Где динамик хрипел от темна до темна
И нигде его не выключали –
Вдруг внезапно объявят, что снова война
И по радио выступит Сталин?..
Этот круглый динамик меня одарил
Знаньем опер, столиц и героев.
Душу «Валенки» грели,
«Орлёнок» парил,
И танкистов-друзей было трое…
А Утёсов хрипел нам про шар голубой,
Но мы знали – объявят тревогу,
И пойдём «на последний, решительный бой»,
Так что, «смело, товарищи, в ногу…»
А теперь ни динамиков нет, ни святынь…
И давно нет в быту керосина.
Телевизор посмотришь: «Нечистая, сгинь…»
Где был дух, там одна Хиросима.
Слышу старых друзей голоса из-под плит –
Им так больно, что мир разворован!
И отрада одна – белый аист летит
Всё же выше, чем каркает ворон…
* * *
Узколицая тень всё металась по
стареньким сходням,
И мерцал виновато давно
догоревший костёр…
А поближе к полуночи вышел
отец мой в исподнем,
К безразличному небу худые
ладони простёр.
И чего он хотел?.. Лишь ступнёй
необутой примятый,
Побуревший листочек всё рвался
лететь в никуда.
И ржавела трава… И клубился
туман возле хаты…
Да в озябшем колодце звезду
поглотила вода.
Затаилась луна… И ползла из
косматого мрака
Золочёная нежить, чтоб снова
ползти в никуда…
Вдалеке завывала простуженным
басом собака
Да надрывно гудели о чём-то
своём провода.
Так отцова рука упиралась в
ночные просторы,
Словно отодвигая подальше
грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал
грохочущий «скорый»,
Чтоб во тьме растворяясь,
молитвенных слов не спугнуть…
И отец в небесах…
И нет счёта всё новым потерям.
И увядший букетик похож на
взъерошенный ил…
Но о чём он молился в ночи,
если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал… Ну а я
ничего не спросил…
* * *
Шепоткам назло, глазам колючим,
Недругам, что ждут невдалеке,
Я пишу на русском, на могучем,
На роднящем души языке.
Я пишу… И слышится далече,
Сквозь глухую летопись времён,
Исполинский рокот русской сечи,
Звонниц серебристый перезвон.
И живот в бою отдав за друга,
Друг уходит в лучшие миры…
И по-русски просит пить пичуга,
И стучат по-русски топоры.
И рождён родного слова ради,
Будет чист прозренья чудный миг,
Как слезинка кроткого дитяти,
Что стекла на белый воротник…
* * *
Догорала заря… Сивер выл над
змеистым обрывом,
Умерла земляника во чреве
забытых полян…
А он шёл, напевая… Он был
озорным и счастливым…
– Как же звать тебя, милай?..
И вторило эхо: «Иван…»
Он шагал через луг…
Чертыхаясь – несжатойполоской,
Ну а дальше, разувшись,
по руслу засохшей реки.
– И куда ты, Иване? – Туда,
где красою неброской
Очарован, стекает косматый
туман со стрехи…
– Так чего тут искать? Это ж в
каждой деревне такое,
Это ж выбери тропку и просто
бреди наугад.
И увидишь туман, что с утра,
зародясь в травостое,
Чуть позднее стекает со стрех
цепенеющих хат…
Эх, какая земля! Как здесь всё
вековечно и странно!
Здесь густая живица в момент
заживляет ладонь.
Здесь токует глухарь… И родится
Иван от Ивана –
Подрастёт и вражине промолвит:
«Отчизну не тронь!»
Нараспашку душа… Да и двери
не заперты на ночь.
Золотистая капля опять замерла
на весу…
– Ты откуда, Иван? – Так
автобус сломался, Иваныч,
Обещал ведь Ванюшке гостинца…
В авоське несу…
* * *
«…что русский исход тяжелей, чем еврейский исход…»
Надежда Мирошниченко
А время кричало в пустом и
безветренном поле,
Что русский исход тяжелей, чем
еврейский исход.
И аист кружил… Он в полёте
не думал о воле –
Не думает вовсе о воле
свободный народ!..
И что-то мешало идти и не
думать о бренном,
И что-то велело укрыться в своё
забытьё.
А это Россия торопко струилась
по венам,
В висках выбивая росистое имя
своё.
И что-то гудело в далёкой,
нехоженой чаще,
Да так, что казалось – вот-вот и
уже бурелом…
Но аист летящий, но аист
о чём-то кричащий,
Взрезал беспросветность своим
осторожным крылом.
И вроде светлело… Всё больше
являлось народу –
Следили за птицей, чубы к
поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую
чёрную воду,
Что в скользких обломках несла
очертанья держав.
И даль содрогнулась… И что-то
вдали заалело.
И плечи не гнулись под вечное:
«Мать-перемать…»
А тело болело… Да в венах
Россия гудела,
И в тромб собиралась, готовая
сердце взорвать…
* * *
Чуть курчавится дым от
воткнутой в салат папиросы,
Не идёт разговор… И не пьётся…
И мысли не в лад.
Все ответы даны… Остаются всё
те же вопросы:
«Что же делать теперь?..»
И конечно же: «Кто виноват?»
Да, характер таков у смурного
от жизни народа,
Всё: «Авось, перебьёмся…
Авось, доживём до поры…»
Будут мёд добывать, а себе
не останется мёда,
Воздвигают палаты, а хаты
кривы и стары.
Угорая в чаду, что дарит
позабытая вьюшка,
Всё боятся чего-то и вечен тот
давящий страх.
Но наутро из хаты – чуть свет!
– выбегает девчушка,
И сама, как росинка, и солнце
несёт в волосах.
И её узнают и деревья, и рыбы,
и птахи,
И листок золочёный всё тщится
в ладошку слететь…
Крикнет: «Папа, гляди!..»
И отцы забывают про страхи,
И шеломистый купол на храме
спешит золотеть.
Засочится смола вдоль недавно
ошкуренных брёвен,
Мужики пожалеют, что вечером
слабо пилось…
– Кто виновен? – спроси.
И ответят: «Никто не виновен…»
– А что делать-то нужно?
– Так выживем, людцы… Авось…
* * *
Время метаний… Основа основ.
Пусто и голо.
Вроде Микола стоит Лупсяков…
Як ты, Мікола?
Переступлю через снежный
сумёт,
Прошлое – рядом.
Толя Гречаников руку пожмёт:
«Што з перакладам?..»
От недовольных супружниц
тайком,
Ближе к вечерне,
С Мишей Стрельцовым пойдём
с коньяком
К Хведару Черне.
Гришка Евсеев, Володя Марук:
«Вып”ем і годзе…»
По корректуре размашисто:
«Ў друк!» —
Павлов Володя.
Небо нахмурилось, тени струя.
Стежечка в жите.
Где вы?.. В какие уплыли края?
Хлопцы, гукніце!..
А с поднебесья: «Ушедших – не
тронь!..» –
Грозно и строго.
Толькі валошка казыча далонь…
Цёмна… Нікога…
* * *
Первое августа. Завтра Илья.
Серым дождям ни конца,
ни начала.
Сохнет-не высохнет стопка белья,
Что накануне жена настирала.
Лето на позднем своём рубеже,
Сколько Илью ни зовите
Илюшей…
И поселяется осень уже
Первого августа в стылую душу.
Значит, мне старые книги
листать,
В небе выискивать светлые
пятна.
Значит, мне с птицами вдаль
улетать,
Точно не зная – вернусь ли
обратно?..
* * *
Что лучше – слава иль
безвестность?..
Я к лишним спорам не привык,
Мне мама – русская
словесность,
Отец мне – русский мой язык.
Так и живу в краю прозрений,
Где воинство – певучесть строк,
Где вся политика – Есенин,
А вся величественность – Блок.
Где словом жалуют на царство,
Где бессловесен пистолет,
Где слово – высшее бунтарство,
И жизнь, и музыка, и свет…
* * *
Отчество… Отечество… Отчизна…
Отчий дом, где шепчешь
«Отче наш»…
Родиной дыша, но ей не
признан,
Ты Отчизной взят на
карандаш…
Чтоб хромал безвестным по
перрону,
Как из детства выплывший
Антон –
Ногу из Антоновки Антону
Жизнь сожгла «антоновым
огнём».
Он твердил: «Маруся, ты –
царевна,
Отжалей рублишко на вино.
Станет враз на Родине душевно,
А пока бездушия полно…»
И качались чёрные берёзы
На крутом изломе сентября.
И хромал Антошка нетверёзый,
Об Отчизне трезво говоря.
Мчится время, подлостью богато.
Я же сну навязчивому рад,
Где Антошка шепчет виновато,
Что никто пред ним не виноват.
* * *
Три клёна – три калеки,
Копёнок череда.
Сюда, как в прошлом веке,
Не ходят поезда.
А что возить? Дорога
Одна на сорок вёрст.
Путь к фельдшеру… И к Богу —
Из хаты на погост.
Старик, бутыль припрятав,
На лавочке притих.
И нету адресатов
У писем заказных.
Всё было… Всё не ново
Для этих скудных мест:
Худой пастух, корова,
Понурый лес окрест.
И кто тебе ответит
Сквозь морось и сквозняк –
Чем кончится столетье,
Начавшееся так?..
* * *
Дождь сутки льёт… Ветрило в
трубах воет,
Больное небо съёжилось в окне.
– Поговорим?.. Про искренность…
– Не стоит,
Сегодня всё неискренно вдвойне.
Сегодня всё светло забилось в
кокон
И спряталось под стёкла фонарей.
И ржавь листвы взлетает выше
окон,
И за грудиной колет всё острей.
Такое время… Позабыть про лето
И помнить, что октябрь впереди,
Что не согреть того, что не
согрето,
Когда под сердцем нудные
дожди.
И ты себя не чувствуешь в покое
Под женским взглядом – робким,
роковым…
– Поговорим?.. – Про что-нибудь
другое,
Про искренность потом поговорим.
Когда замёрзнет морось на
перилах
И без пальто не выскочишь уже,
Когда вокруг так холодно,
так стыло,
Что сразу потеплеет на душе…
