Пока дома стояли вровень,
их тени так же вровень шли.
Кольцо больших и малых родин
сжималось в области души.

Пока созвездия сливались
в одну немыслимую нить,
я мог два слова боль и зависть
на десять букв разъединить.

                 * * *
Стоял у берега моря, и море было совсем синим,
бежал по равнине, и равнина была совсем узкой,
и видел горы, и в каждом камне видел своего сына,
и видел дочь свою в каждом пологом спуске.
Руки тянул вперёд, пальцы, будто слепец, на ощупь,
пил воздух, был воздух полон грозы, был полон,
открывал глаза, и день представлялся ночью,
закрывал, и ночь была светлее июньского полдня.

И поднимал голову, и голова была выше солнца,
и смахивал пот со лба, пока стоял, бежал, смотрел я,
и если был вокруг меня так называемый социум,
то он был для меня не более чем иная материя.

           ПЕСОЧНИЦА

Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал,
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.
                 Осип Мандельштам

Не тень цветущего каштана –
побеги от скрещённых спичек.
Вот этот низенький куличик
пусть будет холмик Мандельштама.

Какая, в сущности, умора
произносить: никто не вечен.
Пиковой маковкой увенчан
свод жестяного мухомора.

Песок рассыпчатый, неловкий,
чуть намочить его из лейки.
На разноцветные скамейки
садятся божие коровки.

От песнопений карусели
до колокольного разлива.
И скорбь воистину красива,
чиста, как детское веселье.

                * * *
Когда не станет смерти никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой,
щемящий неминуемый покой
миры наполнит жизнью никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой.

И мы одни с тобой (рука в руке)
пойдём к реке, и будем налегке,
и перейдём ту реку налегке –
рука в руке – моя в твоей руке
спульсирует, как рыба в тростнике.

И снова станет жизнь такой, какой
была до самой смерти никакой,
и снова станет смерть такой, такой,
какой была до жизни никакой,
какой была и – никакой другой.

                       * * *
«Не убоится верности предавший» –
ввернёшь и замолчишь на пару дней,
обдумываешь реплику: чем дальше
уходишь в речь, тем паузы длинней.
«Не убоится пастыря заблудший» –
и тишина, хоть колоколом бей,
величественна поза, лик: чем глубже
суждения, тем выглядишь глупей.

«Не убоится вечности убивший» –
молчание, по-гамлетовски тих,
взволнован как ребёнок, но чем ближе
тебе слова, тем непонятней стих.

                      * * *
Три года мне, и было мне когда-то
всегда три года, словом, ерунда,
и падал снег, вставал и снова падал,
и было так светло, как никогда.

И было так воистину спокойно,
и тихо так, что не хватало сна.
Я лез на стул, потом на подоконник,
смотрел в окно и прыгал из окна,

и падал в снег, вставал и снова падал,
и вырастал на четверть головы.
Оно мне надо было? Надо, надо,увы.

                * * *
Снова зима, и снег за окном
величиной с горошину,
и нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.

Это всё сна небывалый путь,
коего так не хватало.
Холодно, некому подоткнуть
краешек одеяла.

Выйду во двор, пойду босиком,
как по траве некошеной,
и – нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.

Если зима и если кругом
белого неба крошево,
то нет ничего плохого в том,
что нет ничего хорошего.

                   * * *
Научись молиться моим богам:
для начала медленно, по слогам,
округляя рот, расправляя плечи,
постигая смыслы печатной речи.

Всё быстрее, мягче, в конце концов
уберёшь в сторонку молитвослов
и, слегка сбиваясь, за фразой фразу
повторишь на память. Конечно, сразу

не сумеешь, но не гневи богов,
если спать пойдёшь, не увидишь снов,
потрудись ещё, перечти и снова
отведи глаза от молитвослова.

За печатной речью не виден край,
научись молиться, потом – ругай,
разучи молитвы, потом – суди
до морщин, до судорог, до седин,
до потери пульса, до кома в горле,
остановки сердца, удушья, астмы…

Верю: нету богов покорней,
знаю: боги мои всевластны.

                 * * *
Это жизни моей торжество:
с теплотой неземною
вынимать из кровати того,
кто считается мною,

ставить на ноги или держать
на весу, не роняя,
выдавая пустую кровать
за преддверие рая.

Вот и доброе утро, страна,
слишком доброе утро.
Я почти отошёл ото сна,
улыбнулся как будто,

и, нащупав рукой пустоту
на соседней подушке,
потянулся, отмеря версту
от мысков до макушки.

По холодному полу туда,
где находится ванна,
и сказал, что уйду навсегда,
и ушёл, как ни странно...