Четвёртого декабря 1864 года из крепости Туркестан вышла сотня всё ещё опального Уральского казачьего войска под командой Василия Серова. Отправлялись на недолгую разведку. Оказалось – на верную гибель. В семнадцати верстах у селения Икан казаки наткнулись на многотысячную армию Кокандского ханства во главе с его правителем Алимкулом.
В почти трёхдневном противостоянии у русских погибли и позднее умерли от ран 69 человек, ещё один скончался в плену. Но кокандцы, только убитыми потеряв, по разным сведениям, от четырёх сотен до двух
тысяч, ушли и больше на такие рейды не отваживались.
Невеликое вроде бы дело – бой местного значения, мгновение мировых перемен, благодаря которым Средняя Азия побывала частью России. Но, как любая из ярких историй, тем более военных, рассказ о нём помогает подумать и о современном человеке. По меньшей мере – о самом себе…

Автор

  ПРОЛОГ

I

Про багры да режаки
ведут речи казаки:
– Багренье, багренье –
хоровоженье одно…

Все поехали к Самарской,
а нас чёрт понёс к Бухарской –
мол, с Бухарской стороны
ямы рыбою полны...

Приехали на ятовь –
на ятови одна кровь:
кто-то нас опередил
да на рыбку угодил.
Багренье, багренье –
одно хоровоженье…

А у дедушки Петра
мы поймали осетра.
Осетра на три ведра –
просидели до утра.

Казаку, что рысаку –
не уняться довеку:
одну лошадь пропиваем,
а другая начеку…
Кошма была – кошмы нет:
улетела на тот свет.
Пропил пешню, пропил сак,
а к жене вернулся так:
– Багренье, багренье –
лебёдушка, багренье…

II

Непонятки чуткому – не загадки,
а с нелюбопытного взятки гладки.
Распознать утраченные слова
за усмешкой лёгкою – дважды два.
Погляди на полке или погугли –
выйдет не тяжелее иной прогулки
по достопримечательностям, а тут
даже сноски ставить – напрасный труд.

Не одна имеется повестушка,
как декабрьским утром стреляла пушка,
и вперегонки, подобрав багры,
люди сыпались с береговой горы.

Разминали длани, желая дани,
и рубили первые иордани,
и – пошла безудержная гульба! –
запускали воздух под кожу льда…

Но увидеть мешкотная потуга,
как подводной лодкою прёт белуга –
на живые продухи, на рожон
и ломает древки пяти сажён
просто мановением, ненароком,
а потом кровавит упругим боком
острия железные и крюки,
наугад вонзённые вглубь реки.

Если даже пробовать новый номер –
насовать под лёд электронных камер,
выйдет номер этот совсем пустой:
ни людей уже, ни белуги той.
Много с той поры в омуты-ятови
утекло воды и нерыбьей крови,
а людей вобрали, как невода,
за года разбухшие города.

Не за труд коронному человеку
гору именем соединить и реку,
да от шара Маточкина пока
далеко до Гурьева-городка,
и найдёшь навряд ли сполна проворных
от оленных ненцев до мест икорных,
через край заводов и крепостей
обойтись хотя бы без областей.

Отчего же мне посреди Урала
эта песня в голову так запала?
Устарела вроде бы, да успел –
сам её с друзьями однажды спел.
Не на льду речном и не на морозе,
а в тепле домашнем – да на серьёзе:
хоть сегодня мается человек,
занесёт, бывает, и в прежний век…

        РАЗВЕДКА

I

До меня на свете ровно сто лет –
дедов нет ещё, и прадедов нет.
На планету девятнадцатый век
осыпается рождественский снег.
По линейным тишина крепостям –
все на всенощную да по гостям.
Лишь дозоры, окликаясь: – Не спи! –
караулят, нет ли вора в степи…

А по крыше мира в дальний Кашгар
перевалами заснеженных гор
караван идёт косматых волов.
Во вьюках – полсотни русских голов.
Терпеливые – ни слова в пути,
и пока на холоду – во плоти,
лишь когда канавы или бугры –
бьются, точно костяные шары…

В том Кашгаре правит хан Валихан,
по снесённым головам – великан:
вон они – у глинобитной стены
пирамидою нагромождены.
Прибавление не величина,
да за русские – тройная цена:
вести добрые – владыка, ликуй! –
шлёт кокандский аталык Алимкул…

Увезённым по горам и долам,
им не присоединиться к телам,
а с иными отсечёнными с плеч
в пирамиду валиханову лечь.
Вот такие на Востоке дела.
А тела уже земля приняла,
и что дальше приключится,
Бог весть – прими, Господи, такими,
                                           как есть…

II

После перечитают
заново злые вести.
После пересчитают,
один на сто или двести.
А если без долгих фраз –
приказ.

Выехать на скаку
к ближнему кишлаку.
Встретив большую рать,
боя не принимать,
но если вдвойне-втройне –
всё-таки быть войне:
дать наглецам острастки,
выпроводить с почётом,
преподнести урок.
Для боевой оснастки
с полным к нему расчётом
придан единорог…

С пикой наперевес
тоже есть интерес,
да чем дорога глуше –
с артиллеристом лучше.
Но памятливы цари –
спуску ни на толику:
запрещены Яику
собственные пушкари.
Сколько сошло бурьяна
с давнего мятежа,
а всё ещё свежа
память про Емельяна…

Рыбо- да звероловы,
сами, как Пугачи,
опытные готовы
к делу бородачи,
не ожидая выгод
от перемены мест:
ежели Бог не выдаст,
то и свинья не съест.
Да, отправляясь в поле
пёхом или верхом,
знать бы врага поболее,
нежели по верхам.

III

Опытный Серов-есаул
со сборами не тянул,
но только за парапет –
навстречу киргиз Ахмет:
всадники на дороге,
просит Икан подмоги,
не считал, каковы в числе –
не оглядывался в седле…
Шлёт Серов коменданту гонца,
а комендант гневается:
попусту не выступай,
приказано – выступай!

Поехали поскорей –
повстречали двоих почтарей
из тех, что везли в Чимкент
секретный пакет
генералу Черняеву:
в том пакете отныне секрета нет –
восемь жизней стала цена его.
Снова шлёт Серов казака к благородиям,
а ему:
– На рысь!
Есаул, не трусь!
Ты при целой сотне с орудием…

А потом – в кресты полагай персты:
не дойдя четыре ли, три ль версты,
повстречали вражьи аванпосты
и огни по холмам окрестным.
Благо, есаул не из торопыг:
приглядел дорогой сухой арык –
ямка вроде бы, а когда привык,
всё целее под перекрёстным.

Отошли немного и залегли,
рьяных первыми выстрелами смели,
тени, крадущиеся в ночной дали,
до кровавых глаз карауля.
Обложили конные, отсекли,
но что неподатливы, усекли.
И отныне столько всего земли,
сколько перелетает пуля…

IV

Несходство между мной и азиатом
отыщут лишь патологоанатом
да землекоп неведомый, когда
под толщею культурного компоста
заденет край забытого погоста
и различит безмолвные года,
утекшие в бездонные глазницы,
и смутною догадкой соблазнится
про давние века и города,
и разуму, избегнувшему льда,
явится тьма неслыханных историй…
А, впрочем, ненасытный крематорий
от интеллектуального труда
потомков избавляет без вреда.

Be positive, гляди на вещи просто –
переживёшь полсотни или до ста:
какой ни набирается навар –
всё выветрится, если не товар.
Теперь и на профессорском серьёзе
стремление в поэзии и прозе
на глубину событий и времён
считается за пошлый movie ton.
Мол, это эпигонство и отстой,
как после Льва фамилия Толстой –
созвучие, подобие, халтура.
А в стороне от хоженых дорог
есть я и Бог – вернее, аз есмь бог.
Все остальные – сплошь литература…

И нынешними подлыми порами
есть подлинные меж профессорами:
когда тобою не пренебрегут –
хоть имя ненадолго сберегут.
А не найдутся – время утеряло
лишь крапинку того материала,
что без оглядки на расходный вес
вливает в исторический замес.
Когда тысячелетними путями
империи пихаются локтями,
повёрнутый спиной или скулой,
малой – не стой без каски под стрелой:
и крепок человечий черепок,
а для эпохи – только черепок.

V

Вековечна кочевая забава:
пил Куря из головы Святослава,
головами покорённых племён
пирамиды городил Тамерлан…

Коль профессорские помнить каноны,
все последующие – эпигоны,
подражатели – и несть им числа,
продолжатели – но как ремесла
home-video для телеэкранов:
это запросто – как резать баранов,
в том числе смотрящих из-за стекла,
как сочится клюква или свекла.

Вот бы казни поделить на сезоны,
да поярче овцам комбинезоны,
да помедленнее, точно игра –
ставлю голову: пройдёт на «ура»…

Здесь картинка больше чем половина.
А на памяти иная картина –
Верещагина, да не из кино:
в Третьяковке погляди полотно,
истуканом не сиди за стаканом…

Но встаёт уже рассвет над Иканом
снова стряпать посреди целины
колобки в худую торбу войны.

   ОСАДА

I

Хорошая нынче в киргизской
степи зима,
да худо одетому можно сойти
с ума.
Пойдя к Алимкулу в заступники
правой веры,
небось, поморозили крепко его
нукеры
в халатах дырявых жилистые
тела…
Войною они поправят свои дела:
за снятое с убиенных неплохо
платят,
а в самой цене – казацкая голова.
Вернётся домой к жене в
наградном халате –
мол, головы эти, как с жёлтых
чинар листва…

Ты хоть за одним листком
подойди сперва,
привычный набегами русского
взять полону –
увидим: кому жена, а кому
вдова.
И даже когда воротится тебе
судьба,
пройдя оборону и не понеся
урону –
на этой поляне тебе не найти
раба.
И мы согреваемся, пальцами
шевеля,
ещё не телами случайный устлав
привалок –
из нас понемногу через сукно и
войлок
живое тепло высасывает земля.
Кто нынче не скатится в
очередной курган,
изрядно на кулаки намотает
сопель…
Богато на нас народу наслал
Коканд –
никак не менее нескольких
тысяч сабель…

И вправду не Крым. И пустыня
– не Севастополь,
да сизый орёл – не береговой
баклан.
Там если атака, тогда выходи в
штыки,
Европу за позднюю благодаря
науку.
А тут не ружьё – винтовка:
с живой руки
бьёт на полверсты – куда
твоему мультуку.
Смотри, сторожатся и лишь
иногда плюют
свинцом наудачу: мол,
поберегись – ударю!

Но те же французы с британцами
пушки льют
на лад европейский кокандскому
государю –
они-то ядром достанут издалека.
Гляди: притащили –
выкатывают пока.
Теперь будет строго – пойдёт
покати-дорога:
работа для медного зверя-
единорога –
уж он отогреет бока в снеговой
росе.
Работа простая: шары запускай
по лугу,
жерла забивай-конопать,
выбивай прислугу –
иначе с конями вместе поляжем
все.

II

Летели снежочки до стылой
земли…
Лихо нам, дружочки, родины
вдали.
Не истаяла тоска во золотом
бору –
намела в очи песка по белому
ковру.
Всюду вроде бы земля – а не
наравне.
Будем привыкать мы к
азиатской стороне.

Казаки-казаченьки, не бойтесь
ничего.
Есть у нас, казаченьки, крупа
да мука.
Кашицы наварим, хлеба
напечём,
сложимся по денежке – пошлём
за винцом.
Выпьем мы по рюмочке,
позавтракаем.
Выпьем по другой –
поразговариваем.
Выпьем мы по третьей –
отца-матерь вспомянём.
Выпьем по четвёртой – с горя
песню запоём.
Мы поём, поём про казачье
житьё.
Казачье житьё, право, лучше
всего.
Дом у казака – чёрна бурочка,
жена молодая – винтовочка.
Отпусти, полковник, на
винтовку поглядеть,
чтоб моя винтовка чисто смазана
была,
вдарят по тревоге – чтоб
заряжена была.

Верный мой товарищ – конь
горячий вороной.
Служба наша служба –
чужедальня сторона.
Буйная головушка, казацкая
судьба...
Дай нам Бог, ребятушки,
пожить и послужить,
на родной сторонушке
головушку сложить.

III

Когда обиход суетлив и тесен,
то вправду, наверное, не до песен.
А если по кругу – степь,
чего бы и впрямь не спеть?
Но есть и другое дело
у тёплых пока людей:
безжалостно и умело
достреливать лошадей.

Ращённого с жеребёнка,
вскормлённого от земли,
как собственного ребёнка,
попробуй-ка пристрели.
Да нечеловечья мука,
сводящая холодом –
убийственная наука
о добром и о худом.
Товарища, тушей ставшего,
надёжного до конца,
клади, ещё не остывшего,
защитою от свинца.
Щекою к песку да к небушку,
какое над нами есть –
поближе к овсу да хлебушку,
какого теперь не есть...

Недолгою жизнью мечены
за хозяева своя
сородичи наши меньшие,
подсобные братовья.
Но люди, что к ним приравнены
в пристрелянной полосе,
не все ещё переранены,
и живы покуда все.

IV

Напрочь окружены,
к месту пригвождены –
полная безнадёга…
Что ж не идёт подмога?

Снова персты у лба:
братцы, вдали пальба –
атаковать навстречу!
Но есаул угрюм:
нечего наобум
лезть головою в сечу.

Здесь, почитай, редут –
сразу не изведут.
Коли до нас дойдут,
помощью не обидим.
Слышно железный гром,
да за степным бугром –
хором да из хором
выйдем, когда увидим.

Стихла пальба вдали –
малости не дошли.
Эх, не перемогли…
Шлёт Алимкул посланца:
– Русская голова,
если ещё жива,
слушай мои слова,
чтоб на плечах остаться.

Веру перемени –
на остальные дни
станешь у стремени,
братом к себе приближу.
Истинно говорю:
так отблагодарю –
каждого одарю,
всякого не обижу…

  V

После писарю скажут –
мол, тех обойди, не трогай.
После того отмажут,
кто не дошёл с подмогой.
А если без долгих фраз – приказ.

Подпоручику имярек
взять сто семьдесят человек,
два орудия и – под горочку,
торопясь казакам на выручку.
Но если большая рать,
боя не принимать –
даже в конце пути
немедленно отойти:
малочисленный гарнизон
расходовать не резон…

Шли обратно с тяжёлым ропотом,
а другой подпоручик шёпотом
крыл по матери: вот прохвост –
оставалась-то пара вёрст.
Но исполнил – нельзя сохраннее:
всё убытку, что лошадь ранена,
да и та уже ест овёс.
От Андрея и до Иакова
солнце вроде бы греет всякого,
да, однако, не одинаковые
обветриваются места.
Вроде всё по уставу строится,
да бумагой один прикроется,
а другому не успокоиться,
лишь бы совесть была чиста…

После всех назовут по имени.
Остаётся всё меньше времени.
Осязание, зрение ли примени –
неминуемо помирать.
На арбы правоверные не спеша
натаскали соломы да камыша,
наплели щитов – трепещи, душа:
завтра приступом станут брать.

Наступает, видно, конец концов –
значит, самое время послать гонцов:
сыновьям доложатся про отцов,
а полковнику – как легла
сотня не опрометчивых молодцов,
а бывалых выученных бойцов,
хоть какой кровавее из рубцов,
смертная разберёт ли мгла?

Хорошо, от ядер, летящих сквозь,
хоть немного коней, да
убереглось…
Словно канули трое в глухой ночи.
Порох не подмочи.

ПРОРЫВ

                     I
Почитают Всевышнего с верой
безмерною
все кругом – православные и
правоверные
кряду неимоверные тысячи лет.
Жить безбедно и сыто, как
люди заглавные,
все хотят – правоверные и
православные,
но в любом измерении равенства
нет.
Иисус одесную или Магомет –
не отыщется в небе особых
примет,
а в неистовой тяжбе сплетаются
заново
ветви корня адамова, плода
адамова –
и антонов огонь выползает на
свет.

Как земля световою волною
омоется,
тварь любая по-своему Господу
молится,
да не всякая в утреннюю синеву.
И приходит минута, когда это
значимо,
и нутро обнажается, если
залачено –
ничего не заначено, всё наяву
через кожу, листву и траву-
мураву.
Ибо либо лежать безголовым
во рву,
либо сгинуть во мраке и вони
зиндана…
А граница – на шее по нитке
гайтана:
снять – и мысленно
перекреститься: «Живу!»

Чисто по-человечески можно
понять –
внять и не обвинять, а при
встрече обнять:
лучше на людях, мол, головы не
поднять,
чем с кровавой земли вообще не
поднять –
не приставить обратно, назад не
пришить.
Лучше жить: как угодно, но
главное – жить…

Может быть, и привыкнут не
переживать
и остылые головы вновь
пришивать –
для начала безумцам, потом
подлецам…

Навсегда девятнадцатилетний
пацан,
обезглавленный возле Бамута,
отрекаться не стал почему-то.
Опоясанный краткой дорогой
земной,
он весною родился и умер
весной –
в день рождения и Вознесенья,
ожидая иного спасенья.
И на имя Евгений сегодня во мне
отзывается первым убитый в
Чечне
экономно, без траты патронов
рядовой погранец Родионов.

Всё навряд ли возможно решить
наперёд –
у любого своя нескладуха.
Каждый сам выбирает, когда
подопрёт,
между целостью тела и духа.
Да секунда для выбора невелика,
если чувствуешь лезвие у кадыка:
что излечит, а что изувечит –
не сыграешь на чёт или нечет.

II

Спозаранок зашевелился
воинственный басурман –
немудрёными кознями вновь
занялся своими…
Вышел в поле Серов, навстречу
ему Осман –
тоже вроде бы русский, да
переиначил имя.
Тоже был головастый да
бойкий, слыхать, казак:
в образцовом полку урядник –
да с тягой к чужим порогам.
Бог весть, что там по жизни
пошло наперекосяк,
если через солдатский строй
двоекратно прогнан.
А когда до чужих порогов
подать рукой,
Бог-то весть, конечно – только
уже другой.

Наша Родина та ещё – с кровью
не отстаёт.
Наша Родина тающа –
до холодящей дрожи.
И когда быть русский русским
перестаёт?
Что теряет напрочь с малым
кусочком кожи?
Можно вслух Отечества не
поминать всерьёз,
не трепать языками в буднем
перемолоте,
но когда ты каждою клеткой к
нему прирос,
даже в крайнем случае – дело
не в крайней плоти.
Каждый день из небесной шеи
течёт заря
по отточенному лезвию
горизонта,
да не каждый, придя домой с
мирового фронта,
нахлебавшись по горло, зарезать
хотел царя…

Ах, вопросы русские – вас не
перетолочь.
Ни один ответ вашей болести не
излечит.
– Всё гораздо проще, папа, –
сказала дочь, –
мне живётся лучше там, где
живётся легче...
Все мы – люди, каждому Бог
судья,
но иные вечно спрашивают:
– Который?
На суде последнем живая душа
твоя
поклянётся Кораном, Библией
или Торой?..
И все дети как дети – покинут
отца и мать,
получить желая пайку небесной
манны.
А вот Родина-мать – это если и
жизнь отдать,
безо всяких наград и почестей,
безымянно…

Подобает высокой теме высокий
слог:
сочинял бы драмы или писал
либретто,
здесь такой трагический
просится диалог –
прямо для театра оперы и
балета.
Но законодатель живого стиха
суров:
чуть раздухаришься, пихнёт под
ребро – короче…
Ни о чём особенном не говорил
Серов,
просто время тянул на исходе
последней ночи.
И вполне различая нехитрый
его обман,
но ещё не готовый ватагу
бросать в атаку,
ни о чём особенном не говорил
Осман,
понимая чётко: эти назад –
ни шагу.

Посреди сошлись, перекинулись
парой фраз –
рта ещё вражда кровавая не
замкнула.
В неусыпный лагерь записку
понёс сарбаз –
на вчерашнее, мол, ответ
правителю Алимкулу.
Можно было хлебнуть из фляги
и покурить,
да не позволяет своя и чужая
вера.
Скажешь ветру слово – ответа
не жди от ветра.
Два живых человека – а не о чем
говорить.

И кокандцы, не тратя времени
на словеса,
повели на приступ медлительные
телеги…
Хоть прибыток жизни вроде бы
невеликий,
да ещё у смерти выкроил два часа.

     III

Былые утраты в ладонях земных весов
что сравнивать? Все по
великому счёту квиты…
Четырежды приступали за пять
часов –
четырежды были с уроном
большим отбиты.
Хитёр азиат на выдумки, ан
шалишь –
толпою отсюда не выбьешь и до
июля…
Пронзая обмазанный глиной
сухой камыш,
убойную силу растрачивает пуля,
да если умом и норовом не овца –
сумеешь зазря не расходовать и
заряда...
Гляди, что творит наводчик –
ай, молодца!
Какую уже гранату кладёт как
надо…

Но, глядя поверх говорящих
ещё голов,
просвета ища из отчаянного
расклада,
от северной стороны ожидал
Серов
сигнала надежды, спасительного
раската.
– Не выручат. Сели в
неспешности тыловой,
врага со стены высматривая
до зевоты…
Их можно понять холодною
головой –
там русского люду на две с
половиной роты.
Да разве её удержишь на
холоду,
дрожа лихорадкою от боевой
горячки?
Один за другим казаки на
подталом льду
смолкают навек, коченея в
смертельной спячке…
Они подошли на выстрел. Того
гляди,
на пятой атаке дорвутся до
рукопашной…

Другой босиком пройдёт
разогретой пашней
в рубахе домашней, распахнутой
на груди.
Другому по новой весне
процветут сады,
другого развеселят заревые
птицы,
и девичье сердце сильнее
заставит биться
другой над размахом живой
снеговой воды.
А мне прободает сердце кусок
свинца –
он в тело вопьётся, горячая
кровь польётся…

Но ничего иного не остаётся,
как жить до конца и
прицеливаться до конца.

IV

Многим вошедшим в памятные столбцы
нечем носить мученические венцы,
но до поры, покуда не мертвецы,
незачем лишку в дырявую
класть котомку…
Затемно до крепостных ворот добрались гонцы –
а толку?

Замочною скважиною,
игольным ушком
верхом на цыпочках или
пешком-тишком
перетекли тенями кокандский
стан.
Выслушай, Туркестан!

– Господин полковник,
высылайте подмогу.
Что ж не дошли вчера?
Врага бесчисленно – слава Богу,
если продержатся до утра!..

А комендант в ответ:
– Братцы, никакой возможности нет.
Сам бы шашку достал из ножен,
да город обложен:
ежели припечёт –
каждый наперечёт…

Вздрюченный гарнизон
вглядывался в горизонт,
а многозвёздный зонт
чист был, как при Адаме.
Все пережгли дотла
дымные факела,
покуда заря взошла
над вымершими садами
и доложил разъезд –
нет никого окрест.

Только тогда – приказ
без посторонних фраз:
дойти и соединиться
на этот раз…

 V

Тем дорога жена,
что навсегда верна.
А верная до последнего
погибель кому нужна?..

В штабной писарской отчётности
и летописи побед
за Веру, Царя и Отечество
погибшим упрёка нет.
Но лучше перед державою
с Георгиевским крестом,
чем без головы со славою
на кладбище под кустом.
И даже среди нелишнего
божественным чудесам
надеешься на Всевышнего –
промахиваешься сам.

Покачивалась баталия
на лезвии палаша –
оканчивалась история,
развилок не положа.
Со снега кроваво-алого –
немного ещё пальбы –
останется только головы
поскладывать на арбы.
Да незачем, кто не мёртвые,
до времени на погост...
И выпрямились промёрзлые.
И двинулись в полный рост.

VI

На расправу люд неизменно лют,
да не до бесконечного…
Человек не лошадь и не верблюд –
и доказывать нечего.
Те уже застыли до снежной тли,
стали каменными почти,
а попробуй раненого пристрели,
что не в силах с тобой идти.
Отнести в овраг, отвести во мрак
Богородица не даёт...
Вот когда на помощь приходит
враг:
он без жалости – он добьёт.

Он его исправно отправит в ночь
прямиком – не обиняком…
Но и ты сумеешь врагу помочь
острым лезвием и штыком.
Голова за голову, смерть за
смерть –
на щите или со щитом.
Для начала сам не уйди во
твердь,
а крестами звени потом.

Для начала просто попробуй жить
посреди мировой игры
и служить – и голову не сложить
на земле, чужой до поры.

VII

Двигались – не бежали:
раненые держали,
да перезаряжали,
били, да не челом –
головы простужали
лезущим напролом.

Лавой с лица земли
конною бы смели,
да, видимо, командиров
изрядно перевели.
А вот Осман не отстал:
стрелков на коней –
и вперёд на высоты.
Обошли и с колена – пли!..
Самые преданные супостаты
эти предатели…

Да и здесь у кормила
было ему немило –
после ушёл к эмиру,
командовал при дворе.
Родная не доказнила,
а новая подкузьмила –
прирезали в Бухаре…

В огнеубойном спорте
заговорённых нет…
За редкой колонной по три
тянулся кровавый след.
На-ка, перевяжись –
замертво не ложись…
Медленно в обагрённый
снег утекает жизнь.
Главное – не устать,
от своих не отстать.
Не перестать… Не спать…
Встать…

  VIII

Ты обезноженного меня,
теряя время, не обнимай –
подсумки лучше сними с ремня,
винтовку лучше переломай.

Что не по-божески – без обид:
иначе с завтрашнего утра
из той винтовки по нашим бить
начнут османовы снайпера…

Навоевавшиеся до дыр
не каменеют в жестокий час,
но понимают: война и мир
не прерываются после нас.

     IX

Когда долетели до чёрного неба
снежинки звёзд,
серовские одолели без малого
восемь вёрст.
Израненные слабели,
растянутый строй редел…

Пока тебя не убили и плотью не
отвердел,
высаживай пули в поле по
линии огневой.
А если кричишь от боли –
значит, ещё живой,
а губы срослись от жажды –
и вовсе почти здоров…

Простреленный дважды,
команды не сдал Серов.
Атака – не драка, отход –
не одышный бег,
покуда начальный имеется
человек.

Начальному глазу видна
глубина до дна:
толпятся сарбазы, и пушка
наведена.
Но глиняные дувалы прорвёт
всегда
базальтовые завалы дырявящая
вода.
Не требуется удача, отчаяние
ни к чему –
здесь воинская задача
командующему.
И собранные внезапно на
гибельную черту
ударили хлёстким залпом –
и вышли на высоту.

Хоть, как на духу признаться,
высоточка так себе –
способнее упражняться с неё
в боевой стрельбе,
но если на ком креста нет,
посыплются, как с куста –
на сколько ещё достанет
оставшихся полуста?
Раздельно или артельно –
и эдак, и так смертельно.
И долго ли всем дышать –
тебе, командир, решать…

X

Лирическую заметку
позволь мне, читатель редкий,
пошедший со мной в разведку
из крепости Туркестан:
уж если до этой точки
добрался в людской цепочке –
останься и на высоточке,
до крайнего не отстань.

Высокого помаленьку,
чуть лишку – и перебор.
Кончается третий день, как
томительный коридор.
Но и по верховной власти
не будет четвёртой части –
а не потому, что сверх
посильного оттрубили,
и не потому, что всех
по-быстрому перебили,
и не потому, что в снег
злодеев поуложили,
и не потому, что все
дошедшие дальше жили…

Дошла наконец подмога.
А тема – до эпилога.

ЭПИЛОГ

                    I

Самые памятливые говорят,
что с песнями в город входил отряд,
и даже раненые с телег,
теперь намеренные жить сто лет,
кричали не от телесных мук –
от радости в этот миг.
Один, забинтованной головой
качая, поверить не мог:
– Живой!..
Другой с неостуженным
куражом
размахивал взятым в бою
ножом…
Сойдут в кладбищенские
квартиры
ещё одиннадцать, а пока
бережно в госпиталь на руках
вносили вырученных офицеры…

II

Ой, сильна целина для селянских дел:
три коротких дня – урожай готов.
И набрал правоверный арбу голов,
православный наполнил телеги тел.

Каждый поле ратное за собой
прибирает в собственные срока.
Повезли вереницею за арбой
алимкуловых раненых сорока.
А потом дожинать со степных борозд
вышли наши – охотники, не силком.
В ледяных обрубках в неполный рост
опознаешь сразу ли, кто был кем?

Эх, степная ширь – травяной пустырь
сплошняком без осьмушек и половин.
Хоть глаза продырь, далека Сибирь –
с камыша не наделаешь домовин.
Положили, накрыли одним холстом
и насыпали землю поверх холста,
и поставили памятник под крестом.
И забыли надолго потом о том,
хоть не сразу – спустя полста.

Что нам давний бой, прошлогодний снег?
С той поры минул и двадцатый век.
На одной сквозной мировой войне
человечья жизнь в никакой цене,
а добавить ещё гражданских –
так не стоило и рождаться.

Но природе нет никаких причин,
чтобы не сводить женщин и мужчин,
не соединять-миловать вдвойне
по одной сквозной мировой весне
без особого разрешения
для людского плодоношения.

Коли так – то, наверно, тому и быть.
Отчего не есть, отчего не пить?
Отчего мутить мировой подъём
вековым быльём, сорным бодыльём?
Велика планета, а жизнь одна:
родила – и спасибо, Родина…

Что же ты, голова моя, на ветру
в зимовой степи, золотом бору –
на плечах покуда и не с дырой,
да невдалеке от земли сырой,
где от багрения на багрение
оступается ударение?