Про то, как в колхозе батрачили, мы с ней вспоминать не любим. Я на складе весовщица была, Дуся – учётчица. А бывало, что и мешки к весам вместе таскали. И в чёрных халатах, в нарукавниках одинаково надрывались с утра до ночи. Там, дорогая ты моя, нашей радости мало осталось; на окнах толсты сетки и замки на дверях пудовы… А как в невестах в клуб летели, про то посудачить можно. Всё мы счастья ждали! И обе до старости дожили, а старости – не понимам: не хотим. Ну её ко псам…
Шла я, значит, шла... Погоди! Не перебивай!.. А солнышко с утра уж такое развесёлое играло – рай небесный почти что весь видать! И воробышки вкруг меня скачут, и кошки из травы глядят. Хороший выдалси денёк!..
И как от этого рая пресветлого попала я – в мрак, моя золотенька, до сей поры не пойму! Веришь – нет? И в мрак – и в холод! Эта сама Дуся распрекрасна – она же меня на тот свет чуть не отправила. А вся история через девок вышла.
Видала, что ль, какея мнуки две к Дусе на легковушке приезжают?
Расписные. Майка да Юлька. Обе – учёны-переучёны, грамотны-переграмотны. И юбчонки на них детски, а сами – кургузеньки, как две кубышки. По двору в баушкиных калошах шлёндают.
Нет, не плохие девки, зря не скажу. И сдобны, и приветны. Только уж больно расписные; брови чёрны – до ушей.
Ну, Дуся их сразу запрягат:
– Копайте огород!
Оне – наперебой:
– Нет, бабань! У нас ногти длинны, в синий цвет крашоны, нам нельзя… Мы тебе, бабань, лучше три мешка картошки на базаре купим, тебе на зиму хватит. А сажать – не будем.
Вот как! Пускай земля травой, бурьяном позарастат, как перед смертью. Дусе-то и страшно!
Эх, она их гонит взашей:
– Ступайте на задний огород, сказала! А то я сама щас же всё перекопаю и с грудной жабой в койку лягу! Грянусь, распластаюсь на две недели, чтоб стыд вас пробрал… Токо и умеют сметану на лицо мазать да козу дразнить, не серьёзны вы девки! И как вас в городе начальники терпют…
Теперь Майка-то – старша, мне по утру и говорит. Юлька, младша, в очках котора, на базар умелась, а Майка рукомойник под яблоней споласкиват – звяк-бряк! – да и говорит:
– Погляди-кось, баушка Груня, сколь у нашей бабани картошки-то в погребу с прошлого года осталось, хоть бы своровал её кто.
И я:
– Где?! Где?.. Ну-ка, где?
А сарай нараспашку стоит – весь нарасхлебянь. И в погреб-то я слезла! Худо-бедно... Он у них глубоченнай! А лесенка никудышна, осинова, туды-суды мотатся, и ноги мои стары мотаются тоже. И как только я с неё не сверзилась, шейку бедра не сломала… Ну – приземлилась.
Майка-то в погреб заглядыват:
– Не убилась ты, баб Грунь? Что-то резко спрыгнула. Я даже не ожидала.
– Да мосолки вроде целы! А суставы навихлялись. Щас отдышусь…
Ну и что ты думашь? Этой картошки старой там – гора! А на вершине той горы, на макушке самой – яйцо!
И Майка мне сверху смеётся:
– Этот картофан, баб Грунь, мы только с краю берём. С верхушки – нельзя. А то яйцо стронется.
– И что?
– А то, что яйцо – не просто яйцо лежит. А оно заколдовано.
– А чтой-то оно у вас заколдовано?
– Бабаня так сказала. Её слово – закон!.. Это при закрытых замках, при запертых воротах, по ранней весне кто-то в погреб пробрался, да нам его и подложил. Чтобы мы дотронулись – и заколдовались.
А тут и Дуся подошла – сердита. Уж больно не любит, кто без спроса самоволит! Из сарая кричит:
– Ты что, Аграфена, по чужим погребам лазишь? И с каких пор?
Она козе воду выносила. С пустой плошкой у погреба стоит, вниз щурится – сроду моргослепа.
– А вот с таких! – из подземелья-то откликаюсь. – Дивлюсь, какую горушку ты тут настроила. И яйцо на верх приладила. Оно как звезда на кремлю.
– А что ты яйцо не сняла? Взяла бы, да и сняла.
– Зачем я буду чужие яйцы своеми руками брать? У меня такой привычки нету.
– Затем! Ты бы его взяла – а я бы поглядела, как тебя паралич бы расшиб. Его, заколдовано, для нас подложили, а вот ты бы это колдовство себе и сцапала. На долгу память.
Я перед картошкой сижу, на нижней перекладинке примостилась, за сердце держусь, за бок хватаюсь. Ну, из подземелья вверх всё же рассуждаю – по-разумному:
– Чай, ваша курица, собственна, в погреб залетела да на картошке и снеслась.
– Чтой-то ей на картошке нестись, когда гнёзды есть? – Дуся-то прям удивилась. – У моих кур в заводе такого не было. Чай им там жёстко! Зачем под землю моем курам прятаться, когда у них сарай просторнай? А кто яйцо нам подложил и на него нашёптал, я всё одно дознаюсь!
– Ну… Може, котора курица на насесте у тебя ночью крепко заснула, да с жёрдочки и свалилась. А с перепугу не удержалась: яичко на картошку сронила.
Нет! Дуся не верит. И слушать не хочет:
– Твое куры, Аграфена, что-то с насеста не падают, а мое – шлёпыются?! Чай оне у меня сроду хорошо коготками за насест держутся и спят. Не калеки – мое куры: падать-то. Не безноги, не инвалиды.
Майка говорит:
– Ты, баушка Груня, сама из погреба вылезешь? А то я пойду Юлькину книжку читать, пока её нет.
– Вылезу! – ей кричу. – Я на полгода твоей баушки моложе. Ступай…
Ну. И Дуся фыркнула что-то – с ней ушла. Плошку наверно относить. А у меня в ихнем погребу лодыжки свело – спасу нет. Спазм, видать, приключилси! Лютый спазм! От холода, что ль? Холод там – земляной, плохой. Иль от нервов? Не знай… А уж коленки-то ломит! Еле терплю. Связки поди-ка развязались.
Ага. Дуся наверху появлятся. И на краю погреба нарочно по-всякому подбочениватся, чтоб я её снизу увидала, какая она боевая. Задорна, боевая – спина коромыслом.
– Ты моложе, – говорит. – А Фёдор-то всё одно на мне женилси. Не на тебе.
– Знаю я, как он на тебе женилси…
– И как?
– По принужденью, вот как. Вся его родня, Дуся, тебя за это не любила и не выносит, всем известно.
Она в сарае-то и призадумалась:
– …И у меня уж такая догадка была, – говорит. – Може, мне мстит кто? Вот этим вот яйцом? Завидоват и мстит.
– Что-то поздно спохватились – мстить-то…
Лодыжки растираю, морщусь, а беседу веду.
Она теперь наверху потопталась-потопталась – ага, с другой стороны зашла:
– А если Фёдор со мной по принужденью жил, а не по доброй воле, что же он не развёлси? Взял – да к другой бы убёг. Котора на полгода моложе. А вот ведь не убёг!
– Ну и раньше время помер! – из мрака-то откликаюсь. – От удачной женитьбы наверно… Везенья свово не перенёс. Да на радостях и скончалси.
А Дуся прям что-то злится:
– Ты там на яйцо уставилась – иль оно тебе знакомо? Узнала ты его наверно.
И я её сначала даже не поняла.
– С твоем яйцом я, Дуся, не знакомилась. Мне оно зачем? – намёки её в голову я не беру и только по-всякому прикидываю: – А може, её, вашу курицу, напугал кто? Она спросонья-то не разобралась, да в темноте мимо гнезда и просвистала.
– …Я, что ль, по ночам к курам бегаю и в сарае их пугаю? – опять Дуся возмущатся. – У нас кур пугать некому. И не доказывай, что яйцо нам не подложено! Я лучше знаю. Меня не проведёшь.
– Петух, може, на неё ночью зачем-нибудь запрыгнул.
– И зачем?
– Ночь со днём перепутал, да и запрыгнул… А она, бедна, спросонок зашаталась. Ну и свалилась.
– Она что? Пьяна, что ль, была? Зашаталась!..
– Правильно, Дуся, я твоей курице рюмку не подносила. А это, наверно, ты кур плохо кормишь! У ней голова-то и закружилась – с твоей иканомии!
– Не знай… – Дуся-то инда отвернулась. – Никогда у меня ни одна курица в обморок не падала! А что у меня куры припадошны, то никто тебе не поверит, ни ваша улица – ни наша… И у всех петухи днём кур топчут, а мой – белены обклевалси? В потёмках по курам он шарашится, как вроде сбрендил… Стыдно помыслить, чего ты, Груня, мне нагородила! И я – скупердяйка, и куры у нас – немощны, и петух маньяк… А я всю голову изломала – это кто же нам зла пожелал?! Уж от кого – от кого, ну от тебя, Груня, я этого не ожидала!
Нет, ты подумай! Какую пересортицу из моих слов она сотворила! Всё на свой лад перековряла, перемешала… И уж только тут догадка-то меня осенила: всю как есть – осенила, с головы до пят:
– Да уж не я ли на яйцо-то нашёптала? Так ведь выходит!
– Не знай, Аграфена, не знай. Я тебя за язык не тянула, а ты сама сказала, про свое делишки! Вот и сиди там, пока не посинешь… Юлька! Хватит с кошёлкой стоять! Закрывай-ка вороты! А то больно много к нам разного народу без дела ходит… Вроде без дела, а яйцы потом – возникают! В неподходящих местах…
Я и притихла. Примолкла, знашь. Плохое дело-то разворачиватся! А ну-ка слава про меня пойдёт? Такая слава – хуже не придумашь…
Ну. И осталась я там одна-одинёшенька. На самом дне своей жизни! И Юльку что-то мне не слыхать, и Дуся испарилась – вороты позапирала, щеколдой постучала, да и ушилась; куды – не знай. А я только свое чашечки растираю. Коленки мну. И до белого света доползу иль нет? Даже не загадываю… Веришь? Ни одну свою ногу на лестницу поднять не могу! Оне у меня, ноги,
недействительны стали. Колдовство, что ль, на них повлияло?
И вот видишь, какие бывают люди! Меня тут у них, считай, парализовало! А они и не печалятся! И эта Дуся стоеросова – не помнит, как я за неё хлопотала, когда у ней в бумагах недостача выскочила… Вот зря, наверно, заступалась! Учётчица – а мое добры дела что-то она не учитывала! И в грош их не ставит – и не ставила сроду!.. Ты погляди, чего яйцо-то выявило!
Ну, вот! Сиднем, значит, я сижу! В земляной могиле глыбокой! И дар речи из меня весь вышел… Молчу, как немтырь! Да и думаю: постой. Выберусь на солнышко – всё ей выскажу!
Голову-то задираю, задираю – а нет на верху ни разъединого человека живого. И он не намечатся. Одне рожищи чёрны надо мной нависли! Ба-а! Несусветны рога…
Коза её, значит, кривобока подошла. Принюхиватся, не уходит. Раздумыват: как эту старуху туды занесло… Ещё бы Дусина коза на меня в погреб рухнула! Хороша мне компания.
А время-то идёт!.. Ну. Слышу – звяк-бряк – кто-то руки под яблоней моет. Ага, Дуся!
– Пошла отсель! – козу-то отгонят, да мне кричит. – Ну и долго ты в нашем погребу прохлаждаться думашь? Нет, поглядите на неё, на эту Груню разнесчастну! Сложила ладошки на мандошке и сидит! На вожжях, что ль, тебя подымать?
Тут я не стерпела:
– А ты возьми, да крышку-то и захлопни! И замок на погреб навесь. С печатью. Чтоб я тут окочурилась. Для твоего спокойствия… На чисту воду ты меня выводить стала! На своём склоне лет. А подумала бы головой: мне твой Фёдор золотушнай на кой ляд сдалси? У меня свой муж был. Не плохой… Качественнай.
– Вот именно. Был – да сплыл.
Сплыл, конечно… Подхватил свою саратовску гармошку, надел фуражку-восьмиклинку назад козырьком – да и сплыл. В город Астрахань. Вниз по течению.
Тут уж мне – только с ней соглашаться:
– Твоя правда, Дуся!.. По личной жизни у меня – большой недовес.
Побегала она вокруг погреба – побегала:
– Ты там без солнца-то, наверно, скукожилась? Продрогла, что ль? А то я пойду самовар ставить. Щас чаю горячего напьюсь. С мёдом.
Ну, я с ней и разговаривать не хочу: расстроилась что-то.
Нет! Она не униматся:
– Живая ты там? Иль уж стала ты, Груня, мумия?.. Може, тебе стару фуфайку Фёдорову кинуть? Ты с ней обнимисси. Для тепла…
– Фуфайки не перепутай! А то – кто какую фуфайку у тебя оставлял, сослепу не разберёшь. Ты бы их надписывала, что ль... Ну, сверху-то лестницу придерживай, Дусь. Полезу я. Щас ноги переставлю…
– Давай! Лезь! Не рассыпси гляди, соперница грозна…
И вот, лестницу она держит и советы мне даёт, и заботу свою – проявлят:
– Выползай. Не торопись! Что ты как расщеперилась?! Раскорячилась во все стороны. Подожмись чуток! Вот, вот... Ох, Аграфена! Вся ты в паутине, как шишига...
Жалет всё же меня. Жалет – подбадриват:
– Ногу-то закидывай. Ай она у тебя не гнётся? Вроде – искус¬ственна… Ты как же спускалась? На никудышных-то ногах?
– Не знай, какой бес меня в твой погреб занёс.
– Мою руку хватай, не вихляйси!..
Ну. Выбрались мы с погребицы на солнышко. Всю меня потрясыват, покачиват, и Дусю – тоже. Сели на крылец. Она утихомирилась маленько. И только в разум свой взошла – каяться стала, Дуся-то. Каяться, виноватиться:
– Не обижайся, Аграфена! Сроду я тебя в плохом свете не подозревала, а это так: что-то мне думанулось!.. Ты уж прости! Морок меня обуял – морок страшеннай! Примстилась талала несусветна… Прости, не обижайси. Вот, стары люди нам роптать-то не велели, а я – возроптала что-то. Прости…
Обнялись мы с ней. Я и прослезилась:
– Да, Дуся! И ты меня прости!
Она теперь помешкала, помешкала – и отодвинулась! Отсела, да мне в прищур и говорит:
– За что?
Я прям растерялась:
– Как – за что?
– Прощенье ты, Груня, просишь, значит – есть за что!
– Ну… Я тоже язва хороша бываю. Наверно.
– Это ты мне голову морочишь! Не сходятся у тебя концы-то с концами, Аграфена! Известно тебе было, что яйцо заколдовано. И ты его, своё яйцо, проверять лазила. И не отпирайси.
Я прям подскочила. Тут же решила:
– Всё, Дуся! Значит, нашей дружбе – конец! И твоех глупых речей, Дуся, я больше слушать не буду. И ты меня к себе теперь уж не зови. И как помру – к гробу моему близко не подходи! А то нарочно тебе сниться стану и тебя душить! За распоганы твои мысли…
А она рукой машет, да подбочениватся:
– Я сама кому хочешь приснюсь. И сама кого хочешь удушу. А если яйцо не заколдовано – что же ты, Груня, его с собой не забрала? Забрала бы, да вон, в Сидоров огород, через забор и закинула бы! Може, у тебя и руки бы не отвалились. Раз яйцо без наговора.
Гляжу я на эту Дусю неуёмну – и диву даюсь:
– Чтой-то я буду яйцами в Сидоров огород кидать? Чужими яйцами – в чужой огород?!. А ну-ка за забором-то Сидоров мальчишка ходит?
– Ну и что? Яйцом ты его до смерти не убьёшь. Мальчишку этого. Выживет, поди-ка.
– В своём ли ты уме, Дуся?.. Да этого мальчишку – его только вчера мать ко мне за цыганской иглой присылала: собралась после зимы всё шерстяное перештопать наконец-то. А индюк наш, пырын, на него надулси. Как заклокочет, как хвост распушит! Да мальчишке на спину и взлетел. Мальчишка, правда, молчком отбилси, убёг с иголкой-то… Сидоровы и скажут: то Грунин индюк нашего мальчишку в маковку надолбил – а теперь она из чужого двора яйцо в него метнула. И може, в то само место…
– Вот. Моех кур, Груня, ты срамила. А у вас самих индюки как цепные собаки…
Ну, я даже в спор не вступаю:
– Ладно, – говорю. – Благодарю тебя, Дуся, за тёплый приём. Теперь уж десятой дорогой твой дом буду обходить… Я ведь и шла-то – мимо: рогатку Сидоровым отдать. Мальчишка рогатку у нас во дворе обронил… А к вам уж так заглянула. По старой памяти. А наверно, не надо было.
Тут мы обе замолчали – и друг на дружку молчком поглядели.
– А где рогатка-то? – Дуся спрашиват.
– Да вот, в переднике. В кармане…
Опять сели – молчим. И Дуся только охат, вздыхат:
– Некуда нам будет картошку нову сыпать. Это яйцо – оно нас погреба лишило! Связало нас – по рукам и ногам! Яйцо... Ну-ка, что за рогатка?
И вот, вертит она Сидорову рогатку в руках – да на погребицу поглядыват. Поглядыват…
– Значит, не заколдовано яйцо? – щурится.
– Не заколдовано.
– А раз не заколдовано…
Тут уж я сразу вскинулась:
– Нет! И не уговаривай!... Вон, крикни девчонок, пускай они яйцо сшибают. Из этой рогатки.
– Аграфена! Им нельзя. Это на девок наговорено, чтоб оне за кривых парней замуж угодили. Иль на меня тут порча. А на тебя – нет. Ты стара, чужая. И на тебя лучше не повлият, с большого расстоянья тебе не грозит.
– Надо Сидорова мальчишку позвать. Он сразу попадёт.
– Что ты?!. Груня! Не вздумай им говорить! Сидоровы узнают – нас на смех подымут. Чай, оне сроду зубоскалы.
Опять молчком сидим. Ну, Дуся правда нет-нет – да и забормочет:
– Ты без очков ходишь. Може, разок стрельнёшь – в яйцо-то? В сторону его собьёшь? Всё же – руками не тронешь. Тебе совсем оно безопасно. Не то, что нам.
– Твоё яйцо – ты и стреляй. Не моё дело!
Ладно. Она теперь всё заново перекумекала, да и говорит:
– Вот я тебя, Груня, поняла. Раскусила ведь я тебя… Если ты наколдовала, тебе в яйцо стрелять, конечно, никак нельзя. А то твоё колдовство против тебя обернётся. Вот ты и упирасси… Да! К тебе самой, Аграфена, оно тогда возвернётся! Как неликвид.
О-о-о! Растуды твои качели… Провалились бы вы пропадом, все подружки задушевны! Чтоб я ещё зашла – хоть к одной?! Нет. Нет! И нет.
– Куды стрелять?
– В яйцо!.. Вон и камушек хороший лежит… Самый тебе подходящай, по-моему.
– Я опять в погреб не полезу!
– А зачем тебе в него лезть? Ты на край ляг! Локтями-то в землю упрёсси, я тебя за ноги удержу. И в погреб-то пальнёшь… Нет, Груня! Ты так сверху не попадёшь! Ползи! Чувяки не потеряй. Свесилась бы ты вот так. Целься в него… Сильней натягивай!..
Ну, тут уж и я – возроптала! Распоследними словами эту Дусю изругала… От грузчиков я таких слов не слыхала, не то что от себя. Встала я во весь свой рост! Отряхнулась! И вот – веришь-нет? Попала! С девятого раза – попала…
А яйцо это – одна пустая скорлупка была. Оно и разлетелось: фыр! В нём уж всё колдовство давно высохло…
Тут опять мы с Дусей-то обнялись! И настал у нас праздник! Я под яблоней умылась, утёрлась – и сели мы за самовар! С городскими конфетками чай пить! Майка – с нами за столом, хлопочет. А Юлька на сундуке лежит, в книжку сквозь очки смотрит.
– Аграфена! – Дуся-то сама себе не верит. – Как ведь точно ты в него заряд-то встремила! В солдаты тебя надо отдать… Полна теперь свобода у нас! А то исподтишка оно всё равно уж – действовало! Вон, Юлька у нас вроде как заговариваться стала… Слышь, чего Юлька-то говорит? Желток в яйце – он Солнце! А дальше-то, Юльк, как?
– Бабуль, ты не поймёшь… Считай, что яйцо – это своя Солнечная система. Символ самовозражающей жизни…
И листики токо переворачиват: уж больно грамотна!
Ну, мы над Юлькой, конечно, посмеялись:
– Высох уж он изнутри – весь наш символ…
– Може, и систему нашу Солнечну кто заколдовал? Если она, система, яйцо? – говорим. – Кака-то нечиста сила сидит в своём углу, за морями, за долами, да на неё порчу насылат?
– А что, може, кто и колдует!.. На солнышко. А мы тут бесимси, как дураки…
Так, повеселились маленько.
И только я из ворот вышла, как сзади меня – топот, крик:
– Баушка! Отдай рогатку… Баушка, отдай рогатку!..
Мальчишка Сидоров мимо пробегал. Ну, схватил её из моих рук – и умчалси с ней со всех ног! Радёхонькай…
И до дому кой-как я дошаркала: устала-а-а – ровно в поле убралась! Зато спала – как убита. Уж больно хорошо выспалась. А с утра вышла… Погоди, не перебивай!.. Солнышко опять играло, как на Пасху! И такой хороший денёк выдалси! Я и отправилась – к Сидоровым. За цыганской иглой. А то оне про неё забудут, она у них и приживётся, с толстым-то ушком со своим... Да и думаю: к Дусе надо зайти – выдохлось, что ль, у них колдовство-то за ночь? Или нет?
Гляжу – девчонки на заднем огороде землю копают, от солнышка приплаточились. Работают. В резиновых перчатках… Вот! Видишь, как? Хотят-не хотят – а копают! Что значит, баушкино слово – закон!
А самой Дуси во дворе не слыхать. И совсем уж я к ним в дом, считай, взошла! Да и развернулась… А что я подхватилась – и сама не знаю. Вот, ты скажи: это какой шут меня к погребу понёс?
Свесилась я вниз, пригляделась…
А там, на картофельной куче, на вершине на самой… Яйцо!!!