Я умереть хотел во сне,
когда луна в окошко светит.
Мир не нуждается во мне.
Уйду – никто и не заметит.
Мир был действительно жесток.
Ревел бульдозер меж развалин.
Сверчок, забывший свой шесток,
я этим рёвом был раздавлен.
Но наступала тишина.
Окно вечернее темнело.
И демон плакал у окна
Неартистично, неумело.
Но даже тех светлейших слёз
мир не увидеть умудрился.
А лунный свет в листве берёз
переливаясь, серебрился…
* * *
О родине, о маме,
о жизни, о любви
стихи приходят сами –
зови иль не зови…
Жгут сердце строки эти,
они не могут тлеть,
и ты живёшь на свете,
чтоб их запечатлеть.
* * *
Торт разрезан. Извольте откушать!
Кто-то кофе по чашкам разлил.
Человек, не умеющий слушать,
говорил, говорил, говорил.
О сверхнациях, супердержавах,
о великих народных вождях.
На идеях, затасканных, ржавых.
поднимался он, как на дрожжах.
И возвысился – солнце в зените,
мавр в трагедии – прямо, беда!..
Встал я с кресла, сказал: извините,
и ушёл от него. Навсегда.
БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК
Идём одной колонной. И у
каждого
в руках портрет – реликвия своя.
Не господа – товарищи и
граждане –
единая российская семья.
Знамёна и хоругви здесь не
лишние.
Отцы и деды с нами! Мы –
народ.
Они – в Небесном войске у
Всевышнего,
мы на Земле свершаем Крестный
ход.
Враги, вы зря протестами
полощите, –
идут богатыри, а с ними Бог!
Вся ваша мелюзга с Болотной
площади
осядет пылью пройденных
дорог…
Со мною внучка, сын, жена
любимая,
и вся моя Орловка, вся родня.
Идёт по свету рать неодолимая!
Отец родной, ты слышишь ли
меня?
Ты плачешь ТАМ слезами
чистой радости,
ты не забыт, и пахарь, и солдат!
Не надо фейерверков – из-под
радуги
На нас, живых, бессмертные
глядят!
Державный шаг с молитвами
великими –
единства очищающий момент!
Вглядись в людей – их лица
стали ликами,
и впереди колонны – президент.
А лучше – вождь, вернувший
Крым Отечеству,
и у него в руках – родной
портрет.
Бессмертный полк – спаситель
человечества.
Другой опоры не было и нет!
* * *
Виктору Суворову
Вот и мы постарели, мой друг,
но не будем о грустном.
Для самих-то себя мы давно
ничего не хотим,
лишь бы вновь увидать –
журавли пролетели над Русью.
Только где она, Русь? Мы в
сердцах её молча храним.
Нам с тобою, наверно,
счастливое детство досталось.
После самой свирепой и самой
великой войны
из окопов промёрзших сквозь
боль и тоску, и усталость
возвратились отцы, чтобы мы
появились, сыны…
И когда мы вдвоём держим путь
к православному храму –
помолиться за них и поставить к
распятью свечу
за ушедших любимых и –
каждый – конечно, за маму,
вдруг заплачет душа: «Я от них
уходить не хочу!..»
Не спеша за столом
поминальные чарки наполним –
впереди и у нас
предназначенный Господом срок.
А рождественский снег всё летит
на житейское поле.
Мы идём по нему. Горизонт –
как небесный порог…
Мы с тобой не поблажек, а
милости Божьей просили –
дескать, дети и внуки под
нашим присмотром растут…
И опять журавли высоко
пролетят над Россией,
А сады, что посажены нами,
весной расцветут.
* * *
Декабрьский дождь и майский
снегопад
ворвутся в жизнь и всё
переиначат.
Вон в конуре безмолвствует
Пират,
а внучка – ей три года –
чуть не плачет…
Черту смиренья не переступи,
живи в ладу с надеждою
незримой!
«Всё будет хорошо. Ты потерпи, –
скажи спокойно женщине
любимой.
Земля прекрасна, наша жизнь
на ней
устроена – счастливей не
бывает…»
Неясная тревога всё сильней,
всё явственней тебя одолевает.
В больничной палате
Диагноз – трепетание предсердий…
Поэзия! Нужны ли тут врачи?
В палате смех. И кто-то из соседей
Сказал, шутя: «Не хочешь –
не лечи!
Люби и будь любим, покуда
ноги
несут – и о пощаде не моли!»
И Женщина возникла на пороге.
Трепещут вновь предсердия мои…
* * *
Между тьмой и светом – чую –
будет маяться душа.
Я любил жену чужую
и не каялся, греша.
Целовал блудницу эту
то с крестом, то без креста.
Как душе пробиться к свету
через узкие врата?
Хватит! В бездну не полезу.
Ободрал уже бока.
Вдоль реки, потом по лесу
вьётся тропка, как строка.
Поздно, брат, беречь здоровье!
Виден финиш впереди.
Страсть, не ставшая любовью,
сгинь из сердца, пропади!
Так чего же я тоскую
и с крестом и без креста?
Я любил жену чужую.
Были узкими врата…
* * *
Бес в ребро! Это финиш,
наверно.
Плотский грех даже стыд не
берёт.
И поэт, что любимой отвергнут,
втихаря к проститутке идёт.
Вот такая житейская драма.
Только славу в поэте любя,
даже Блока Прекрасная дама
к падшим сёстрам гнала от себя.
Маяковский, униженный Лилей,
Наш Есенин, ушедший в запой…
Сколько пролито слёз на могиле!
А могли ведь спасти, Боже мой!..
На любовном, на чувственном
фронте
лицедействуй – заплатишь
судьбой…
Ночь. Фонарь. Из любой
подворотни
кто-то в чёрном следит за тобой.
* * *
Не дорожи моей любовью,
не стой подолгу на ветру!
Скажи вослед: «Господь с тобою!»,
когда умру.
Умру. И Лета, словно Кама,
позволит вечность полюбить.
Жена покойная да мама
меня там встретят, может быть…
* * *
Памяти Светланы
Как остро тебя не хватает!
Особенно летом.
В каких ты мирах обитаешь?
И мне бы туда…
Роман не дописан, остался
романс недопетым,
и ты в моё лето уже не придёшь
никогда.
А озеро, где мы купались
(наверное, помнишь?),
тоскует по бёдрам атласным не
меньше, чем я.
По травам пройдя луговым на
елабужской пойме,
ты в воду вступала под раннюю
трель соловья.
И солнце ласкало (а я ревновал
тебя к солнцу)
высокую грудь, завитушки над
лоном твоим.
И память, и нежность от наших
счастливых бессонниц
храню, пока жив я. И образ твой
мною храним.
Пусть Кама и Вятка, и прочие
быстрые реки
тебя догоняют, минуя в тумане
холмы!
Ведь ты, уходя, молодой
остаёшься навеки,
а я, постаревший, всё жду, когда
встретимся мы…
* * *
Перемен! Мы ждём перемен! Виктор Цой
И жизнь прошла, как теплоход
по Каме.
Что я скажу вам, сидя у реки?
Не ждите перемен, меняйтесь сами,
лишь – не теченью жизни вопреки…
* * *
Поэт не врач, а боль. Струна и
нерв.
Когда к поэту уваженья нет,
не сомневайтесь в том, что
одурачен
народ, ведомый властью к поп-
звезде
и к зрелищам, и далее везде,
где Пушкин на Киркорова
растрачен…
ВЛАСТИТЕЛЮ
За песню соловья не упрекай!
По воле неба он не знает страха.
Есенин – Божья дудка, а Тукай –
Курай Аллаха.
ПОЭТУ
И Слово было Бог…
От Иоанна
О чём ты говоришь, Господь с
тобою?
Игра в слова – опасная игра,
когда она становится судьбою
на грани адской бездны и добра.
Бумага, карандаш, остывший
кофе,
сквозняк в жилище, тесном и
пустом…
А ты вслед за Учителем к Голгофе
идёшь, гонимый, с жертвенным
крестом.
Неважно где – в Рязани иль в
Казани –
настигнет срок, когда платить
пора.
И Божий дар, и Божье
наказанье –
игра в слова, опасная игра.
* * *
Жил да был один поэт.
Не из праведников, нет.
Куролесил, баб любил,
водку пил да морды бил.
А потом сквозь стыд и срам
приходил он в Божий храм…
Бог прощал ему грехи
за хорошие стихи.
* * *
Кама предосенняя волнуется,
ветерком подёрнута слегка.
Как мужчина с женщиной,
целуются
в небе надо мною облака.
Вот и август, словно друг
единственный,
дорог мне, и светел, и пригож.
В лес войду. И хвойный он, и
лиственный,
на картины Шишкина похож.
Понадеюсь – лето не последнее
по реке плывёт за горизонт.
Я одет пока ещё по-летнему,
но в руке, на всякий случай, зонт.
А перо, дай Боже, не затупится.
И желанья нет считать грехи.
Осень, чаровница и заступница,
надиктует новые стихи.
* * *
Николаю Рачкову
Вот и старость… Но поверьте
слову:
летом я силёнок наберусь,
к Шукшину, Есенину, Рубцову
всё-таки нагряну – вспомнить
Русь…
А чего? А кто нам помешает?
Душу, как гармошку, разверну.
Пусть она, просторы оглашая,
загорланит аж на всю страну!
Смотрит на Катунь с холма
Василий.
На Оку любуется Сергей.
Николай: «Храни себя, Россия!»
Соберёмся вместе: эге-гей!
Посмеёмся. Может, и поплачем…
Денежек вот только накоплю
И поеду. Не могу иначе,
потому что Родину люблю.
