Самих их не сразу заметишь: зверьки почти неподвижно «столбиками» стоят у своих норок, а цвет их шкурок сливается с окраской местности. Только
внимательно всмотревшись, можно увидеть, как они поминутно слегка приседают и выпрямляются, готовые к мгновенной реакции на происходящее.
Женщина замирает, наблюдая за ними. Свист тут же прекращается, чтобы повториться при малейшем её движении. «Май-тышкан» или жирный грызун, как зовут их местные – зверёк любопытный. Потому, выполнив свою сторожевую функцию, песчанки остаются у входа, внимательно наблюдая за «гостьей». Она знает, что стоит сейчас сделать хотя бы шаг, как все они, как по команде, ещё раз свистнув, мгновенно скроются под землёй.
Она вздыхает: как ни хорошо, но… надо будить мужа – день вступает в свои права… с каждой минутой всё настойчивей и неотвратимей.

* * *
…Когда она, откинув полог, зашла в их преображённую его усилиями землянку и увидела мужа, тихо посапывающего на сооружённой из экспедиционных ящиков кровати, тёплая волна нежности к нему окутала её. Минуту, две, а может, и более стояла так женщина в полной неподвижности, боясь спугнуть чудесный миг.
Но долго его всё равно не удержать: он, видимо, почувствовал её взгляд, потому что ритм дыхания спящего вдруг изменился, затем мужчина едва заметно пошевелился под одеялом и, наконец, открыл глаза и потянулся.
Всё. Отдых позади. Пора за работу. Он пружинисто встал и, отбросив одеяло, потянулся за вещами.
– Доброе утро, Евгения Павловна, как спалось? – бросив короткий взгляд на жену, спросил он, натягивая брюки. – Всё ли у вас нормально?
– Да, Василий Иванович, спасибо… нормально, – в тон ему ответила она, занявшись утренними делами.
Романтические мгновения, совсем недавно владевшие ею, улетучились, как мираж.
«Надо бы вечером подштопать его носки», – заметив дырку на пятке, подумала она, заправляя импровизированную постель.
Он уже оделся и занялся керосинкой. Затем зачерпнул из ведра воды и наполнил чайник.
Тщательное бритьё (даже в этой глуши и отсутствии людей), завтрак… и – в путь к норам песчанок: нужно проверить установленные вечером у их входов ловушки для москитов.
– Вы со мной или приметесь за лабораторную работу? – спросил он жену, затягивая ремни выцветшего брезентового рюкзака.
– Нет, наверное, идите без меня: мне нужно поработать с посевами крови песчанок. Возможно, начну и биологические пробы.
– Ну, как знаете. Буду к вечеру.
– А как с обедом?
– Я взял немного чая во фляжке… и орехи в рюкзаке есть! Не беспокойтесь, дорогая, – забрасывая
полог, ответил он, в мыслях уже находящийся в десятках километров от их жилища.
Ещё несколько минут хрустом в песке звучали его удаляющиеся шаги. Она вздохнула и… занялась пробирками: дел впереди – непочатый край!

* * *
Жизнь в чашке Петри под микроскопом кипит, идя своим чередом. Однако, как ни крути, получить культуры лейшманий при посевах крови удаётся редко. Вот и сейчас…
Немолодая женщина потёрла покрасневшие от напряжения глаза: свет от коптилки был неровным, солнце уже село.
Подошла к выдолбленному мужем на днях прямо в лессовой «стене» их жилища столу. Оставшийся на нём с утра стакан чая конечно же давно остыл. Но сейчас, когда даже вечером жара под пятьдесят, это было даже хорошо.
Она достала из матерчатого мешочка сухарь и стала медленно грызть его, запивая чаем.
«Пора бы уж и Василию Ивановичу возвращаться. Хотя при его увлечённости какое ему дело до времени!»
Ей почему-то вспомнились строки из его книги о малярии, которую она когда-то, в далёкие двадцатые редактировала. В них он упоённо описывал брачную пляску комаров. Она могла бы привести этот отрывок почти дословно, тем более сейчас, когда их жизнь проходит в этом самом комарином «раю»: «…Адская музыка от жужжания бесчисленного множества комаров поражает наш слух в то время, когда сами они один за другим ударяются о наше лицо с возмутительной наглостью и отвратительным цинизмом. Зажигая свет, мы замечаем вокруг лампы целые толпы нечестивцев, танцующих и выделывающих всевозможные движения в воздухе. Тут целых два облака, каждое из особей одного только пола. Выделывая в воздухе фантастические эволюции, они благодаря вибрации крыльев и жужжалец образуют адский концерт или хор, управляемый дирижёрской палочкой Эроса»…
Женщина, забывшись, чесанула опухшую от комариных укусов руку (она уже боялась и ненавидела этих крылатых чудовищ, от которых покоя не было ни днём, ни ночью). Вспомнила, как по приезде он нахваливал место, в котором им предстояло жить: «Посмотрите, Евгения Павловна, в какое чудное место я вас привёз. На двадцать пять километров кругом ни души, крыша из хвороста, стены из лесса, в щелях – простор для скорпионов и змей. Ваших ловушек никто здесь не тронет, всё будет на месте, в порядке!»
«Вот только-то и преимущество, что ловушки не тронут. Однако, паразиты эти… И почему они не досаждают ему так, как мне?» – не раз задавала она себе риторический вопрос, ответ на который на самом деле был ей хорошо известен: для него собственные боли и неудобства были почти что нормой, тем более тогда, когда мучители помогали ему в решении стоящей перед ним научной проблемы. Как сейчас, к примеру…
Суровый и молчаливый, он вообще привык жить в окружении боли. Она для него была повсюду: в крепости Кушка, гарнизон которой он освобождал от малярии в начале 1920-х (ещё до того как она, сидевшая с новорождённой дочкой, к нему присоединилась); в Бухаре, долине Зеравшана, в горах Таджикистана и в песках Туркмении, где он вёл борьбу с тропическими болезнями… Чего только он тогда, будучи военврачом, не насмотрелся!
Она отодвинула от себя пустой стакан, вспомнив вдруг про ужин, который, занятая опытами, так и не приготовила; в считанные минуты разожгла керосинку (сказался приобретённый с ним опыт походной жизни); быстро поставила на огонь кастрюлю с залитой водой пшёнкой.
…Пройдёт немного времени, и они вместе сядут за немудрёную трапезу. Он, как всегда, будет задумчив и молчалив, анализируя результаты проделанной за день работы. Но разве ж это беда, когда они вместе?!

* * *
– Евгения Павловна, как хотите, но вам придётся меня выслушать, – отодвинув вдруг от себя чашку чая с размоченными в ней сухарями, как-то за завтраком решительно сказал он. – Выслушайте меня внимательно и не торопитесь с ответом.
Она отложила рукоделье, которым занималась, и устремила на него встревоженный взгляд.
– Мы с вами проделали много опытов. Много проверили гипотез. Но так и не пришли к окончательному выводу: кто же является «резервуаром» инфекции: москиты или песчанки, в норах которых они зимуют.
– Песчанки, – тут же ответила она убеждённо.
– Да? А как же тогда могут от них заражаться люди, если их жильё находится на расстоянии полутора километров от нор грызунов?
– Да… Мы как-то раньше об этом не подумали. Ну и что вы планируете предпринять? – после непродолжительного молчания спросила она.
Он в ответ покачал головой и пододвинул к себе обрывок обёрточной бумаги, который стал быстро заполняться столбцами цифр (так, решая очередную тригонометрическую задачку, он привык сосредотачиваться на стоящей перед ним научной проблеме).
– Эврика! – часа через полтора, когда она уже погрузилась в свои изыскания, воскликнул он радостно. – Мы вставим в норки песчанок простые ламповые стёкла, в которых устроим небольшой леток. У летка густо нанесём краску, крупинки которой москиты, вылетая, унесут на себе. Затем попробуем их выловить
с помощью липучек в жилых помещениях кишлака в полутора километрах от нас.
– А как узнать, откуда они прилетели?
– Нанесённая на пойманного москита капелька спирта растворит невидимые пылинки краски. Эту краску мы и нанесём на белую фильтровальную бумагу. По её цвету установим место, откуда он вылетел. Надеюсь, что наш летун на самом деле способен преодолевать расстояния, которые мы считали для него непреодолимыми. Да… Так мы всё и сделаем! – удовлетворённо потирая руки, подытожил сказанное он, и тут же, не обращая более никакого внимания на жену, принялся мастерить необходимые приспособления…
«Интересно, думает ли он обо мне не в связи с работой? Любит ли ещё меня?» – закрадывалась порой, вот в такие мгновения, предательская мысль в голову женщины.
«Да будет тебе! – привычно отгоняла её она. – По крайней мере никого другого или, вернее, другую, он точно не любит, если даже себя никогда не жалел!»
Вспомнив рассказ их друга и его начальника, Максима Степановича о том, как тяжело болел её муж (в то время – молодой военврач), когда в целях проверки гипотезы заразил себя среднеазиатским клещевым тифом, подвергшись укусам заражённых клещей, она содрогнулась.
Тоже будучи врачом, она знала симптомы и течение этой ужасной болезни: первый её приступ начинается внезапно – кратковременный озноб сменяется жаром и головной болью; появляются боли в суставах и мышцах; икры буквально «выворачивает»; развивается тошнота и рвота; температура стремительно поднимается до сорока градусов; пульс учащается до ста пятидесяти ударов и выше; на пике приступа появляются различной формы высыпания на коже, увеличиваются селезёнка и печень; порой, даже развивается желтуха. И хорошо ещё, если при этом не появляются симптомы поражения сердца или лёгких в виде бронхита и пневмонии!
До шести дней длится этот кошмар, который к тому же и не последний: проходит от четырёх до восьми дней, и приступ повторяется. Причём второй бывает тяжелей первого!
«Да… В результате Василий Иванович доказал роль клещей в передаче этой болезни, но какой ценой! Слава Богу, хоть без серьёзных осложнений обошлось. А ты (и не молодая ведь уже – дочь почти невеста!) «ромашку» тут устроила: «любит – не любит», – оборвала себя женщина и, бросив на мужа восхищённый взгляд, с лёгким сердцем возвратилась к делам насущным.

* * *
…Шёл третий месяц их экспедиции в Мургаб, а видимых результатов как не было, так и нет. Он днями пропадает «в поле». Когда же приходит, слова не скажет: поужинает наспех и – за свои задачки, или Диккенса в оригинале перечитывает, а то и греческую грамматику штудирует. На самом деле он любил головоломки и тупики и находил удовольствие в их разрешении (они представлялись ему как беспорядок в системе идей; тупик означал «логический вывих», приведший к смешению следствий и причин – приверженец здравого смысла и строгого порядка, он любил в лабиринте ошибок искать логическую нить). Но поиск решения стоящей перед ним сейчас научной проблемы слишком затянулся, и это не могло не раздражать его.
Она же не знает, чем помочь, терзаясь беспокойством. И, как оказалось, не напрасно…
«Когда он успел это сделать?! И зачем?! Не юноша ведь уже – пятьдесят два года! Опять же, в его теле и так сидит пять штаммов малярии – кушкинская, кавказская, кулябская, персидская и закавказская; плюс два штамма возвратного тифа, а теперь ещё эта неизвестная спирохета!»
Час назад, пресекая в зародыше все возражения, он бросил: «Вы же знаете, к этому привыкают, и очень легко! Обследуя песчанок, я часто встречал у них в крови спирохет. К пендинской язве они отношения не имели, но тем не менее само их присутствие ставило очень важный вопрос, каким образом попадает в грызуна паразит. Сами понимаете, – подвёл он итог сказанному, – нужен эксперимент».
Она в ответ лишь молча покачала головой: обсуждать было уже нечего – дело сделано. Он вообще мог бы ничего не сказать, если бы она не поинтересовалась, зачем он взялся ящики перетаскивать и не надо ли ему помочь.
…Жилки на его обтянутом жёлтой кожей лбу вздулись от напряжения, по лицу градом катится пот, а он упрямо носится с тяжеленным грузом вверх-вниз по плавящемуся на солнце песку, стремясь этим ослабить иммунитет и тем облегчить «задачу» вирусу.
«Остановись! Опомнись!», – кричит всё внутри неё, но она молчит, осознавая совершенно определённо всю бессмысленность уговоров.
Сердце её разрывается от боли за него. Но она не вправе её обнаружить, не рискуя вызвать его раздражение и гнев: «жена учёного… восемнадцать лет вместе…должна бы понимать… а как ещё проверишь гипотезу?!»
Час… другой истязает он себя. Наконец едва передвигая ноги, опускает груз на землю и бредёт к кровати. Лицо его в этот момент заметно посерело. Вокруг глаз явно видны тёмные круги.
Она сжимает зубы, чтобы не закричать, не броситься к постели, где он лежит суровый и неподвижный.
Время тянется, как резина. Она сидит, уставившись в пустоту и ждёт, когда он позовёт, когда позволит себе помочь. Но он молчит. Лишь изредка слышится его тяжёлое, неровное дыхание. Но вот оно вдруг неуловимо меняется, становится заметно реже. Украдкой скосив глаза на постель, она видит, что муж заснул.
Только теперь замечает женщина, что стемнело. Она задувает коптилку и садится возле него.
Часы идут за часами. Ничего не происходит. И, как ни тяжело у неё на душе, она всё же решается прилечь.
Долго лежит без сна, пока не замечает, что находится уже в иной реальности, где они с ним вновь молодые… где шлёпает босыми ножками по бабушкиному дому в Брошевском переулке их годовалая дочурка… где он – молодой военврач – непрестанно переезжая из части в часть, охраняет санитарное благополучие Красной Армии или принимается разыскивать места выплода москитов – переносчиков лихорадки папатачи... Она ждёт его месяцами, годами напролёт; ждёт, любя и надеясь, что когда-нибудь он всё же будет рядом.
…Женщина просыпается вся в слезах, лишь теперь осознав, что реальность эта была сном. Тревожно вглядывается в лицо спящего мужа. Замечает, что черты его лица обострились. Вздыхает тяжело и идёт к керосинке готовить любимый им в таких случаях рисовый киселёк.
Что будет есть сама (да и будет ли вообще), даже не думает. Самое главное сейчас – ОН…

* * *
– Приготовьте что-нибудь и для себя, – возвращает её к действительности голос мужа. – Вам нужны силы за двоих…
– Да-да, Василий Иванович, конечно, – внешне, как всегда, ровным, спокойным и тихим голосом говорит она, судорожно глотая подступивший к горлу ком.
В тот момент она ещё не знает, что ждёт их обоих буквально на следующий день… и потом, в течение трёх недель: девять приступов возвратного тифа открыли свойства неизвестной спирохеты.

* * *
Когда кризис наконец миновал, и он стал понемногу гулять рядом с землянкой, она вновь подняла вопрос о возвращении в Москву (о чём он категорически ранее говорить отказывался!):
– Позже мы возьмём с собой ещё нескольких сотрудников и снова сможем выехать сюда, продолжив наши исследования. Теперь же, когда промежуточные выводы уже сделаны и нужно кропотливо проверить их в лабораторных условиях… тем более вы сейчас так слабы…
– Вот с этого бы и начинали, дорогая, что моё здоровье, как вам кажется, требует возвращения, – прервал он её. – Я благодарен за заботу обо мне в дни болезни и сейчас, но вы же знаете, как трудно мне ладить с кем-либо, кроме вас. Меня привлекло это место своей природной и бытовой обстановкой – обилием москитов и поголовной пендинкой. Моим же сотрудникам всё мерещатся экспедиции к морским берегам, счастливые дни в купанье, прогулках и флирте, а я их сюда привожу. Отбудет помощник свой срок, и калачом его ко мне не заманишь. Другого обучишь, намаешься с ним – опять то же самое повторится. Так что придётся вам и дальше меня терпеть, – завершил разговор он.
…Экспедиция продолжилась. Он выздоровел, и ещё два месяца они кормили москитов своей кровью, продолжая начатое. «Наука не терпит суеты», – любил повторять он, воодушевляя её, когда у неё совсем «опускались руки». Она не спорила, теперь уже точно готовая ко всему. А память услужливо прокручивала перед её мысленным взором «картинки» жизни других подвижников, среди которых чаще всего вспоминался семидесятитрёхлетний профессор-гигиенист Макс Петтенкофер, в доказательство своей гипотезы об иммунитете выпивший в 1892 году на глазах изумлённой толпы собственноручно приготовленный «бульон» культуры холерного вибриона…

* * *
…Тогда, в далёком 1938-м они ещё не знали, что находятся на середине пути… что до тех пор, пока страшная болезнь, сотнями уродовавшая и убивавшая простых дехкан и рабочих Таш-Кеприкской плотины, будет побеждена, им придётся пройти через многие испытания и лишения…
«А если б даже знали, остановились бы тогда? Остановился бы он? Согласился этим продлить свою жизнь хотя бы на день… или хоть немного поберечь себя через несколько лет в той Великой войне, которую страна выиграла ценой неимоверных страданий?», – думала женщина, два дня назад проводившая мужа в последний путь.
Она сидела на кухне их коммунальной квартиры, куда семья переехала незадолго до войны из Брошевского переулка от матери. Дочь с работы ещё не пришла. Её же сослуживцы, жалея, старались эти дни поменьше загружать делами.
Никогда не думала она, что их с ним жизнь закончится вот так, практически даже не начавшись. Ведь никогда за все эти тридцать лет он не принадлежал ей безраздельно.

* * *
…Только что отшумел выпускной бал… Она, молодой врач, месяц назад окончившая Высшие женские курсы, была мобилизована в санотряд действующей русской армии и направлена в Варшаву, куда уже начали поступать раненые… где вовсю развёртывались госпиталя… где комплектовались санитарные поезда, двигавшиеся на восток, в тыл.
Знала ли тогда, чувствовала, что её избранник где-то там… за Одером… томится в немецком плену? Да… Сердце тревожно сжималось, предупреждая о
неблагополучии. Но кому тогда, в далёкие предреволюционные годы, было спокойно и легко?

* * *
…Мерно стучат колёса их санитарного поезда. Он движется в Закавказье… аж на границу с Турцией, где ей предстоит пробыть целых два года.
Перевязки всё прибывающих раненых, операции, дезинфекции бараков… Но кроме них – и прогулки верхом по предгорьям на армейских лошадях…
Как же всё-таки предупредителен и мил сопровождавший её молодой офицер Владислав Грушевский.
«Женя, Женечка, не устали ли… не хотите ли лимонада?», – то и дело заботливо интересуется он.
«Да, пожалуй», – иногда соглашается она заехать в придорожное кафе… Но и только. До серьёзного флирта дело не доходило. Как же велико было её удивление, когда он вдруг зимой, во время их лыжной прогулки, изящно «подрезав» на повороте, смеясь, схватил девушку в охапку.
– Нет, вы не вправе всё время от меня ускользать. Лыжница вы, конечно, преизрядная, но… вот так всё время опережать кавалера…
– Пустите, – зарделась она. – Увидят же…
– Ну и что?! Нас ведь с вами все давно поженили… Неужели вы не замечали взглядов подруг?
– Нет, – совсем засмущавшись, ответила она. – Я думала, мы с вами просто друзья…
– И ничего между нами не может измениться? Что скажете, Женечка?
– Простите меня, Владислав… Вряд ли я готова к этому… Тем более теперь… Нет-нет, давайте-ка возвращаться, – засобиралась в обратный путь она. – Что-то наша прогулка слишком затянулась…

* * *
Больше с тех пор наедине с ним она старалась не оставаться: к чему подавать ненужные надежды? Он всё понял и вскоре перестал настаивать на встречах. А потом его перебросили на другой участок фронта.
Время шло. Писем от Василия всё не было. Вот уж и война кончилась, а о нём – никаких известий, как вдруг…
– Женечка, иди сюда! – как-то поздним вечером позвала из прихожей мама.
Она вышла из кухни с запачканными мукой руками:
– Что? – успела лишь сказать девушка… и осеклась: на пороге стоял он – посуровевший и похудевший…
– Как же всё-таки долго я к вам шёл, – сказал он и протянул к ней руки.
Она подбежала к нему и прижалась всем телом. Небритая щека мужчины коснулась её нежной, девичьей щеки…
А потом был отъезд на его Родину – в Вязьму. Там вскоре и родилась их единственная дочь, Леночка. И, как только это произошло, они сразу вернулись в Москву, к её маме, потому что уже тогда начались его многомесячные командировки то на один, то на другой участок фронта, где он боролся за санитарное благополучие Красной Армии: оставаясь одна, она не могла уделять должного внимания дочери…
«Вот, собственно, с тех пор я и мечтала о времени, когда он всегда будет рядом», – вздохнула женщина, возвращаясь из грёз в грустное настоящее.
«А почему, собственно, мне нужно прощаться с этими мечтами теперь? – тут же возразила она себе, мгновенно прозрев. – Разве не знала я, к чему он был готов, когда вводил себе в кровь тот или иной штамм? Разве не понимала, что здоровье людей при этом было для него на порядок важней собственного?
«Жизнь положил за други своя»… Да. Это о нём. Значит, не закончится для него всё смертью, не ограничится; смерть – лишь переход в иное состояние, иной мир, в котором они, быть может, и будут всегда вместе»…
Она вздохнула на этот раз с каким-то облегчением и подошла к окну – там вовсю светило нежное московское солнышко. Ей же вдруг вспомнился раскалённый огненный шар, висящий над плавящимися от жары Кара-Кумами. Внутренним взором женщина увидела затерянную в их просторах лессовую хижину… пустыню вокруг, скупо украшенную эфемерами… следы песчанок на песке – расплывчатые, с мягкими очертаниями мохнатых лапок, прерывающиеся бороздками волочащегося за ними длинного хвоста… кусочки веточек и пучков травы у норок… и поняла – там… так недавно… и так давно, она была счастлива, несмотря ни на что… вопреки скорбям и испытаниям…

Вместо послесловия:

Описанная в повести экспедиция Василия Ивановича с женой Евгенией Павловной в Мургаб действительно имела место быть. Она состоялась в 1938 году и была посвящена исследованию механизма распространения лейшманиоза в Южной Туркмении. В результате продолжавшейся несколько лет работы реально существовавших учёных – одного из ведущих советских паразитологов 1930–1940-х годов, члена-корреспондента Академии медицинских наук, доктора медицинских наук Николая Ивановича Латышева и его супруги, кандидата медицинских наук Александры Петровны Крюковой – болезнь раз и навсегда была побеждена мировой медициной. Успешно была достроена и Таш-Кеприкская плотина, а «Мургабское море» стало подавать воду на засеянные хлопчатником поля.