! –
Мне шепчет кто-то на пороге…
И ставит атмосферный столб –
Ну, точно посреди дороги!
И, хоть никто не гнал взашей,
Я всё же шёл, себя ругая, –
От гаражей до камышей
Тот столб плечом передвигая.
Как будто кто-то следом шёл,
Суровый страж моей неволи.
...Фазан живёт за камышом,
И мне хотелось знать – живой ли?
И он опять меня встречал
В тернах, и вовсе не для форса –
«Керк! Керк!» – он на меня кричал, –
Чтоб в гущину его не пёрся!
Ведь мы ж тут – стражи рубежей,
Каким бы век наш ни случился.
…И столб за мной до гаражей
Через репейник волочился…
ПИСЬМО ПОТОМКАМ
Проспект Победы, переулок Вдовий
(Блокадный, Инвалидный)… Это – нам.
Не нужно даже ставить номер дома
И называть нас всех по именам.
Пишите нам – таким, не знаменитым,
Ещё «режим» заставшим и «прижим»,
Затюканным генсеками и бытом,
Но вам, по этим стёжкам, не чужим.
Не фейерверком и не брагой пенной,
Не золотой пшеницей на парах –
Мы поднялись травой послевоенной
На пепелищах и на брустверах.
А вы теперь, нос по ветру, блажите:
«Я – мира житель, мне подай весь мир!»
Черняшкою, послевоенным житом
Мы из осколков проросли, из мин.
Наш хлеб хранит тех лет железный привкус,
Но нам не надо за море кивать,
Вставлять фарфор и ставить модный прикус,
Чтоб этот чёрствый, честный хлеб жевать.
Вам это всё, быть может, и не мило,
Но помните, верша фейсбучный суд:
Пока «Фейсбук» вас развлекает «мылом»,
Здесь похоронки – писем с фронта ждут…
* * *
Как снег, как дрожью облитая ветка, –
Я на людях стихи читаю редко.
Когда один на сцене остаюсь,
Хочу я тронуть лиру – и боюсь.
Откликнутся?
Лишь только им скажи я,
О том, что люди людям не чужие,
Откликнутся! Но это же потом;
А что мне делать с пересохшим ртом?
И пальцы, лиру сжавшие, не юны,
И поистёрлись золотые струны,
Что я в Эдеме брал когда-то с рук;
И вместе с ними поистёрся звук.
Я трону лиру – миру легче станет?
…Но девочка глаза большие тянет
Ко мне (я разглядел её беду –
Вихрастую, вон там, в другом ряду)…
И всё-таки, читать стихи со сцены, –
Как Афродиту вызволять из пены,
Из пены сигаретной и пивной, –
Богинею, не девкою срамной.
Как снегопад, как лист, задетый дрожью,
Я раздуваю в душах искру Божью…
И потому не за себя боюсь,
Когда один на сцене остаюсь.
* * *
В коридорах с облезшею краской,
У больничных дверей – или врат? –
То ли «алики» в полной завязке,
То ли ангелы наши парят.
В этой жизни почти что незримы,
Сколько в сумрак земной не гляди,
Вдруг заденут, сквозящие мимо –
Тёплый воздух качнётся в груди!
И пойдёт в тёмных венах качаться,
Бес его коридорный возьми!
Застилая зрачок и сетчатку…
– Чем, мамаш? Позабыл я…
– Слезьми…
И застынет горячкою в жилах,
Будто выдав талон на «потом».
Чтобы всё там сошлось и сложилось…
– Как, сосед? Позабыл я…
– Путём!
В коридорах больничного дома
Что ни шаг, то знаменье и знак.
И записку, что нету приёма
У нарколога, треплет сквозняк…
* * *
Давай подробности опустим,
Что октябрю бормочет рот…
Как ловко день сечёт капусту!
А ночь – уже готовит гнёт.
Пусть над заботами над теми,
В которых рядом свет и мрак,
Ещё смеются хризантемы,
Собравшись кучкою, – в кулак.
Пусть бабы гомонят на рынке,
Ссыпая семечки в кулёк, –
Мол, нынче каждой сентябринке
Подарен кем-то василёк!
Но видно – даже и по взглядам, –
Как там, в низах, дрожит лоза.
Ботва дымится по левадам,
А дым… А дым стоит – в глазах…
И ясно даже тёмным строкам,
Как важно воли ей не дать –
И грусть, бродя капустным соком
Над гнётом, – станет оседать…
Чтобы потом словам гудящим,
С нестёртым хмелем на губах,
Запомниться тугим, сладящим,
Капустным хрустом на зубах!
* * *
Утро хмурое с далями блёклыми.
Тучи ходят похмельной толпой.
То свинец станут веять под окнами,
То – звенеть по карнизу крупой.
И, наверно, совсем не пустяшное
Что-то, тратя ладоней тепло,
Осторожно, одними костяшками
Запотевшее будит стекло…
И добро там стучится, и зло моё,
Сколько правдой иной не клянись.
…И обмёрзшая ветка изломная
Ловит пальцами скользкий карниз.
* * *
Может быть, и жила ты не мною,
А придуманным образом… Но
Это всё не прошло стороною
И не кануло камнем на дно.
Не икона, не мраморный идол,
Не просил я попроще удел:
Тот, кого я в глазах твоих видел,
На меня неотрывно глядел…
Дни чужие, то розно, то купно,
Душу взять норовили в полон.
Но глядел на меня неотступно
Из заплаканных глаз твоих – он.
Ты его не молила, не звала –
Хоть бы шелестом губ, хоть бы раз!
Ты о нём даже будто не знала –
Ни на миг не сомкнувшая глаз…
* * *
Вере
На стене – далёких фар тычки,
Тень от шторы дышит в свете фар.
Дочка – в школьной форме, в белом фартучке…
Сын – согретый астрами школяр…
Может, это время шарит фарами?
Ищет век тот с улочкой одной,
Где мы никогда не станем старыми,
Сельский Гамлет с молодой женой…
Ищет, ищет улочку знакомую!
Вновь, качнувшись, в темноту плывёт…
А ведь там, я помню, грязь да колеи,
Всё ещё разрыт водопровод.
И за остановкою конечною –
Век ли целый, несколько минут? –
В колею упёршись, время вечное
Всё назад не может повернуть.
Вот и смотрят вместе фотокарточки:
Тьма моя – и свет далёких фар.
…Дочка – в школьной форме, в белом фартучке…
Сын – согретый астрами школяр…
ШЕСТИСТИШЬЕ
Бурьян побелел – зябко рядом сединам…
Ботва завилась за околицу с дымом.
А жар под золою, лишь дунешь, краснеет.
И честного слова молчанье честнее.
И жизнь, что ботвяной золою лежала,
Лишь тронешь, откроется, полная жара…
* * *
Нам говорят: пора заняться делом!
По белу свету ветром не бродить,
А наконец разжиться светом белым:
С гербом бумаги взять, огородить.
Заняться делом, для других привычным…
Вот бред! С ума сойду – и позову
Обзаводиться белым светом личным –
Опавший лист, поникшую траву?
…Бездомным стёжкам, брошенным берёзам,
Стожку, что в редких лозах прикорнул, –
Свет белый, по снежинке, нынче роздан –
Всем-всем, кто просто руку протянул…
* * *
Брошен берегом, лугом ли, –
Темнотой не клянись.
Жизнь, чернея, как уголья,
Позовёт: «Наклонись…»
Пепел выстывший видя лишь,
Ты, вдохнувши, с колен, –
Воду серую выдуешь,
Тьмою взятую в плен.
И проступит за мороком:
Верная ворожбе
Стёжка, чуть ли не волоком,
Тащит берег к тебе!
И, отчаяньем спаленный,
Прямо в серой воде
От сырой красноталины
Разгорается день.
