– Ты опять едешь к безмамным детям? – подозрительно спросила дочь.
– Опять.
– А ты что, найдёшь им маму?
– К сожалению, нет.
– Тогда папу?
– Папу найти ещё труднее, чем маму.
– Почему? – удивилась Катя.
– Потому что пап на свете меньше, чем мам...
– Так не бывает! Пап – столько же, сколько мам!
– Знаешь, папа – это как павлин с красивым хвостом – птица диковинная и редкая.
– Не-е-ет, – отвергла сравнение дочка, – никакой не павлин. Папа – это большая сильная лошадь, которая может покатать.
– Может покатать, – согласилась я, – а может и сбросить.
– А я буду очень крепко держаться! – пообещала Катя.
Подставила губы для поцелуя. Но тут же нахмурилась:
– Только других деток там не целуй, ладно?
– Почему?
– Потому что целовать можно только меня.
– А папу?
– Ну, папу иногда… А меня – всегда!

На остановке возле Академии физкультуры мёрзла на утреннем майском холодке стайка девчушек лет семнадцати-восемнадцати. Я притормозила возле них, они, дрожащие, тут же запрыгнули в тёплое нутро машины. Немедленно зашуршали пакетами, доставая конфеты, печенье, йогурты, словно только и ждали меня для того, чтобы, согревшись, перекусить. Они делали всё сразу: ели, гомонили, смеялись, смотрели в окно, тыкали кнопки на мобильниках.
По дороге разговорились. Оказалось, что все они учатся по специальности режиссёр массовых зрелищ, и одна из них, выпускница, едет в детский дом с концертом – это и есть её будущий диплом.
– А что за концерт-то? – спросила я.
– Увидите! – пообещали они.
Ехали часа четыре с половиной. Майские пейзажи после резких мартовско-апрельских казались мягче, пастельней; март нужно писать маслом, май – акварелью или пастелью. Пару раз останавливались – девчонки бегали в лесок, каблуки их вязли во влажной, только что оттаявшей от снега земле. Их веселило даже это. Одна из них вляпалась в свежую кучу, потом долго обтирала каблук о молоденькую травку. Над ней хихикали всю дорогу, зажимая носы и всячески показывая своё отношение к досадному происшествию. Особенно забавным казалось то, что виновницей торжества оказалась бойкая девушка по имени Ева, которая никак не хотела признать то, что от неё может исходить неприятный, отнюдь не библейский запах.
Возле стелы «ТОРЖОК» уже стояли две машины: серебристый «фольксваген» и бордовый «рено». Они дождались нас, помигали, приглашая следовать за ними, и тут же тронулись, показывая дорогу. Ехать оказалось недолго, минут через семь притормозили возле маленького продуктового магазинчика. Рядом были какие-то ларьки, чуть дальше – обшарпанные пятиэтажки. Между домами виднелось поле, на нём силуэты крестов – кладбище. По улочке шли жители Торжка: молодая мама с коляской, пара средних лет, мужик забулдыжного вида. Сразу ощущалось: здесь никто никуда не спешит, торопиться не нужно. Насколько же провинциальный ритм жизни обаятельней нашего мегаполисного и суматошного. Особенно остро это чувствуешь, когда живёшь попеременно то в крупном городе, то в тихом городишке. Может, поэтому провинциалы и считают москвичей не душевными: для проявления душевности нужен определённый эмоциональный настрой, а он создаётся вдумчиво и неспешно. У москвичей просто ни на что не хватает времени. Они глотают гамбургеры, глотают в метрополитеновские промежутки быстрорастворимые, как суповые пакетики, книги, а вечером – фальшивые сериалы. И всё это малосъедобно, практически не переваривается, отдаётся отрыжкой: нервозностью, суетливостью, безразличием к ближнему.
Мы стоим с куратором Владимиром возле магазина и ёжимся от злого, будто сорвавшегося с цепи, холодного ветра – после тёплой машины это особенно ощутимо.
Владимир худ, сутул, широкобров, с тёмными внимательными глазами. Переминается с ноги на ногу.
– Давно сюда ездите? – спрашиваю его.
– Второй год уже. А вы в первый раз?
– Сюда – да. Я езжу в Быковский.
– А я побывал в нескольких, и в Быковском, кстати, тоже, но в этот – приехал однажды – и всё. Сразу понял – моё. У меня у самого четверо, – улыбается.
– Ничего себе! Как же вы ещё сюда-то успеваете?
– Да вот так. Привык. Уже не могу без этого. Тянет... Жену тоже привлёк. Она сначала ни в какую, говорит, ты что, с ума сошёл, а потом съездила разок, понравилось...
Расселись по машинам, поехали. Сразу за магазином – поворот – и вид на детский дом – белое трёхэтажное здание, за ним поле, вдалеке ещё голый серый лес. Тихо и грустно. И всё время это щемящее чувство: страшно войти внутрь – там сразу со всех строн хлынет горе, горячее чужое горе, растянутое на годы и растворённое в детских рисунках, висящих на стенах, в общих, не имеющих хозяина игрушках, в любопытных глазах детей, обступивших нас.
Надо как-то противостоять ему. Собраться с силами. Не показать детям, что тебе их жалко.
У них хватает мужества и мудрости быть добрыми к нам: не прогнать, не обидеть, чем-нибудь одарить.
Я не привезла с собой даже конфет – Владимир сказал, что чаепитие планируется в следующий раз. Одна девчушка, лет восьми, подбежала ко мне и протянула листок жёлтой бумаги с вышитым на нём красными нитками цветком.
– Это тебе!
– Спасибо.
Внимательно рассмотрела. Внизу ручкой, аккуратным почерком было написано: «Оля Галкина. Кружок рукоделия «Узелок».
Я стояла посреди коридора и держала в руках, быть может, самый дорогой подарок в своей жизни.
Пока студентки репетировали свой концерт, волонтёры распределились по мастер-классам. Я пошла к детсадовским детям. Со мной – ещё два волонтёра, молодые женщины. В довольно большой комнате дети трёх–пяти лет сидели за маленькими партами на лилипутских стульчиках и во все глаза глядели на нас. Сначала одна из волонтёрш показывала, как делать бумажные цветы, а я фотографировала лица детей. Одна из девочек неотрывно смотрела на меня, её не интересовали бумажные цветы, не интересовали и фотографии, которые я показывала ей.
Ребёнок глазел на меня зачарованно, с первозданным младенческим любопытством.
– Ты моя мама? – наконец тихо спросила она.
Удар. Дыхание пресеклось.
– А у тебя разве нет мамы?
– Есть. Но она приезжает редко.
– А как тебя зовут?
– Алиса.
– А меня Полина.
– Ты – моя мама Полина, – внезапно решила девочка и взяла меня за руку.
Тут ко мне подошла воспитательница.
– Детей фотографировать нельзя, – сказала строго. – Всех вместе можно, а по отдельности – нет.
– Почему?
– Нельзя, – ещё жёстче повторила она.
– Мама, пойдём! – потянула меня Алиса.
– Куда?
– Играть, – и кивнула на игрушки, стоящие на полках вдоль стены.
Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, там виднелись аккуратно застеленные кроватки.
– Алиса, – гаркнула воспитательница, – ты куда это собралась? Ну-ка быстро сядь на место!
Девочка нехотя послушалась.
Вторая волонтёрша принялась надувать длинные разноцветные воздушные колбаски, которые ловко превращала в различные игрушки: собаку, зайца, лебедя. У детей это вызвало восторг: они повскакивали со своих мест и кричали: «А мне лошадку! А я хочу мишку! А я саблю!»
Девушка надувала фигурку за фигуркой специальным насосом и раздавала игрушки всем, кто тянул к ней руки. Алиса тоже подбежала и потребовала цветок, который и был тут же изготовлен для неё.
Я продолжала фотографировать: Алиса с цветком, Алиса смеётся, Алиса задумалась, Алиса смотрит на меня. Щёлкала и других: вот один мальчик заплакал, потому что его друзьям сделали сабли, а ему нет, вот другой – бесстрашно размахивает ею, разинув в крике рот, вот девочки сбились в кучку и хвастаются друг перед другом своими новыми игрушками. Тайком сфотографировала и воспитательницу: низенькая, полная, в голубом халате, с мальчуковой ершистой стрижкой, в шерстяных носках на толстых икрах. Недовольно наблюдает за тем, как у детей одна за другой лопаются надувные игрушки, незлобно поругивает.
– Всё, теперь идём обедать! Всем быстро мыть руки! – командует она.
Дети не реагируют.
– Я кому сказала! – вскрикивает грозно.
Это действует.
Алиса подбегает ко мне.
– Ты не уйдёшь?
– Нет, – обещаю ей, – не уйду. Иди поешь.
Воспитательница разрешила мне побыть в группе. Я сижу одна в тихой опустевшей комнате, где по полу разбросаны игрушки, а на стенах висят детские рисунки, где остро, как свежесваренным вареньем, пахнет детством. Подхожу к окну: бескрайнее поле, кладбище: видно, как некоторые кресты покосились, как треплет ветер блёклые прошлогодние венки, как перелетают с места на место безмятежные вороны. Вдалеке, на горизонте возле леса какая-то маленькая деревенька – не приведи Господи тут жить.
Скоро вернётся Алиса. Я зачем-то стою и жду её, хотя надо скорее уходить. Убежать, скрыться. Но я стою и стою. И смотрю в окно. На поле, на кладбище, на лес. Чувствую, как целая шеренга добрых плюшевых зверей дышит мне в спину.
Но вот слышен на лестнице стремительный топот детских ног.
Первой врывается Алиса.
– Ты здесь?! – кидается обнимать.
– Поела? Вкусно?
Девочка кивает, не сводя с меня глаз. К верхней губе её прилип кусочек капустного листа, вокруг рта широкий желтоватый жирный круг. И запах – скудной столовской еды. Достаю из сумки салфетку, вытираю ей рот. Она стоит, не шелохнувшись, – ей приятно и это. Не зная, куда выкинуть, комкаю и пихаю обратно в сумку – увезу этот запах с собой домой. Сажусь на стул, Алиса кладёт голову мне на колени и гладит их как котёнка. Я ерошу её волосы и смотрю в окно – долгий сумеречный день, не поймёшь – утро или вечер, а впереди ещё пять часов езды до дома. Чувствую, как устала, как начинает болеть голова, всё сильнее и сильнее, будто боль – это звук, который кто-то назло делает всё громче.
– Мама, – тихо и внятно произносит Алиса и целует мои колени. Слово больно вспыхивает и внезапно гаснет, как перегоревшая лампочка.
Всё, надо уходить.
– Так, дети, пора спать! – требует воспитательница. Лицо её лоснится от пота, в подмышках тёмные круги с белёсыми разводами.
– Алис, тебе тоже пора спать, – пытаюсь поднять её.
Она мотает головой и прижимается ещё крепче.
– Мы с тобой прилипли, как две карамельки, – говорю ей.
Это срабатывает. Девочка смеётся, вскакивает, повторяя:
– Как две карамельки! Как две карамельки!
– Алиса, я кому сказала! Быстро в туалет и спать! – воспитательница хватает её за руку и тащит от меня волоком. Ребёнок тут же заходится плачем.
– Зачем вы так? Не надо. Она сама пойдёт, – беру её за другую руку. – Пойдёшь сама?
Алиса, не прерывая рыданий, кивает.
– Ну, всё-всё, успокойся. Тебе действительно пора спать, – вытираю ей обильно бегущие по щекам слёзы.
– А когда я посплю, мы с тобой поиграем?
– Давай лучше в следующий раз. Сейчас мне пора домой.
Я жду нового приступа слёз, но она вдруг становится серьёзной и тихой и, ни слова не говоря, уходит.
Я не знаю, что сказать ей на прощание.
Концерт, подготовленный студентками Академии физкультуры, оказался совсем не плох. Тема – весна, показанная через танцы разных народов. Всё было красочно и на удивление профессионально. К финалу вышли танцоры в костюмах пингвинов с воздушными шариками, изображающими живот и, неловко перетаптываясь, исполнили забавный и симпатичный танец пингвинов. Дети восторженно хлопали, воспитательницы довольно кивали, директор, подтянутая и ухоженная женщина, совсем не похожая на жительницу Торжка, улыбаясь, что-то записывала себе в блокнот – наверное, краткий отчёт о проведённом мероприятии.
После концерта дети висли на Владимире и просили кто – покрутить, кто – подкинуть повыше. Он, потный и счастливый, не отказывал никому. Дети поглощали кратковременную радость, как мороженое в жару, хватали большими сливочными кусками, не боясь ангины и зная: новое приключение может выпасть не скоро, а скука будет долгой и однообразной, как вид из окна: поле, кладбище, лес.