В городских парках вовсю хозяйничают грачи — кормятся, обустраиваются, совсем не обращая внимания на людей. Мальчишки, презрев опасность сва-литься, приколачивают на деревья и крыши домов шесты со скворечниками, и считается счастливым знаком, удачей, если птаха примет приглашение и по-селится.
Никто и никогда точно не скажет, в какой день и час начнётся ледоход, но всегда его воспринимают как большое и радостное событие. По улице, веду-щей к реке, перекрывая движение транспорта, тянется народ, и нет ни одного грустного, задумчивого лица. Город и люди словно помолодели, словно улыбнулись чему-то, да так и забыли стереть с лиц улыбки.
На бульваре к парапету и полукружью недавно построенного спуска к Уралу сразу не подступиться — часами не надоедает смотреть на величавое и не-спешное движение воды и ледяных островков. Льдины плывут, громоздятся друг на друга возле невидимых глазу заторов, потом рассыпаются и вновь спешат к югу, к теплу, спешат насытить вешней водой наскучавшую за зиму реку.
И в половодье не иссякает людской поток, так и тянет всех к Уралу. По колено в воде стоят столетние осокори на другом берегу, садоводы ждут не дождутся, когда спадёт вода и можно будет торить дорожки на дачи, рыбаки готовят снасти, мечтая об удачных поклёвках. Весь город воспринимает ле-доход и половодье как долгий и щедрый на улыбки праздник, почему-то не замечаемый официальными властями. Наверное, на те дни признаний в любви выпадает несоизмеримо больше, чем за все вьюжные зимние месяцы.
Наша спокойная и размеренная жизнь закончилась, забурлила, как вода в половодье, события громоздились одно на другое, как льдинки возле пре-пятствий. Игорь, отработав положенный год на заводе, поступил в педин-ститут и, кажется, попал в десятку: очень увлёкся будущей профессией, как раньше, в мечтах, опасными и дальними морскими путешествиями и те-перь не уставал повторять нам: «Что ни говорите, парни, а учитель — наи-главнейшая профессия на земле». Наверное, Игорь спал и видел себя из-вестным на всю страну учителем в окружении бывших воспитанников — космо-навтов, учёных, политиков высокого ранга. Мы соглашались с его словами, разговоры о значении учителя в судьбе каждого из нас поддерживали, спра-ведливо полагая, что Игорю с его восторженно-книжным восприятием жизни и полным отсутствием практической сметки только с подростками и работать, здесь-то и найдёт он своё призвание.
К тому же Игорю сразу дали стипендию, а дома лишних денег никогда не во-дилось, и он переживал: «Если стипендию не дадут, придётся всё бросить и идти работать на завод, мать же меня не прокормит», а какой к чёрту из него слесарь или токарь?
Женьку совершенно неожиданно пригласили принять участие в выставке работ молодых художников области, две его картины получили одобрение, в газет-ной рецензии их отметили скупой похвалой. Он учился в последнем, выпуск-ном классе, в свободное время разрисовывал витрины и окна продовольст-венных магазинов, писал плакаты, оформлял стенгазеты. Не густо и не час-то, но что-то Женьке перепадало, тем паче, что весь этот антураж требо-вался к праздникам и приработок оказывался всегда кстати.
А с Димкой вышла вовсе занятная история. Больших жизненных планов он, казалось, не строил или же скрывал от нас, но по настоянию старших братьев подал заявление на вечернее отделение машиностроительного техни-кума — всё ж верный кусок хлеба, как они ему говорили. Потребовалась ха-рактеристика и зав. мастерскими, где Димка работал, дал ему не самую ле-стную: дескать, исполнителен и не ленив, но пассивный парень, не прояв-ляет интереса к технике, к профессии. Димка обиделся.
Несколько вечеров он безвылазно сидел дома, писал, чертил схемы и делал расчёты, а через неделю подал сразу несколько рацпредложений, да таких, что главный механик ахнул: «Голова!». Димке выплатили премию и предложи-ли перейти на работу слесарем на завод по ремонту путевых машин. Посту-пать в техникум его отговорил директор завода: «Заканчивай свою ШРМ, а проявишь и здесь смекалку — отправим учиться за счёт производства в ин-ститут инженеров железнодорожного транспорта. На выбор: или в Ленинград, или в Новосибирск». Оказалось, что его рацпредложения оценили даже в от-делении дороги. Ну а я к тому времени учился на четвёртом курсе технику-ма, получал стипендию, в летние месяцы мы проходили практику, занимаясь съёмкой местности в разных районах области и получали зарплату, правда, мизерную. После денежной реформы 1961 года жить стало труднее, немногим лучше, чем в первые послевоенные годы. Даже квалифицированные кадровые рабочие экономили на обедах, что уж было говорить о нас. Странно: по га-зетным репортажам всего производили с каждым годом всё больше и больше, а на деле — перебои с продуктами, ширпотребом, иногда из свободной про-дажи напрочь исчезали сигареты, любимый многими «Беломор».
В те годы не говорили: «купил костюм», в обиходе было: «справил костюм», словно речь шла о свадьбе или новоселье. В городе было двое портных, ко-торые умели перелицовывать костюмы, и к ним была очередь, обращалось и начальство разного уровня, и партработники средней руки. Милиция портных не трогала, а в то время могли и посадить за «левые», неучтённые доходы. Экономить приходилось на всём, родители в струнку тянулись, чтобы одеть и накормить семьи, и веселья и смеха в нашем доме и дворике заметно по-убавилось.
Безденежье, которое лет семь-десять назад мы никак не ощущали (краюхи хлеба — «корябы» по нашему, вполне хватало на целый день и без разницы было, какая на тебе рубашка), теперь изнуряло и нас, особенно Женьку, который не мог купить хорошие кисти и краски. Как-то он сказал с нескры-ваемой злостью: «Нам постоянно внушают, что бедность не порок, а скорее наоборот — благо, и если человек богат, то обязательно какой-нибудь гад, обязательно с червоточинкой. Может, и так. Но сколько из-за безденежья, нищеты загублено судеб, сколько пропадает талантов! Человек мечтает стать врачом или архитектором, а вынужден пахать на стройке, потому что жрать нечего. Бывает ведь: уйдёт человек на пенсию и вдруг начинает соз-давать что-то прекрасное. Недавно к нам в училище пришёл один дедок, принёс несколько своих акварелей, так мы ахнули: нашим преподавателям у него бы поучиться!»
Что было возразить? Хотелось получше одеться, помочь родителям, да и скучновато нам стало одним отмечать праздники, приглашали девчонок. А компанию нам составляли подруги Ольги — девчонки, с которой
встречался Димка. Раньше студентов (Ольга заканчивала кооперативный тех-никум) и молодых рабочих тысячами отправляли в помощь сельчанам на убор-ку урожая. В колхозе они и познакомились, и Ольга сразу потянулась к Димке, словно подсолнух к солнышку, а вот он её вниманием не баловал. Жила Ольга на противоположном конце города и промиловавшись с ней до-поздна, когда уже и троллейбусы не ходили, Димка пешком, а скорее бегом преодолевал километров пятнадцать до дома, что, согласитесь, требовало немалого мужества. Вот с Ольгиными подругами компанией в восемь-десять человек мы и отмечали Первомай, Новый год, но серьёзных отношений между нами не складывалось. Пригласить Ленку никто бы из нас не посмел, да мы со стыда сгорели бы за наш убогий праздничный стол; постеснялись бы и Альке предложить бокал вина и не знали, чем объяснить нашу скованность при встречах с ними — девчонками, которых знали с детских лет. Собира-лись чаще всего у Женьки, так как его мама на праздники почти всегда уезжала в ближайший райцентр, где жила её сестра с мужем.
Женька очень любил свою маму и доверял ей некоторые наши тайны. Другому мы бы этого не простили, а Женьку даже не ругали, потому что и сами очень уважали и любили Татьяну Павловну. Она обладала врождённой дели-катностью и глубокой внутренней культурой, разговаривать с ней было одно удовольствие, правда, приходилось тщательно подбирать слова: сказать при ней что-либо из уличного сленга было совершенно невозможно.
Выглядела Татьяна Павловна очень молодо, фигурой походила на старше-классницу и, наверное, многие мужчины по ней вздыхали, но строг и печа-лен был её взгляд, а лёгкий флирт с такой женщиной вовсе был невозможен. Правда, глаза её теплели, когда она смотрела на Женьку, разговаривала с нами или рассказывала (всегда, словно ненароком, словно только-только вспомнила) что-либо занятное и малоизвестное из жизни великих людей или о культуре и обычаях других стран и народов. По общему мнению, мы иногда за пять-десять минут узнавали от неё больше интересного, чем за неделю занятий в школе или техникуме. Работала Женькина мама в областной филар-монии, иногда приносила нам контрамарки на концерты, покупала на всех нас билеты в театр. На эти культурные мероприятия нам с Игорем даже одеть было нечего, но обходились: брали пиджаки у знакомых ребят.
Нищета так и лезла во все щели, а вот строить стали значительно больше. Впервые за многие десятилетия начали возводить на окраинах города сразу по нескольку домов. Мальчишки специально ездили на новостройки, смотрели на бетонные коробки, на башенные краны, как на заморское чудо. Спустя несколько десятилетий многие стали кривить губы, глядя на одинаковые, как валенки, пятиэтажки, презрительно именуя их «хрущобами», а что было делать в те годы? Строить комфортное, по индивидуальным проектам жильё — по дому в год? А тогда дома сдавали десятками, тысячи людей переезжали из подвалов, полуподвалов и иных строений, которые жильём-то можно было назвать лишь при наличии богатой фантазии, в новые, со множеством недо-делок, но с ванной, горячей водой и телефоном собственные квартиры. До этого никто и сказать не мог: «Получил квартиру», — «дали комнату» — вот и всё, чем могли гордиться новосёлы. Теперь же тех, кому вручали ключи от новых квартир, можно было узнать по счастливым лицам, а по цвету гря-зи на сапогах (в другой обуви в новых микрорайонах было не пройти) опре-делить и место проживания: красная глина — Восточный посёлок, белёсая — Заречье. Докатились радостные события и до нашего дома: в двадцатых чис-лах октября вручили ключи от новеньких квартир (а ордера обещали выдать в торжественной обстановке, в канун главного политического праздника страны — 7 ноября) отцу Димки и родителям братьев Фадеевых — Кольки и Сашки. Старший — Колька, только что демобилизовался из армии, Сашка был моложе нас года на два и потому мы не очень-то дружили, но относились к ним уважительно: оба были не по возрасту серьёзные, совестливые и надёж-ные в любом деле ребята. Про Димку и говорить нечего: рады были за него донельзя, хотя переезжали они в самый дальний конец города, где с транс-портом были большие проблемы и в автобусы набивалось столько народу, что они становились круглыми и словно не ехали, а катились, обиженно урча, по ухабам улиц, которым ещё и названия не успели придумать, и, стало быть, встречаться столь часто мы уже не сможем. Провожали их едва ли не всем домом, почти все, кто не был на работе, считали своим долгом подой-ти хотя бы на минутку-другую, поздравить.
Соседки смачно целовали детей и женщин, некоторые из них вытирали пла-точками повлажневшие вдруг глаза. Неудивительно: за десятилетия, прожи-тые бок о бок, попривыкли друг к другу, сдружились, потому и получилось расставание со слезинкой.
Конечно же, многие завидовали, кто по-хорошему, кто с досадой, может, и со злобинкой: «Им-то вот выпало счастье, а когда же до нас дойдёт оче-редь?» Но помогали новосёлам кто как мог: женщины укладывали в коробки одежду, половики и прочие тряпки, бережно заворачивали в газеты фужеры, чашки и тарелки; мужчины осторожно, опасаясь, что развалятся, таскали неуклюжие шкафы, комоды и не переставали удивляться, сколь много скарба оказалось в более чем скромно обставленных комнатах.
Несколько человек — самые лёгкие на подъём, поехали городским транспор-том по новым адресам — посмотреть квартиры, помочь обустроиться и попо-ходному, на скорую руку организовав стол, спрыснуть столь великое собы-тие.
А часам к пяти вечера, как и договорились, с одобрения родителей, во двор вернулись Димка и братья Фадеевы. Тащили, согнувшись от тяжести, сумки с вином и домашней снедью. Очень кстати оказался старенький тен-нисный стол, через несколько минут он весь был заставлен банками, тарел-ками и стаканами, бутылками с домашним ядрёным квасом. Вино и пару буты-лок водки, стесняясь, прикрыли газетами. В начале всего-то человек де-сять-двенадцать стояли возле стола, а через час уже и подступиться к не-му было трудно. Пришли добродушный и сильный, мечтавший стать офицером-десантником Вовка Митрофанов, забияка и драчун Борька Батурин по кличке «Бармалей», Славка Ильин со своим закадычным дружком Вовкой Пушкарёвым, болезненный и стеснительный Мишка Бейлин по прозвищу «Моцарт» — родители с детских лет заставляли его учиться играть на пианино, нагловатый и по-тому не особо привечаемый нами Олежка Самарин, Димкины одноклассники, Вовка Рязанов и Асхат Биклиев, да разве всех назовёшь? Разом, словно сговорились, пришли Ленка, Иринка и Галка-маленькая, Сонька Фахретдино-ва, чуть позже, к всеобщей радости, приехала Алька — Наташа Беляева.
Поначалу не очень-то клеился разговор, вспыхивал и затухал, как костёр во время дождя, но с приходом девчонок все как-то встрепенулись и пове-селели, да ещё вдруг Алька выступила с целой речью:
— Вы что, мальчишки, носы повесили? Такое сегодня событие! Новоселье, как свадьба, раз в жизни бывает. Вот и давайте его отметим, чтоб запом-нилось. Ведь ещё год-другой и разъедемся кто куда, опустеет наш дом. А ведь жалко, правда? Вот вам: Дима, Коля, Саша, разве не жалко покидать и дом, и двор, где все словно родные? Если бы вы знали, как мне вас не хватает!
Не дожидаясь ответа, Алька подняла стаканчик с самодельным вином: — А я бы и на край света поехала, лишь бы с друзьями, и чтобы интересно было.
А потом словно прорвало наш дом. Выходили ненадолго — не хотели смущать нас и отслужившие в армии парни, и даже родители шутливо грозили: «Смот-рите, не загуляйте, молодёжь», и их участие вселило в нас радостное и торжественное настроение, словно каждого из нас наградили медалью.
Мимо, устало шаркая ногами и с любопытством поглядывая на большую компа-нию, проходил бывший плотник домоуправления дядя Матвей — он и мастерил беседки и теннисный столик, а Димка был его неизменным помощником. Узнав в чём дело, зашёл в садик, поздравил и Димку, и братьев Фадеевых.
Выпил водки, сказал: «Дай Бог вам здоровья, молодёжь. И светлых лет и дней в жизни поболе, чем нам досталось». Подошёл и недавно переехавший вместе с сестрой и матерью в освободившуюся комнату мастер спорта по боксу Валентин Сазыкин. Он нисколько не кичился ни своим званием, ни ти-тулом чемпиона России — обыкновенный общительный парень. Помимо бокса увлекался он живописью, потому уважительно относился к Женьке, который приглашал его на выставки и даже познакомил с некоторыми художниками.
В тот вечер возле старого теннисного столика многие побывали, и мы были неизмеримо горды тем, что собрали всех вместе, и каждый чувствовал, что живём мы в нашем доме словно одна большая и дружная семья.
Уже начали сгущаться сумерки, когда во двор вдруг зарулил милицейский «ГАЗик», подъехал к калитке садика и из него вышел капитан, вслед за ним сержант, выразительно похлопывая по сапогам резиновой дубинкой, про¬званной в народе «демократизатором», и даже водитель высунулся, де-монстрируя готовность прийти на помощь, если потребуется. Мы догадались, что кто-то «капнул» и нисколько не напугались, тем паче, что никто из нас не был даже «навеселе», — так, запах был, не более того. Внимательно осмотрев «место происшествия» и недоумённо покрутив головой, словно пы-таясь освободиться от воротника рубашки, стянутой форменным галстуком, уже не так воинственно капитан направился к нам, а навстречу — Колька Фадеев, как самый старший из виновников застолья. Спорхнула со скамейки и Ленка и тоже подалась к капитану, но с балкона второго этажа раздался баритон поэта Юрия Рябинина: «Командир, здесь всё в порядке. Я за ребят отвечаю, а меня, ты, наверное, знаешь». Капитан повернулся к балкону, поднял голову, а потом и руку, приветствуя Рябинина: не знать известного поэта он не мог, а фамильярное «ты» прозвучало совсем не оскорбительно, а по-свойски и на правах старшего. Но уже, грузно опираясь на бадик, к патрулю спешил секретарь горкома Иван Иванович Елизаров и, увидев его, капитан вытянулся в струнку, но Елизаров и подходить не стал, а махнув рукой, дескать: «езжайте восвояси», повернул к дому.
В силу своего положения не мог же он любезно разговаривать с компанией выпивших молодых людей и сделал вид, что нас даже и не заметил. Капитан потянулся к «ГАЗику», но, улыбаясь во весь рот, путь ему преградил Коль-ка, пояснил:
— У нас сегодня событие — переезжаем в другой дом, а дружили во-о-от с таких лет, — и опустил левую руку, отогнув ладонь в сторону. — А кто по-звонил, товарищ капитан? Карлюгин, Ермолаев? — и мы, все, кто слышал Колькины слова, засмеялись, догадываясь, что больше некому.
— Не знаю, — ответил капитан. — По рации сообщили, мы и приехали. Но вы всё же после одиннадцати не шумите, не положено, — заключил он, потому как надо же было до конца исполнить свои служебные обязанности.
А сержант, увидев Ленку, вовсе потерял дар речи. Выйдя из машины, он оказался аккурат напротив меня, Женьки и Мишки «Моцарта», но на нас он и внимания не обратил: неодолимая сила крутила ему шею и он с немым вос-торгом смотрел на Ленку. Но сержант оказался очень волевым человеком: поняв, что выглядит в наших глазах смешно, он снял фуражку, стряхнул с неё несуществующую пыль и опять водрузил на голову, почти полностью спрятав глаза.
— Значит, событие отмечаете, а драки никакой нет? — спросил он, ни к ко-му конкретно не обращаясь. — Ну и ладненько. И ещё раз, уже не прячась, с восхищением посмотрел на Ленку и нырнул в машину.
Теперь уж и мы невольно перевели на неё взгляды и посмотрели как бы со стороны, словно в первый раз, и поняли, что Ленка действительно ошелом-ляюще красива.
У неё была прекрасная спортивная фигура, светло-золотистые, с каким-то пепельным оттенком волосы, серо-синие, глубокие как омут глаза с немыс-лимо длинными ресницами и прямой и тонкий, с едва заметной горбинкой нос, который придавал её лицу несколько надменное, холодное выражение. Недаром её называли снежной королевой. А вот Алька, хоть была и некази-ста по сравнению с ней, но словно светилась вся, словно вокруг неё ви-тало облако, излучающее тепло и успокоение.
Отъехал милицейский «ГАЗик» и тут же громко и злобно хлопнули створки окна на первом этаже, словно затвор карабина щёлкнули шпингалеты: клац! клац!, а мы, переглянувшись, улыбнулись: «Ермолаев».
Меж тем совсем уже сгустились сумерки, зажглись окна, от кустов акации легли густые длинные тени, и наступила странная, какая-то колдовская ти-шина, не нарушаемая ни кем-то сказанным в квартире громким словом, ни расплывчатым, неясным гулом, доносившимся с улицы.
Мы перебрались в беседку, кому не хватило места, стали вкруг её и гово-рили совсем-совсем тихо, боясь потревожить покой дома и очарование вече-ра. На миг, ослепительно ярко загорались спички, когда кто-нибудь из нас закуривал, а вслед опять ложилась непроницаемая темень. С танцплощадки на бульваре едва-едва слышно доносилась музыка: духовой оркестр играл «Цветущий май» — любимую многими, задумчиво-ласковую мелодию. Воздух что ли в тот вечер был такой прозрачный и чистый, ведь до этого никогда му-зыка с бульвара слышна не была? Мы как-то разбились по двое-трое, пере-говаривались полушёпотом и вдруг, не сумев скрыть волнения, так проник-новенно, что мы все замерли, заговорила Галка-маленькая:
— Ребята, послушайте, я ведь знаю, что некоторые из вас договорились обязательно встречаться каждые десять лет, чтобы не случилось. Давайте и мы будем помнить друг друга и хоть изредка встречаться. Господи, как я вас всех люблю — и Галя вдруг заплакала, совсем как ребёнок, закрыв лицо ладошками.
Большого секрета из нашей договорённости мы не делали, но всё же я уди-вился: от кого Галка-то узнала о ней? Её стали успокаивать, но уже через минуту она смеялась:
— Это мне вина мало досталось, вот я и расстроилась.
Попробуй пойми их — девчонок.
Потом мы ещё долго стояли, обняв друг друга за плечи, и были счастливы, как никогда. В тот чудесный, тёплый и тихий осенний вечер мы свято вери-ли, что будущее прекрасно и построить его предстоит нам; верили, что мы всё сможем преодолеть, всё пересилить, потому что мы молоды, любим жизнь и потому, что мы вместе.
Тогда мы ещё не знали, что многое в жизни сложится совсем не так, как думалось, что далеко не все мечты и чаяния сбудутся, а добро отнюдь не всегда побеждает зло, не знали, что любовь может переродиться в нена-висть, что души некоторых из нас покалечат, изломают быт, бедность, се-мейные неурядицы, а то и предательство, казалось бы, самых близких лю-дей. Но тогда мы всего этого ещё не знали и потому были счастливы, как никогда.
Расходились мы далеко за полночь, возле подъезда меня придержал Женька и с укоризной спросил:
— Олег, да ты слепой, что ли? Ведь Галька в тебя влюблена без памяти. Она и к Иринке-то приходит, чтобы тебя видеть. А ты ей и слова не сказал за весь вечер, вот она и расплакалась.
Наверное, я и правда был слепой — не видел, не замечал и не догадывался об этом. Щёки и губы мои пылали от прикосновений тёплых и нежных Ленки-ных губ. Конечно, она догадывалась, что я давно в неё влюблён, но любимых так не целуют. Так на вокзале, на прощание целуют родных и близких людей. Словно и мы сегодня не только провожали друзей, но и прощались с детством, с нашим домом и с нашим двориком.